Наталья Нестерова
Школа для толстушек
История любви ксюши к костику
Ксюше было одиннадцать лет, когда в их 4-м «Б» появился новенький мальчик, Костя Самодуров. Все девчонки мгновенно в него влюбились, а Ксюша – нет. Она Костика вдохнула в себя, как вдыхают отравляющее вещество и на всю жизнь остаются инвалидами. Костик был замечательно красив. Пушистые ресницы вокруг больших карих глаз со слегка поддернутыми кверху уголками – вроде кошачьих, хищных. Тоненький правильный носик, выпуклые, словно обиженные, губы и персиковая кожа на щеках. Он был красив по-девчоночьи, но вел себя как заправский хулиган. От этого сочетания кукольной смазливости и мальчишеской лихости девичьи сердца таяли и кипели маслом на сковородке.
Костик учился плохо, но вызывал симпатию даже у преподавателей, в подавляющем большинстве женщин. Они многое ему прощали, только пальчиком грозили и умиленно (ах ты, милашка, проказник) журили за то, за что другим спуску не давали.
Ксюшина тайная внутренняя жизнь распалась на две части. В одной клокотало нежное чувство к Костику, в другой поселился страх, что это чувство кто-то заметит. Она стала нарочито грубой, употребляла выражения, подхваченные у пьяниц на улице. Ее замкнутость и недевичье поведение объясняли тем, что Ксюша растет без материнского участия. Но отец Ксюши, мягкий и добрый человек (с ним она оставалась прежней), не верил слухам, будто дочь сквернословит и ведет себя вызывающе. Свою любовь Ксюша и от отца скрывала. Прятала под матрасом тайный алтарь в виде папки, где хранились три украденных фото Костика, его записка «Сашка гад верни трешку глаз на задницу натяну», клок его волос, подобранный после драки, и листочек из дневника со сплошными красными двойками. Здесь же находился ее девичий альбом с вырезанными из журналов фото красоток и красавцев и душещипательными стихами про несчастную любовь. Ксюша днями рисовала орнаменты и узоры по краям листочков со стихами и тосковала по Костику. Подруг у нее не было, потому что ненавидела всех, кто всуе трепал имя ее кумира: «А Костик с Танькой на чердаке обжимался. Галка ему записку любовную написала. Он с Иркой на каток ходил. Со Светкой вечером в подъезде стоял». Ксюше хотелось всех Танек, Ирок, Галок кислотой облить.
Шесть лет – до последнего десятого класса – Костик Ксюшу не замечал. Не подозревал, что ее качает на волнах любви: то вниз пойдет, она немножко его забудет, в пионерлагере с другим мальчиком подружится; то девятым валом поднимет от какой-нибудь небрежно брошенной им фразы, вроде «здоровский у тебя портфель» – всё, ночами не спит, подушку слезами орошает.
В выпускном классе Ксюша вдруг стала пользоваться популярностью. Мальчишки обратили на нее внимание по подсказке учителя-практиканта. После Ксюшиного ответа у доски практикант, не скрывая восхищения, произнес:
– Строение углеродов вы знаете на тройку, но у меня рука не поднимается поставить такой красавице меньше четверки.
И пошло-поехало. То, что раньше называлось «тормознутая, себе на уме», превратилось в «загадочная», «жиртрест» обернулся «ой, какими формами!». Ксюша похудела и выросла за то лето сразу на пять сантиметров. Волосы потемнели и одновременно выгорели на солнце, стали каштаново-рыжими, почти как у английского сеттера. Зеленые глаза, не еловые, а цвета листьев розы, в обрамлении черных ресниц казались подведенными карандашом, хотя косметикой Ксюша не пользовалась. Тяжеловатый подбородок не портил правильного овала лица, да и мелкие прыщи и угри наконец сошли. Даже нос, прежде заметно курносый, точно выпрямился, а бесформенные губы приобрели границы с легкой припухлостью по контуру.
Период ее примадонства оказался очень коротким, потому что Костик быстро отодвинул в сторону остальных ребят и заявил о своем единоличном владении Ксюшей.
Ни о каких институтах-техникумах, экзаменах-книжках речи теперь не шло. В Ксюшиной голове словно вентилятор крутился, выдувая все мысли, не связанные с Костиком и его желаниями.
Ксюша выросла с отцом – мама умерла рано. Отец работал кинологом. Ксюша с детства любила и понимала собак. А Костик их терпеть не мог. И из дома исчезли старые верные псы. Костик нигде не работал, Ксюша отдавала ему большую часть своей зарплаты дворника на автозаправочной станции. Отец пытался вразумить ее, открыть глаза «на ничтожного проходимца». Ксюша возненавидела отца, и он уехал из дома. Жил при собачьем питомнике за городом.
В армию Костика не забрали, потому что он угодил в тюрьму. На пять лет. Потом будет говорить – по экономическому делу. Старика адмирала ограбить – называется «экономическое дело». Ксюшу на бензоколонке повысили – до кассира. Хорошо, сама за решеткой не оказалась, ведь воровали безбожно, между собой кормилицу-станцию звали «Водолей». Ксюша деньги тратила на посылки Костику. Ездила к нему в Коми АССР на свидания. После освобождения поженились. Ее счастью не было предела.
Говорят: вода камень точит. Известняк она быстро разрушит, с гранитом повозится, а Ксюшина любовь была что Курская магнитная аномалия, сплошь из железа. Как только Костик над ней не измывался – все прощала. По заду ее двинет: «У, корова, отрастила корму. Такие только черномазым нравятся» – это он шутит. Напьется и ночью измучает ее выкрутасами – так ведь в журнале написано, что между любящими мужчиной и женщиной не может быть постыдного в сексе.
От большой любви Ксюша научилась слушать Костика, не слушая. Он говорит – она любуется, но в смысл его слов не вникает. Потому что говорит он всегда одно и то же и не очень справедливое: все кругом идиоты, дураки, сволочи, а он – самый умный и ловкий. Бог, царь, пуп земли и воинский начальник – вот кем видел себя Костик. Его любовное чувство к самому себе было похлеще Ксюшиной африканской страсти. И фамилия ему досталась говорящая – Самодуров. Предки, видать, тоже скромностью не отличались.
На рождение дочери Катеньки муж отреагировал вяло. Упрекнул: «Сына не смогла!» У Ксюши и тут оправдание для него нашлось: мужчины к младенцам часто равнодушны, отцовские чувства у них потом просыпаются. Сама она пребывала на седьмом небе от счастья. Тосковала без щенков – веселых сгустков беззаботной энергии. Но никакие щенки не могли сравниться с радостью и восторгом, какие дарила маленькая доченька.
Жили они очень бедно, хотя Костик уже подался в бизнес. Чтобы держать марку, ему требовались дорогие костюмы, ботинки, пальто, дубленки. От Ксюшиной стряпни нос воротил, для имиджа по ресторанам питался. А она на макароны налегала. И все верила, верила в свою счастливую планиду. От каждого доброго Костиного слова хмелела (спиртного она тогда в рот не брала). Говоря по-научному, въелся в нее Костик на генном уровне. И извлечь его из Ксюшиной башки можно было лишь путем трепанации черепа.
Только то, что он устроил, хуже любой трепанации оказалось.
В три годика Катенька была загляденье девочка. Все лучшее от родителей взяла – папины глазищи, мамины кудряшки. А смышленая, а потешная! Щебечет – как ручеек журчит. Костик дочерью загордился, денег подбрасывал на ее наряды, с собой часто брал – хвастался. Ксюша его уговаривала: «Не разрешай ей по машине ползать с заднего на переднее сиденье, купи стульчик специальный, пристегивай». Он отмахивался. Доотмахивался. Врезался на полной скорости лоб в лоб с другой машиной. Дочка через переднее стекло вылетела, прямо под колеса самосвала. Костик шишкой отделался да легким сотрясением, а от доченьки только ножки остались – в белых гольфиках с розовой оборочкой.
Ксюша в психушку попала. Ей там уколы кололи и таблетками пичкали, магнитные волны через голову пропускали. Но даже в больнице, сквозь сумеречное сознание, она чувствовала – простит Костика. Приголубит он ее, пожалеет – и простит она дочкину смерть. Да и что прощать, когда прав Костик – она сама во всем виновата. В чем конкретно – не объяснить, но ее вина не имела границ, как бесконечность.
Выписалась из больницы, домой вернулась Ксюша не до конца психически здоровой. Соображение у нее точно замедлилось. Смотрит на веник или чайник в руки берет – и не может сразу вспомнить, для чего эти предметы служат. На улицу страшилась выходить, с людьми разговаривать. Один свет в окошке – Костик. Цеплялась за него как за соломинку. А он и был не надежнее соломинки. Пропадал на работе, дома ночевал не каждую ночь, трезвый обращался точно с прислугой, пьяный – куражился. Толстопузой мымрой обзывал, говорил: «Крыша съехала, не поправишь». Тогда Ксюша пить и начала. В алкогольном дурмане пусть короткое, но забвение находила.
На задворках сознания билась мысль, что катится она в пропасть. Но было не страшно: чего бояться, когда пропасть вокруг – и позади, и впереди. Природа заставляла ее дышать, питаться, двигать ногами, выполнять домашнюю работу, а смысла все это не имело. Только в подпитии мрак рассеивался, губы растягивались в улыбке – мечты о счастливой жизни с доченькой и мужем становились почти реальными, осязаемыми.
Ксюшино падение остановилось у гроба отца. Она смотрела на его неузнаваемые, заострившиеся черты и с ужасом понимала, что исковеркала не только свою, но и жизнь отца – единственного родного человека. Ради Ксюши он научился варить каши и утюжить ее платьица, ставить ей банки и горчичники во время болезни, пришивать белые воротники и манжеты к школьной форме, плести косички и завязывать банты. Он покорился ее бунту, когда вздумал жениться, а Ксюша в истерику: нам с тобой чужие тетеньки не нужны! Он хотел, чтобы дочь поступила в институт, получила образование, а она пошла в дворники. Он пытался раскрыть ей глаза на ничтожество ее избранника – Ксюша выгнала отца из дома. Он не проклял дочь, хотя имел полное право. И Ксюша уже никогда не извинится перед ним, не скрасит его жизнь теплом и заботой. Поздно!
Немногочисленные приятели Ксюшиного отца удивленно переглядывались. Дочь годами не показывалась, а тут от гроба не оттащить. Плакать не плачет, но держит покойника за плечи и смотрит на него безумными глазами, словно ждет, что он ей скажет.
Ксюша действительно страстно желала услышать прощение, или напутствие, или совет, или ласковое слово. Она судорожно сжимала пальцами каменно холодные плечи отца. Была бы возможность вдохнуть в него жизнь, отдать остатки своей – она бы ни секунды не задумывалась.
Ей вдруг послышался легкий свист. Наверное, от колоссального напряжения стало мерещиться. Отец всегда насвистывал, когда работал. Мертвое лицо будто подернулось туманом, и Ксюша увидела живое – родное и надежное лицо отца. Он мажет ей, ревущей в три ручья, сбитые коленки зеленкой и приговаривает:
– До свадьбы заживет. Без падений не научишься бегать. Не поднимешься, если не падала. Эх ты, рева-корова! Из-за пустяковой царапинки нюни распустила.
– А-а-а! – верещит Ксюша, одновременно маленькая девочка и настоящая, взрослая. – Ты не знаешь, как мне больно! Ты не знаешь, что я пережила!
– Что же теперь? – спокойно спрашивает отец.
– Не знаю, – бормочет Ксюша.
Отец стоит у порога. Когда много лет назад он уходил, на коврик у дверей показал:
– Тряпкой не будь, о которую ноги вытирают!
После похорон Ксюша другим человеком стала. Вино пить не бросила, но от любовного угара похмелье наступило, жестокое и злое. Ничего, оказывается, Ксюша Костику не простила – ни детских обид, ни взрослых. До поры до времени загоняла их в подвалы любящей души, а теперь поплыли они оттуда мутным потоком. И ее железная аномалия стала быстро ржаветь. Двадцать лет любила, в год возненавидела.
Сначала огрызалась на его выходки, потом орать стала. Он руки распустил, она за нож схватилась – зарежу! Костик оценил – правда зарежет. Странное дело – зауважал Ксюшу, подругому смотреть стал, даже лебезил.
Она с детства умела обращаться с собаками – животными удивительной преданности и абсолютной любви к человеку. Но именно очеловечивать собаку нельзя. Это не ребенок, не маленький человечек – животное. Строгость, порядок, отшлифованные рефлексы собаке во благо. Счастье для нее – отлично выполненная команда. Заслуженное наказание – свидетельство гармонии мира. Упорные тренировки – гордость высшего образования.
Неужели и с мужчиной (человеком!) нужно было поступать так же? Особачить его?
Впрочем, как нужно было поступать с Костиком, Ксюшу более не волновало. Муж вызывал у нее стойкое отвращение. Костика она прогнала: уйди по-хорошему, пока я тебя ночью подушкой не накрыла, очень хочется. Свой заветный алтарь, включая девичий альбом и фотографии мужа, сожгла в мойке на кухне. Завела собак и пять лет слышать не слышала о Костике.
Глава вторая,
в которой Полина делает страшное открытие и мужественно готовится в последний путь
Одна сторона медали
Счастливое детство Полина провела в подмосковном городе Реутово. О ее родителях несколько раз писала местная газета и один раз центральная. У папы наград не было, а у мамы – медали. Мать-героиня – двенадцать детей. Хотя знакомые шутили, именно отцу следует дать орден за производительность. Во дворе их дразнили баптистами, потому что баптистам вроде бы вера предписывает рожать сколько получится. Но родители Полины в секты не ходили и были в меру православными, то есть детей крестили, а на Пасху пекли куличи и красили яйца. С какой целью они неустанно плодились, не понимали ни соседи, ни знакомые, ни дети, ни, похоже, сами родители. Один корреспондент задал маме каверзный вопрос:
– Что вами движет?
Она вспыхнула смущенно и попеняла:
– Как не стыдно о таком спрашивать!
В статье потом было написано, что ею движет большая любовь и стремление дать жизнь новому человеку и гражданину великой страны. А папины слова про то, что после пятого число детей роли не играет, вообще не упоминались. Ему приписывалось высказывание, которое он бы в жизни не выговорил: «Каждая личность уникальна в своей неповторимости и священна в праве на бытие, как сказал великий философ».
Папе с его двумя работами и вечно беременной маме было не до философии. Только успевали поворачиваться, чтобы орду напоить, накормить, одеть мало-мальски и тумаков раздать.
Про что правильно журналист написал, так это про двадцать пар обуви в прихожей на стеллажах. Но он не видел, что творится, когда утром братья для потехи свалят всю обувь на пол – попробуй в давке свою пару отыскать.
Поля была тем самым роковым по счету пятым ребенком, за которым уже число потомков значения не имело. Ее так поразили слова отца, что каждый раз, когда у мамы вырастал живот и ожидалось появление братика или сестрички, она испытывала неясное чувство вины и раскаяния.
Мама умерла, когда самая младшая, Зойка, школу окончила. То есть всех на ноги подняла, и никто из детей по кривой дорожке не пошел: мальчики в тюрьму не попали, а девочки не стали доступными женщинами. Врач про причину маминой смерти сказал: «Израсходовала себя без остатка».
Внешностью Поля удалась. Ее лицо не просилось на обложки журналов, напротив, оно состояло из недостатков – глазки маленькие, нос бульбочкой, подбородок пипочкой. Но вместе они превращались в достоинства, отчего личико Поли производило впечатление абсолютной простоты, доверчивости и бескорыстной доброты. Люди с такими лицами отдают последние деньги попрошайкам и верят легендам про «мы сами не местные, кошелек на вокзале украли, помогите, Христа ради». Стань Поля врачом, она, пожалуй, не пользовалась бы авторитетом у пациентов. Уж больно проста и бесхитростна ее внешность – высшее образование не вырисовывается. Но попасть на излечение, под опеку к такой медсестре – значит семимильными шагами двигаться к выздоровлению.
О медицине Полина никогда не мечтала – крови боялась. Она закончила в Москве техникум, устроилась чертежницей в конструкторское бюро большого завода, познакомилась с Василием. Когда их отношения мягко подкатили к дверям ЗАГСа, она без обиняков предупредила: я детей не хочу и рожать не буду. Словно специально задуманная природой для материнства, Поля израсходовала свои инстинкты в детстве и юности. Их поглотили младшие братья и сестры: пеленания, купания, ночные бдения у постели заболевших, прогулки с колясками вместо танцев в клубе и вечные очереди – в туалет, в ванную, за обеденный стол, за платьем сестры, за маминой лаской. Вершиной семейного счастья Полина считала тишину и одиночество в доме.
Она слышала, что можно сделать операцию с гарантией абсолютной бездетности. Женщине перевязывают какие-то трубы у матки, и она не может забеременеть, хоть тресни. Василий против операции не возражал. Поля страстными поцелуями доводила его до белого каления, а дальше ни в какую – в заветное место не допускала. Боялась понести и, как мама, без видимой причины наплодить целый полк. Прощай тогда тишина и спокойствие.
Они поженились, а с операцией возникли сложности. Контрацептивам, которые, по рассказам женщин на работе, рвутся, как детские шарики, Поля не доверяла. И крутился Вася ужом на сковородке – вроде и муж, а не допущен по-серьезному к телу. Смех и грех были первые полгода их семейной жизни. Кому рассказать – животы надорвут. Но Васе было не до смеха, а Поля, глядя на него, слезами обливалась. И все-таки твердо берегла свою девственность.
Оказалось, что по закону ей операцию делать нельзя. Во-первых, не исполнилось еще тридцати пяти, а во-вторых, не было двоих детей. Интересная картина – бесплатно аборты делай, но избежать их ни за какие деньги не разрешается.
Вася выл от тоски и страсти, Поля чувствовала себя обманщицей и палачом. Пока не нашлась лазейка. Сначала в виде врачихи. Та выдала Поле справку о наличии тяжелого заболевания сердца и медицинских показаний к стерилизации. Потом договорилась с хирургом-гинекологом, что та справке поверит и трубы перевяжет. Деньги, которые откладывали на телевизор и холодильник, ушли на взятки докторам. Живот Полине резали под наркозом, и шрам остался как после аппендицита. Зато никаких волнений на всю оставшуюся жизнь.
По скромности Поля никогда об этом разговора бы не завела. Но если бы ее спросили, как счастья интимного добиться, посоветовала бы следовать их примеру: год поститься и воздерживаться, а потом – как с обрыва в реку, в пучину благодати и удовольствия.
Зажила Поля как мечтала. Работа необременительная, в семейном общежитии не долго мыкались – Васю по профсоюзной линии стали двигать, квартиру дали, он институт вечерний закончил. А в последнее время вовсе в гору пошел – в префектуре работал, его кандидатура на выборы в городскую думу рассматривалась. Ремонт сделали, обстановку купили, летом в Сочи ездили, в Болгарию на Золотые Пески.
Свободное время Полина посвящала любимому занятию – кулинарии. Книжки с рецептами штудировала – как некоторые любовными романами зачитываются. Хорошие рецепты из журналов вырезала и в специальную тетрадку наклеивала. Потом у нее этих тетрадок набралось как собрание сочинений – два десятка. Вначале она (полуголодное детство сказывалось) за количеством гналась. Консервов на зиму сто банок заготавливала, муку, сахар, картофель мешками покупала. Это на двоих-то! Конечно, не пропадало – братья и сестры на что? Потом качеству стала внимание уделять – готовить понемногу, но изысканно, и времени на благопристойное дело не жалея.
Цыпленок фаршированный, например, – еда на один присест, а четыре часа готовится: шкурку аккуратно снять и послойно фарши проложить – куриный, грибной, сырный, паштетный, по границе каждого слоя тонкий пласт ветчины, в центре тушки дольки ананаса. Свернуть и ниткой суровой зашить, чтобы цыпленок выглядел как до потрошения. Запекать при разных температурах, поливая соусом с вином мускатным. Салаты Поля никогда магазинными майонезами не заправляла, свои делала. Не унижалась до того, чтобы на гарнир просто белый рис сварить. Из китайской кухни переняла – рис с креветками, грибами, с соевым соусом; из узбекской – рис с луком, морковью, со специями. О приготовлении супов, мяса, рыбы, овощей, холодных закусок и десертов Полина могла говорить часами. А у тех, кто ее слушал, начиналось обильное отделение слюны и желудочного сока.
Поля не понимала женщин, которые заявляли, что им готовить надоело. Это сейчас-то? Когда продукты в ассортименте и без очереди. Ведь сколько еще простора для творчества! Взять хотя бы дары моря! И приготовить их в кляре – креветки, кальмары кольцами, мидии и даже неведомые осьминоги и устрицы. На гарнир подать французский салат под соусом «Цезарь» – пальчики оближешь! Или ростбиф по классическому английскому рецепту, или фаршированный репчатый лук…
Каждый прием пищи, ужины в будни и воскресные трапезы становились для Поли маленькими праздниками, которые она загодя планировала и с чувством отмечала, вкладывая в сырое мясо и овощи не меньше страсти, чем скульптор в глину и мрамор. На воскресные обеды периодически и по очереди приглашали семьи Полиных родственников. Братья и сестры, а также их супруги отдавали должное Полиному мастерству. Но только Вася под влиянием жены превратился в настоящего ценителя и гурмана. За пятнадцать лет их совместной жизни он научился отличать телятину от говядины и поправился на семнадцать килограммов.
Но однажды злой рок вполз в счастливую Полину жизнь. Она готовила чернослив в шоколаде, когда без предупреждения пришли сестры Вероника и Лена. Все дети их многочисленного семейства общались и дружили по трем возрастным группам – старшей, средней и младшей, по четверо в каждой. Полина была из средней, следом за ней в той же группе числилась Лена, а Вероника – из младших. Полина удивилась их совместному приходу, но не особенно – границы групп были подвижны. На тревожные лица сестер не обратила внимания, поспешила поделиться своими достижениями и открытиями. Лучше покупать испанский чернослив без косточек, чем среднеазиатский – хоть и дороже, зато мясистее. Грецкий орех вовнутрь чернослива засунуть – не велика задача, да вот шоколад плохо к сухофрукту пристает, то сползает, то осыпается. Полина придумала – вначале чернослив в сахарную глазурь окунать, а когда та еще не полностью застыла – в теплый шоколад.
Она показала на плоды своих трудов – коричневые головки на спичках, воткнутые в белый батон, похожие на грибы строчки.
– Остынут, я вас угощу, – пообещала Полина. – А сейчас осетринки, запеченной с грибами, поешьте. Салатик из авокадо. Не пробовали? Сначала противно, но потом привыкаешь.
Она угощала сестер, деликатно не спрашивая о причине их неожиданного визита. Скорее всего, денег будут просить. Наверное, много надо, если вдвоем заявились и сидят как примороженные. Поля мысленно высчитывала, сколько сможет одолжить без ущерба для семейного бюджета. Ей и в голову не могло прийти, что причина гораздо страшнее и ужасней.
– Поля, ты как себя чувствуешь? – спросила Лена, отобедав. – Еще хорошо?
– Что значит «еще»? – беззаботно пожала плечами Полина. – Нормально я себя чувствую. Чай завариваю или в пакетиках?
– Поля! А ты мне шубу свою не отдашь? – подала голос Вероника.
– Все-таки они, младшие, иждивенцы. Правда, Поля? – возмутилась Лена. – Привыкли на нашем горбу выезжать.
– Ее шуба только мне и Сашкиной жене по размеру подойдет, – оправдывалась Вероника.
Поля была полностью с Леной согласна – обнаглели младшие. Конечно, им перепадало с ее плеча. Но чтобы новую шубу, не дешевую, один сезон ношенную! Хватило же нахальства просить!
– Ой, Полечка, ой, сестричка моя дорогая! – вдруг запричитала Лена. – Как же мне тебя жалко! – залилась слезами.
Вслед за ней заревела Вероника:
– Я тебя больше всех любила! Ты такая добрая, хоть и обеспеченная!
– Что это с вами? – поразилась Полина. – Вы чего голосите?
И тут они сквозь рыдания принялись выкладывать. Мы все знаем, про болезни твои смертельные, ты на нас рассчитывай, до последнего за тобой ухаживать будем, ты наша ненаглядная, хорошо, детей нет, Вася убивается, папе лучше не говорить.
Папа уже давно запутался в детях, внуках и племянниках. Василий если и убивался, то только на работе, а дома отдыхал как положено.
– Вы что несете, дурочки! – возмутилась Полина. – Какие болезни? Кто вам сказал?
Не сразу, но она воссоздала картину. Предчувствуя недоброе, заставила Лену звонить по всей цепочке, сама слушала по параллельному телефону.
Лене сказала жена второго по старшинству брата, Пети, Петиной супруге сказала Маша – сестра после Игоря, Маша узнала от Игоря, третьего с конца, Игорю донесла Клава, которая между Петей и Колей, с Клавой поделилась Маринка, младшая из средних, Маринка и Веронике сказала, а сама узнала от Зойки, последней с конца. Расхождения в диагнозе наблюдались только по поводу рака печени или желудка. Но то, что зловредные опухоли поселились еще и в Полининых мозгах и коленках, подтверждали все.
Окончательно Полину доконал разговор с Зойкой.
– Точно знаю, – твердила она. – Ой, мне так жалко Полинку! Нет, не верю, что она не знает. Мне сам Вася сказал. Он так убивается! И не в желудке, а в печени у нее рак. Она обследование проходила, у них бесплатное в кремлевской клинике, полностью просветили. Вот бедная, такая молодая еще!
Полина с тихим верещанием опустилась на стул и разрыдалась. Сестры, наконец, занялись тем, зачем приехали, – стали утешать.
