Наталья Владимировна Игнатенко
Последний анархист 2

Полная версия

Глава 16. До дна

На собрании «Сиерры-Морены» в этот день было неспокойно. Общество не могло больше держать всю злость и взорвалось, как медленно тикающая бомба. Монархисты кричали:

– Надо передать их трибуналу!

– Да они ж сами хату сожгли, лишь бы избежать наказания!

– Убийцы!

– Душегубы! Пока они бьют по нам, мы их жалеем.

– Софья Денисовна, от чего бы медлим, почему молчим? Они грабят наши дома, разве это позволительно?

Графиня была бледна, еле справлялась с этим рвущимся потоком речей. Поднятая рука её ни о чём не говорила, а Виктория Станиславовна молчала, испытывающе смотря на неё – она тоже хотела этого решения.

Голова шла кругом, едва Софья удерживала этот удар, никак не в силах забыть и этой ссоры со своим супругом. Софья Алексеевна наконец не выдержала, поправила свои золотистые кудри и громко сказала:

– Заткнули рты! Так обсуждение не пойдёт, Вы не на базаре. Хотите высказаться – делайте это в порядке собрания, – наконец заключила она и хлопнула по столу так, что пара ближайших бокалов упали на стол, марая скатерть кроваво-красной жидкостью.

Наконец наступила звенящая тишина – но не надолго. Лизавета закипала от злости, вдруг она крикнула:

– И правда, почему они всё ещё не наказаны?! Почему ходят среди нас? Да начнём хотя бы с них! – она указала пальцем на чуть живую Наталью, и Татьяна «ахнула» от возмущения. – Как Вы не понимаете? Она прикрывает здесь своего брата! Это ли не убийство? Она против нас, а мы пускаем её на свои собрания, чтобы она всё отдала своему брату!

Наталья молчала, но монархисты снова зашумели, признавая, что чистка в их обществе первым делом необходима.

– Ваш брат, Глеб Дмитриевич, в их числе, но, тем не менее, Вы не виноваты ни в чём. Как Вы можете такое говорить? – возразила Татьяна Алексеевна.

– Но мой брат не убийца! Он не промывает мозги крестьянам, не вынуждает их стрелять в невинных. А Владимир стреляет в людей, спускает своих цепных собак. Довольно считать, что эти вошки нам не помеха! Они убили одну из нас, и этого прощать нельзя!

– Самосуда не позволю, – наконец сказала Софья Денисовна. – Вы неспокойны, покиньте зал.

– За правду Вы меня гоните?! Вот как? – снова закричала Лизавета.

– Довольно этой стыдобы, – заключила Виктория Станиславовна. – «Памяти Каталонии» сами себя наказали, дом их сожжён. За следующее преступление поплатятся головами. Может и вовсе в живых их нет? К чему тогда эти споры? Ничего наверняка сказать нельзя. Идёмте, Лизавета, Вам нужно на воздух.

– Я не пойду! Если вы продолжите сидеть здесь, я отомщу всем вам! Каждый из вас поплатится!

– Прошу нас простить, – заключила Виктория, выводя Лизавету из зала.

– Не слушайте её, прошу Вас, – прошептала Татьяна Наталье. Лучше кого-либо она знала, как тяжело жить судьбой, которую не выбирала, и не находить себе места в этом обществе. Полные осуждения взгляды устремились на графиню, ожидая дальнейших её слов.

– Вот что бывает, когда за кружок берётся женщина. Где это видано? – возмутился один дворянин, и снова зал загудел.

– Виктория Станиславовна и-то бы решила вопрос как можно лучше.

Возмущения поползли по залу, кто-то заговорил о том, что кружком должен заправлять мужчина, кто-то говорил о Виктории, и все разом были готовы отвернуться от Софьи Денисовны. Наконец она заговорила:

– Собрание окончено. Подите вон.

Удивившись, люди замолчали. Не сразу они поняли смысл её слов, и вот наконец первый человек поднялся и пошёл к выходу, а за ним и остальные.

– Софья, – прошептала Татьяна, взяв её за руку и смотря на неё с сочувствием.

– Вы были правы. Этот брак подкосил меня, – заключила она. – Я потеряла былое уважение к себе.

– Это временно. Вам просто нужно прийти в себя и встать на ноги.

– У Вас ребёнок, – добавила Софья Алексеевна, – ради него Вам нельзя расстраиваться и необходимо взять себя в руки. Знаете что, а поедем ко мне, а? Расслабитесь вдали от дома, посмотрите сад, а там мы вместе решим, как нам быть.

Татьяна затушевалась и наконец согласилась: «Едем», – а Софье оставалось только кивнуть. Все трое взглянули на Наталью, но она мотнула головой и лишь попросила: «Подбросьте домой».

***

Владимир, полный решимости, вернулся в родной дом. Сегодня он был намерен узнать всё. Встречали его всё такие же ржавые ворота, как только он коснулся их, калитка сама собой отвалилась. За садом никто не ухаживал совсем, окна занавешены, что и не разглядеть, есть ли кто дома. Наталья открыла ему двери не сразу, но впустила, ничего не спрашивая, и снова проследовала на кухню, не обменявшись с ним не словом, оставив его у порога одного. Всё чувствовалось так, будто он и не сбегал, всегда и был здесь, просто вернулся домой с очередного собрания.

Осматривая стены, он вдруг вспомнил, как раньше было здесь красиво, как цвёл их сад. Непрерывно отец занимался перечитыванием статей и стихов, что на работе, что дома, а мама держала дом в порядке. А как восхитительно она готовила, как свежо и молодо выглядела! Впрочем, старость не испортила её красоты. Эти внешние качества не обошли и Наталью. Пусть готовила она и ужасно, но улыбка была её мамина, глаза те же, даже речь и выражения напоминали ему о матери.

Теперь болезненный вид сестры вызывал в нём смешанные чувства. Нерешительно и медленно разувшись, он вошёл в старый запущенный особняк и прошёл на кухню. На столе уже стыли две кружки горячего напитка. Пока Наталья суетилась у стола, он достал из кармана бутылёк и тихо вылил в чай серебряную жидкость больше положенного, надеясь выведать всё.

Когда же она обернулась, в руках его ничего не было.

– Как Вы? – спросила она.

– Лучше не бывает, наконец появилось время заняться делами.

– Рада за Вас, – произнесла она также уныло, но будто не хотела ему польстить или соврать.

– Ещё бы.

– Вы, верно, пришли спросить о чём-то? Иль ничего не хотите рассказать?

– Для начала расскажите мне Вы, что же с Вами такое приключилось? Вы словно зачахли в этом кружке.

– Много забот в издательстве. В отличие от Вас, я работаю и часто устаю.

– А вот я слышал о другом. Доложили мне, что был у Вас жених, а Вы и не собирались мне об этом говорить.

– Всё соврали, не было у меня жениха и не будет.

– И в кружке Вы про меня всё рассказали, поголовно нас сдали.

– Думайте, что хотите, однако же я и не думала Вас сдать.

– А что мне думать? Вы выпускаете эти статьи мне наперекор.

– Вам давно уже пора понять, что Вы заигрались. Что ребячество Ваше переходит все границы. Я не хочу Вас обидеть, душа моя, однако и стерпеть этого тоже не могу.

– Мне не нужны Ваши советы и наставления. Мне нужна поддержка, нужна моя сестра. Не холодная и бледная, сидящая сейчас передо мной, а живая, настоящая, счастливая как и раньше. С этими Вашими отвратительно пресными блинами, несмешными шутками, дурацкими стихами пьянчуги, которые вечерам Вы зачитывали мне! Вины «Памяти Каталонии» нет и моей тоже. Вы не только покинули, но и предали меня, понимаете?

– Я никогда не хотела обидеть Вас и пол жизни своей посвятила Вам одному и «Народному слову», однако же не всегда всё получается так, как нам бы хотелось. К тому же Вы выросли, у Вас свои взгляды и есть невеста, скоро будет своя семья. Мне хотелось дать больше свободы Вам, поймите это. Вы обвинили меня только в том, что занялась я своими делами вместо того, чтобы вразумить Вас.

– Но Вы не вразумили, с этим я остался один! Моя Наташа бы, как только услышала о пожаре в лесу, сразу бы прибежала на место, а Вы сидите здесь и в ус не дуете. Она всегда давала мне советы, поддерживала в открытии кружка, помогала оформить эти листовки, не осуждала моих взглядов и видела всю их серьёзность, Вы ничего не видите. Чем заняты Ваши мысли, скажите?

– Ты прости меня, Володя, я никогда не думала так…

– Не зовите меня так. Я подумаю над тем, чтобы простить Вас, однако это будет сложно, – но не успел он договорить, как она залпом выпила остывший чай. В ужасе он вскочил со стула.

– Наташа! Что же ты такое… – в панике сказал он, но было поздно.

Он хотел припугнуть её, однако теперь сама она подписала себе приговор и проглотила этот яд. До последнего он не верил, что серебро может навредить ей, думал, что осталась она всё такой же человечной, не подобной тем упырям. Но он ошибался. Поговорить и вразумить её он решил слишком поздно.

Сестра его впилась в горло, хрипя и царапаясь, словно от удушья, упала на пол. Он уже было бросился к ней, стал трясти, но вдруг безмятежно она закрыла глаза. Так и обмякла в его руках.

Вскричав, Владимир стал трясти её, просил: «Не дури», – но она не дышала. В ужасе он облил её водой, стал бегать из стороны в сторону, как вдруг понял – всё тщетно. «Как же так», – шептал он, смотря на неё, забирая волосы за её уши трясущимися руками, описывая овал её лица руками. Судорожно он снова прошептал это имя, но остался без ответа. Теперь осознал он и то обстоятельство, что за это деяние тоже будет наказан. Никто не поверит в то, что яд она проглотила сама.

Мысли закружились в голове и, наконец, в панике он бросил канделябр на пол – так пусть же сгорит, и никто не узнает его деяния.

Добрел он до дома Дерябиных в деревне сам не знал как, дорога была будто в тумане, а там уже ждала взволнованная Ангелина вместе с Глебом Дмитриевичем, который всё ей сообщил о вчерашнем их разговоре, о кружке, о яде.

– Как всё прошло?

– Я убил её, – еле слышно прохрипел он.

– Что Вы сказали?

– Это я убил её, я дал ей этот яд, – взвыл он, хватаясь наконец за голову. – Ангелина, скажи… – шептал он, но она отпрянула, не дав себя коснуться.

– Отойдите, – сказала она решительно, отталкивая. Отвращение окутало всё её нутро, и она больше не могла смотреть на Владимира, как прежде.

– Я не понимаю, как это произошло, что мне делать, скажите…

– Я не хочу с Вами говорить, отойдите! Вы убийца! – вскрикнула она и сделала ещё пару шагов назад, пока наконец не развернулась и не убежала в хижину, хлопнув дверью, едва задев плечо Глеба Дмитриевича.

Граф же смотрел без осуждения.

– Пойдёмте, Вам нужно выпить. Расскажите последовательно.

Глава 17. Сила любви

Софья Алексеевна очень любила свой сад, и он бессомненно был красив, олицетворяя всю красоту своей хозяйки. Здесь у неё растут кусты пышных роз. А там клумбочка анютиных глазок. У самого входа растут тюльпанчики, а под окнами дома нарциссы и пионы во всей своей красе. Правда, пока они и не думали прорасти. С нетерпением Софья ждала лета.

В этот день, несмотря на гостей, в саду было тихо, никто не восхищался этими цветами. Татьяна Алексеевна и Софья Денисовна заняли деревянную беседку, даже не пили разлитый по кружкам чай. На лица их легла тень грусти. Настроения на обсуждение не было совсем, и каждый думал о своём. Татьяна о возвращении в тихий особняк свой, Софья Денисовна – о «Сиерра-Морене», а Софья Алексеевна – о Григории. У каждого была своя дума.

– Брак этот изначально был идеей плохой, – рассуждала Татьяна. – Не было в нём ни любви, не уважения, однако что теперь поделаешь?

– Ничего, – отозвалась Софья Алексеевна. – Любишь иль нет, а уже поздно что-то менять.

– Займитесь кружком, а мы поддержим Вас, – продолжала Татьяна. – Не думайте Вы об этом браке, сейчас главное всё уладить. Ни один мужчина не достоин того, чтобы рушились Ваши труды.

Софья Денисовна старалась внимать им, кивала, но решение это не укладывалось в голове. Меж тем к воротам подъехала ранее незнакомая бричка. Двери её открылись, и из неё вышел высокий мужчина, бритый налысо, с щетиной и длинным шрамом на одной половине лица, еле не задевающим голубой глаз. Медленно вышагивая, он осмотрел дом с некоторым сомнением и сам отворил ворота.

Он зашёл во двор, хлопнув калиткой и ногой отодвинув с дороги маленькую садовую фигурку, словно истинный хозяин этого места, ни капли не стесняясь своей дерзости.

– Кто это? – обратила внимание своих собеседниц Татьяна.

Софья Алексеевна обомлела на месте, уставившись на мужчину. Долгих десять лет она не видела его, не слышала, не получала ни единого письма, а теперь увидела его перед собой, пусть и раненного, но целого, живого, если можно было о нём так сказать. Бросив лейку, она побежала к нему навстречу, забыв обо всех разговорах, обсуждениях, не веря своим глазам. Крепко обняв его, она коснулась нежными руками своими грубой кожи его лица и не могла насмотреться, всё плакала и не верила. Она знала, что он вернётся, пусть и не писал писем.

– От чего Вы не отвечали мне? Я послала Вам столько писем! Думала, что нашли там на Вас управу!

Григорий молчал и вдруг сказал хрипло: «Не люблю писать писем. У нас с Вами на них ещё жизнь долгая. К тому же не одно Ваше письмо до меня не дошло». Софья Алексеевна не могла ему нарадоваться, даже такому.

Софья Денисовна смотрела с тоской, как счастливая подруга её бросается на шею мужу и заливается слезами, не в силах больше терпеть. Ей вдруг подумалось, что пока её тёска тонула в этой тоске, она воротит нос от Эдуарда, который не оставлял её ни на минуту, сделал всё возможное, чтобы она осталась с ним на это короткое время, а сам потерял всё – брата, родителей, дом, а теперь и жену. Ей стало невыносимо жалко его и, кажется, она начала по нему даже скучать. Сердце защемило и, кажется, растопилось при мысли о том, что могут они ещё встретится.

– Поеду домой к мужу, – вдруг сказала она Татьяне Алексеевне.

– Как к мужу? – спросила Татьяна, удивляясь. – Сейчас?

– Не могу я так, – снова сказала она и встала, заспешив к бричке. Почему-то показалось ей, что в этом ключ решения всех проблем.

Татьяна опешила, встав, но так и оставшись в этой беседке, почувствовав себя вдруг маленькой, одинокой и лишней, снова.

Этим вечером Софья Денисовна вернулась домой. Она не привыкла говорить нежностей, но Эдуард разглядел её чувства, боль в глазах Софьи и сам ступил к ней, крепко обнимая. Словно по канону лучших романов того времени, они пошли друг другу на встречу, за эти короткие шаги сказав и простив друг другу всё. Он ждал её возвращения, а она сама вдруг почувствовала, как привыкла к нему, и как невыносимо ей было одной на том собрании.

– Вы меня простите, – начал он.

– Это Вы меня простите.

– Мы ведь не чужие люди, Софья Денисовна, должны держаться вместе.

– Мы родные люди, Эдуард. Мы с Вами семья. И должны ею оставаться.

Признаться, это самое холодное и в то же время тёплое и родное «я люблю тебя», которое слышал когда-либо Эдуард, но именно за это он полюбил Софью и хотел с ней оставаться.

***

В доме Дерябиных и речи о любви не было. Глеб наскоро одевался, а Ангелина увязалась за ним, причитая.

– Постойте, Вы никуда не идёте! Опасно!

Сами братья не вмешивались.

– Куда Вы собрались? – наконец спросил Владимир.

– Рад, что Вы вышли проводить меня, друг мой, но я не стою этой чести. Я всего лишь еду к друзьям нашим радикалам. Выйду на их дело, обсужу все подробности, и в ближайшие дни мы возьмём «Сиерру-Морену» и поголовно расправимся с ними. Я уже говорил, что смогу поднять народ.

– Что Вы такое говорите?! – взмолилась Ангелина. – Володя, ты ведь не допустишь этого? Нельзя проливать этой крови.

– Что же. Раз решили – поезжайте.

– Я с Вами, – вдруг сказал Никита Дерябин. – Вас я не уважаю, однако монархистов – ещё больше. Довольно нам мяться, будем брать их понимание силой.

И оба брата накинули по шинели и двинулись за Глебом.

Ангелина бросилась за ними на улицу, остановившись у порога.

– Глеб Дмитриевич! Погодите, я тоже с Вами пойду!

– Вы будете для меня мёртвым грузом.

Она подбежала ближе.

– Я не отпущу Вас одного.

– А чем Вы собираетесь помочь мне? Зачем? Будьте здесь.

– Потому что хочу знать, что с Вами всё будет хорошо! – вдруг она заплакала, цепляясь за его руку. – Я ведь люблю Вас, ни за что не отпущу одного.

Глеб холодно отпрянул, забирая свою руку.

– Мне это не нужно. Идите в дом. С чего Вы взяли, что сейчас у меня есть время на Вашу любовь? Мы здесь не в игры играем и не романы пишем. Это начало настоящей гражданской войны.

– Плевать я хотела на войну, я хочу остаться с Вами!

– Вы не нужны мне, Ангелина. Женщине не место в этой войне.

И он грубо забрал у неё свою руку, забираясь в бричку. Ангелина оторопела. Она не совсем разбирала, что он говорит, но понимала главную суть – граф отверг её и сообщил о том, что она ему не нужна. Обернувшись к дому, она встретилась со взглядом Владимира. Болезненным, несчастным, невыносимо печальным. Ей не нужно было говорить, чтобы понять все его чувства. В груди защемило от мысли, что только он понял, как она с ним поступила.