Натанаэл Уэст
День саранчи. Подруга скорбящих
9
Гомер вылез из ванны, кое-как вытерся жестким полотенцем и пошел одеваться в спальню. Он еще больше погрузился в оцепенение и пустоту, чем обычно. Так бывало всегда. Чувства вздымались гигантской волной; она громоздилась все выше, выше, заворачивалась и, казалось, должна была смести все на своем пути. Но она не обрушивалась. Что-то всегда случалось вверху на самом гребне, и волна расплывалась, сбегала назад ручейками, как в водосточной канаве, оставляя после себя, самое большее, тяжелый осадок.
На одевание у него ушло много времени. После каждой вещи он останавливался и отдыхал – в отчаянии, несоизмеримом с затраченными усилиями.
Еды в доме не было, а магазин находился на Голливудском бульваре. Сперва он решил подождать до завтра, но потом, хотя не чувствовал голода, передумал. Было только восемь часов, а прогулкой можно было убить время. Если он не тронется с места, искушение снова уснуть может сделаться неодолимым.
Вечер стоял теплый и очень тихий. Он начал спускаться под гору, держась обочины тротуара. Между фонарями, где тьма была гуще, он ускорял шаги, а в каждом круге света – ненадолго останавливался. К тому времени, когда он вышел на бульвар, он с трудом заставлял себя идти шагом. На углу он несколько минут постоял, чтобы прийти в себя. Он настороженно замер, готовый к бегству; страх сделал его чуть ли не грациозным.
После того как несколько человек прошли мимо, не обратив на него никакого внимания, он успокоился. Он поправил воротник пальто и приготовился к переходу улицы. Не успел он сделать и двух шагов, как кто-то его окликнул:
– Эй, прохожий.
Это был нищий, который приметил его из темного подъезда. Безошибочное профессиональное чутье подсказало ему, что Гомер будет легкой добычей.
– Не одолжишь пять центов?
– Нет, – ответил Гомер неуверенно.
Нищий рассмеялся и повторил вопрос с угрозой:
– Пять центов, прохожий!
Он сунул руку Гомеру в лицо.
Порывшись в кармане с мелочью, Гомер кинул на тротуар несколько монет. Когда нищий бросился за ними, Гомер перебежал на другую сторону улицы.
Продовольственный магазин «Санголд» был просторен и ярко освещен. Вся арматура сверкала хромом, а пол и стены – белой плиткой. Цветной свет софитов играл на витринах и прилавках, оживляя природные краски снеди. Апельсины купались в красном, лимоны – в желтом, рыба – в бледно-зеленом, яйца – в кремовом, бифштексы – в розовом.
Гомер направился прямо в консервный отдел и купил банку грибного супа и банку сардин. К ним – полфунта содовых крекеров – на ужин хватит.
Он вышел с пакетом на улицу и двинулся в обратный путь. Подойдя к повороту на Пиньон-Каньон и увидев, как крут и черен впереди холм, он побрел назад по освещенному бульвару. Он хотел было подождать, пока кто-нибудь еще пойдет на холм, но в конце концов взял такси.
10
Хотя других занятий, кроме нехитрой готовки, у Гомера не было, он не скучал. Если не считать случая с Ромолой Мартин и, пожалуй, еще двух или трех событий, разделенных большими промежутками, сорок лет его жизни прошли без всяких перемен и треволнений. Свою бухгалтерскую работу он делал механически, складывая цифры и занося их в книгу так же безучастно и отрешенно, как открывал теперь банки с супом и стелил постель.
Глядя, как он бродит по своему маленькому коттеджу, можно было подумать, что это лунатик или полуслепой. Казалось, его руки живут и действуют сами по себе. Они сами расправляли простыни и взбивали подушки.
Как-то, открывая себе на второй завтрак банку лососины, он распорол палец. Хотя рана, должно быть, болела, его обычное – спокойное и несколько кислое – выражение лица не изменилось. Раненая рука корчилась на кухонном столе, пока не была перенесена в раковину напарницей, которая стала ласково купать ее в теплой воде.
Когда у него не было дел по дому, он сидел в старом сломанном шезлонге на заднем дворе – или, как именовал его агент, – патио. Гомер выходил туда сразу после завтрака, чтобы пожариться на солнце. Он постоянно держал на коленях потрепанную книгу, которую нашел в одном из стенных шкафов, но в нее не заглядывал.
Шезлонг стоял так, что вид перед Гомером открывался самый неприглядный. Повернув кресло на четверть оборота, он мог бы видеть большую часть каньона, змейкой сбегавшего к городу. Такое перемещение ему не приходило в голову. В поле его зрения была закрытая дверь гаража и клочок его ветхой толевой крыши. На переднем плане стояла закопченная кирпичная печь для сжигания мусора и высилась груда ржавых консервных банок. Правее располагались остатки кактусового сада, где еще корежились в муках несколько живых растений.
Одно из них – пучок мясистых лопатообразных листьев, утыканных уродливыми иглами, – цвело. Из края верхней лепешки торчал ярко-желтый цветок, похожий на головку чертополоха, но грубее. С какой бы силой ни дул ветер, его лепестки не шевелились.
В ямке под этим кактусом жила ящерица. Длиной она была сантиметров двенадцать и имела клинообразную головку, из которой вылетал тонкий раздвоенный язык. Она с трудом добывала тут пропитание охотой на мух, отлучившихся от груды консервных банок.
Ящерица была самолюбива и раздражительна, и наблюдения за ней очень забавляли Гомера. Когда ее коварная засада срывалась, ящерица обиженно топталась на коротких лапках и раздувала горло. Окраской она сливалась с кактусами, но, выбежав к жестянкам, где паслись мухи, она делалась очень заметной. Она часами неподвижно сидела на кактусе, потом, потеряв терпение, кидалась к жестянкам. Мухи замечали ее сразу, и после нескольких неудачных бросков она сконфуженно шмыгала на свой пост.
Гомер был на стороне мух. Когда одна из них, чересчур разлетавшись, приближалась к кактусу, он про себя молился, чтобы она пронеслась дальше или повернула обратно. Если она садилась и ящерица начинала подкрадываться, он следил за ними, затаив дыхание и до последней секунды надеясь, что муху что-нибудь вспугнет. Но как бы ни желал он мухе избавления, о вмешательстве он не помышлял и старался не шевельнуться, не проронить ни звука. Бывало, что ящерица промахивалась. Тогда Гомер радостно смеялся.
Солнце, ящерица и дом заполняли его время почти целиком. Но был он счастлив или нет – сказать трудно. Вероятно, ни то, ни другое, так же как растению не свойственно ни то, ни другое. Правда, его беспокоили воспоминания, а у растения их нет, но после первой тяжелой ночи они улеглись.
11
Так он жил почти месяц, как вдруг, когда он собирался готовить второй завтрак, в дверь позвонили. Он открыл и увидел на крыльце человека, в одной руке державшего ящик с образцами, а в другой – котелок. Гомер поспешно захлопнул дверь.
Звонок продолжал звонить. Он высунул голову в ближайшее к двери окно, чтобы прогнать пришельца, но тот очень вежливо поклонился и попросил напиться. Гомер увидел, что человек стар и утомлен, и подумал, что вид у него безобидный. Он вынул из холодильника бутылку воды, потом открыл дверь и пригласил незнакомца.
– Разрешите представиться – Гарри Гринер, – объявил тот нараспев, делая ударение на каждом втором слоге.
Гомер подал ему стакан воды. Он выпил залпом и налил себе еще.
– Весьма признателен, – произнес он с церемонным поклоном. – Удивительно освежает.
Гомер изумился, когда гость отвесил еще один поклон, сделал несколько быстрых па жиги и катнул котелок по руке. Котелок упал. Он нагнулся, чтобы поднять его, судорожно выпрямился, словно его пнули сзади, и с горестным видом потер поясницу.
Сообразив, что его забавляют, Гомер засмеялся.
Гарри поклоном поблагодарил его, но что-то было неладно. Он, видимо, перенапрягся. Лицо его побелело, он дергал воротник.
– Минутное недомогание, – пробормотал Гарри, тоже не понимая, притворяется он или ему плохо.
– Присядьте, – сказал Гомер.
Однако номер еще не кончился. Изобразив мужественную улыбку, Гарри сделал несколько неверных шагов к кушетке и повалился на пол. Он с негодованием осмотрел ковер и, будто бы обнаружив предмет, о который споткнулся, отшвырнул его ногой. После этого он доковылял до кушетки и сел, со свистом выпустив воздух, как надувной шар.
Гомер опять налил ему воды. Гарри попытался встать, но Гомер удержал его и заставил выпить сидя. Он осушил стакан, как и первые два, быстрыми глотками, потом утер рот платком, изображая усача, который только что выпил кружку пенистого пива.
– Вы чрезвычайно добры, сэр, – сказал он. – Но не тревожьтесь, когда-нибудь я воздам вам сторицей.
Гомер кивнул.
Гарри извлек из кармана жестяную баночку и протянул ему.
– С поклоном от фирмы, – объявил он. – В этой коробке «Волшебный растворитель», современное полирующее средство par excellence, средство бесподобное и несравненное, употребляемое всеми кинозвездами…
Он оборвал свою похвальную речь и заливисто рассмеялся.
Гомер взял банку.
– Спасибо, – сказал он, пытаясь выразить лицом признательность. – Сколько я вам должен?
– Обычная цена, розничная цена – пятьдесят центов, но вам, в виде исключения, я уступлю ее за двадцать пять – по оптовой цене, которую я плачу фабрике.
– Двадцать пять? – сказал Гомер, в котором привычка одержала верх над робостью. – За двадцать пять в магазине я могу купить вдвое больше.
Гарри знал, с кем имеет дело.
– Берите, берите даром, – презрительно предложил он.
Маневр поставил Гомера в положение обороняющегося.
– Понимаю, ваша паста, должно быть, гораздо лучше.
– О нет, – произнес Гарри, словно отметая взятку. – Оставьте ваши деньги при себе. Я в них не нуждаюсь.
Он рассмеялся – на этот раз с горечью.
Гомер вытащил мелочь и протянул ему.
– Возьмите, пожалуйста. Вы нуждаетесь – я вижу. Я куплю две банки.
Теперь Гарри мог брать его голыми руками. Он принялся хохотать на разные лады (все – театральные), как музыкант, настраивающий скрипку перед концертом. Наконец он подобрал нужный тон и дал себе волю. Это был хохот жертвы.
– Перестаньте, пожалуйста, – попросил Гомер.
Но Гарри не мог перестать. Ему и вправду было плохо. Последняя колодка, удерживавшая его на скате самооплакивания, была выбита, и он скользил под уклон, набирая скорость с каждой секундой. Он вскочил на ноги и начал играть Гарри Гринера, бедного Гарри, честного Гарри, благонамеренного, скромного, достойного Гарри, хорошего мужа, любящего отца, верного друга, примерного христианина.
Гомер не оценил представления. Он был в ужасе и раздумывал, не позвонить ли в полицию. Но ничего не сделал. Только поднял руку, чтобы остановить Гарри.
В конце пантомимы Гарри застыл, откинув голову и схватившись за горло, словно в ожидании занавеса. Гомер налил ему еще один стакан воды. Но представление не кончилось. Гарри поклонился, взмахнул шляпой, прижал ее к сердцу и снова принялся за свое. В этот раз его хватило ненадолго, он стал задыхаться и ловить ртом воздух. Вдруг в нем что-то лопнуло, как в заводной игрушке, которую перекрутили, и он начал выдавать весь свой репертуар подряд. Работа была чисто мускульная, как пляска святого Витта. Он танцевал жигу, жонглировал шляпой, изображал, что его пинают, спотыкался, сам себе пожимал руку. Он прокрутил все свои номера в сплошной головокружительной судороге, потом отлетел к кушетке и рухнул.
Он лежал на кушетке, закрыв глаза, и грудь его вздымалась. Он был озадачен не меньше Гомера. Сегодня он повторил свое антре уже четыре или пять раз, и ничего подобного не случалось. Он и вправду заболел.
– У вас был припадок, – сказал Гомер, когда Гарри открыл глаза.
Шли минуты, Гарри полегчало, и к нему вернулась уверенность. Он прогнал все мысли о болезни и до того воспрянул духом, что даже поздравил себя с лучшим выступлением за всю карьеру. Этого здорового обормота, который склонился над ним, можно наколоть на пятерку.
– Есть у вас что-нибудь спиртное? – проговорил он слабым голосом.
Бакалейщик прислал на пробу бутылку портвейна, и Гомер пошел за ней. Он налил полстакана, подал Гарри, и тот выпил вино маленькими глотками, гримасничая, словно принимал микстуру.
Медленно выговаривая слова, будто от сильной боли, он попросил Гомера внести его ящик с образцами.
– Он на крыльце. Его могут украсть. В эти баночки с пастой вложена большая часть моего скромного капитала.
Выполняя его просьбу, Гомер вышел и увидел у обочины тротуара девушку. Это была Фей Гринер. Она смотрела на дом.
– Здесь мой отец? – крикнула она.
– Мистер Гринер?
Она топнула ногой.
– Скажите ему, чтоб выкатывался. Целый день его, что ли, ждать?
– Ему плохо.
Девушка отвернулась, ничем не показав, что она услышала или приняла к сведению его слова.
Гомер внес в дом ящик с образцами. Когда он вошел в комнату, Гарри как раз наливал себе вино.
– Вполне приличная штука, – сказал он, причмокивая. – Вполне приличная… ничего, ничего. Извините за бесцеремонный вопрос – сколько вы платите за бу…
Гомер перебил его. Он не любил пьющих и хотел спровадить гостя.
– Ваша дочь на улице, – произнес он со всей твердостью, на какую был способен. – Она вас ждет.
Гарри рухнул на кушетку и тяжело задышал. Он опять притворялся.
– Не говорите ей, – прохрипел он. – Не говорите ей, как плох ее старый папочка. Она не должна этого знать.
Гомер был потрясен его лицемерием.
– Вам уже легче, – проговорил он как можно более холодно. – Почему бы вам не отправиться домой?
Гарри улыбнулся, чтобы показать, как он уязвлен и обижен бессердечным отношением хозяина. Но когда Гомер ничего не ответил, улыбка видоизменилась и выразила безграничное мужество. Он осторожно поднялся на ноги, постоял минуту прямо, потом начал покачиваться от слабости и вновь опрокинулся на кушетку.
– Мне дурно, – простонал он.
Он опять был удивлен и напуган. Ему было дурно.
– Позовите дочь, – прохрипел он.
Она стояла у обочины спиной к дому. Когда Гомер ее окликнул, она круто обернулась и побежала к нему. Он посмотрел на нее, потом вошел, не закрыв за собой дверь.
Фей влетела в комнату. Не обращая внимания на Гомера, она подбежала к кушетке.
– Ну, чего еще? – крикнула она.
– Милая дочь, – сказал он. – Я очень сильно занемог, и этот джентльмен был так отзывчив, что позволил мне здесь полежать.
– У него было что-то вроде припадка.
Она обернулась к Гомеру так резко, что он вздрогнул.
– Здравствуйте, – сказала она, протягивая руку.
Он робко ее пожал.
– Очень рада, – сказала она, когда он что-то промямлил.
Она круто обернулась к отцу.
– Сердце, – сказал Гарри. – Встать не могу.
Небольшой номер, исполняемый отцом при продаже пасты, был ей известен, и припадок в него не входил. Когда она вновь повернулась к Гомеру, вид у нее был трагический. Ее гордо откинутая голова поникла.
– Прошу вас, разрешите ему тут полежать, – сказала она.
– Да, конечно.
Гомер указал ей на кресло и поднес спичку к ее сигарете. Он старался не глазеть на нее, но тут как раз воспитанность была ни к чему. Фей любила, чтобы на нее глазели.
Она показалась ему немыслимо прекрасной. Но еще больше его поразила бившая в ней через край жизнь. Она была тугая и звенящая. Она сияла, как новая ложка.
Хотя ей шел восемнадцатый год, она была одета как двенадцатилетняя девочка – в белое бумажное платье с синим матросским воротником. На длинных голых ногах были синие сандалии.
– Мне очень неловко, – сказала она, когда Гомер снова посмотрел на отца.
Он жестом дал ей понять, что это пустяки.
– Бедолага, сердце у него никудышное, – продолжала она. – Сколько раз я умоляла его показаться специалисту – но вы, мужчины, все одинаковы.
– Да, ему надо сходить к врачу, – сказал Гомер.
Ее жеманность и ненатуральный тон привели его в замешательство.
– Который час? – спросила она.
– Около часу.
Она вдруг вскочила и схватилась за голову, зарыв пальцы в волосах, отчего они приподнялись на макушке шелковистой копенкой.
– Ах, – грациозно выдохнула она, – а у меня в ресторане назначено свидание.
Все еще держась за волосы, она повернула торс, не сдвинув ног, так что ее тесное платьице натянулось еще туже, обрисовав изящно выгнутые ребра и маленький, с ямкой, животик. Это искусное телодвижение, как и все другие, было настолько бессмысленным и механическим, что она казалась даже не манерной актрисой, а танцовщицей.
– Вы любите салат с лососиной? – отважился спросить Гомер.
– Салат с лососи-иной?
Она как будто повторила вопрос своему желудку. Ответ был – да.
– И много майонезу, да? Обожаю.
– Я начал готовить ко второму завтраку. Сейчас доделаю.
– Давайте я помогу.
Они взглянули на Гарри, который как будто уснул, и пошли на кухню. Пока он открывал банку с лососиной, она уселась верхом на стул, сложив руки на спинке и опершись на них подбородком. Когда он оглядывался на нее, она ему интимно улыбалась и встряхивала своими белыми шелковистыми волосами – сначала вперед, потом назад.
Гомер был взволнован, и его руки действовали быстро. Вскоре большая ваза салата была готова. Он расстелил лучшую скатерть и выставил лучший фарфор и серебро.
– От одного вида слюнки текут, – сказала она.
Сказано это было так, как будто слюнки у нее текли при виде Гомера, – и он засиял. Но к еде она приступила раньше, чем он сел. Она намазала ломоть хлеба маслом, посыпала сверху сахаром и откусила большой кусок. Потом шлепнула на лососину ложку майонеза и принялась за дело. Гомер совсем уже было приготовился сесть, но тут она попросила чего-нибудь попить. Он налил ей стакан молока и стоял, наблюдая за ней, как официант. Он не замечал ее бесцеремонности.
Когда она умяла салат, он принес ей большое красное яблоко. Фрукт она ела медленнее, деликатно его обкусывая и оттопырив согнутый мизинец. Покончив с яблоком, она отправилась в комнату, и Гомер пошел за ней.
Гарри лежал на диване, вытянувшись в прежней позе. Тяжкое полуденное солнце било ему прямо в лицо. Но Гарри не чувствовал его затрещин. Он был занят кинжальной болью в груди. Он был занят собой настолько, что даже перестал придумывать, как наколоть здорового обормота.
Гомер задернул штору, чтобы защитить его голову от солнца. Гарри и этого не заметил. Он думал о смерти. Фей склонилась над ним. Из-под опущенных ресниц он видел, что она ждет от него успокоительного жеста. Он воздержался. Он изучил трагическое выражение на ее лице и остался недоволен. В серьезные минуты, подобные этой, ее топорная грусть выглядела оскорбительно.
– Папочка, скажи что-нибудь, – взмолилась она.
Сама того не сознавая, она играла у него на нервах.
– Это что еще, к свиньям, за балаган? – рявкнул он.
Его внезапная ярость испугала Фей, и она, вздрогнув, выпрямилась. Он не хотел смеяться, но короткий лай вылетел из горла раньше, чем он успел с собой совладать. Он с тревогой ждал, что теперь будет. Хуже не стало, и он засмеялся опять. Начал он осторожно, но постепенно разошелся. Он хохотал, закрыв глаза, и по лбу его тек пот. Фей знала только один способ его остановить: сделать что-нибудь столь же ненавистное ему, как ей – его хохот. Она запела:
Елки-палки!
Чьи это там мигалки?
Она приплясывала, двигая ягодицами и дергая головой из стороны в сторону.
Гомер был изумлен. Он чувствовал, что сцена, разыгравшаяся перед ним, отрепетирована. Он не ошибался. Их самые ожесточенные ссоры чаще всего происходили именно так – он смеялся, она пела:
Елки-палки!
Чьи это глаза?
Как играют!
Сердце обжигают!
Как…
Когда замолчал Гарри, она тоже замолчала и упала в кресло. Но Гарри только собирался с силами перед решительным штурмом.
Он начал опять. Этот новый смех не был уничижительным, он был ужасным. Когда Фей была ребенком, Гарри наказывал ее этим смехом. Тут он достигал вершин своего мастерства. Один режиссер всегда вызывал Гарри с этим номером, когда снималась сцена в сумасшедшем доме или в замке с привидениями.
Он начинался резким звонким треском, напоминающим треск горящих дров, потом, постепенно набирая звучность, переходил в чистый лай и снова утихал, сменяясь похабным квохтаньем. После короткой паузы он взвивался до лошадиного ржания и еще выше, переходя в механический визг.
Фей беспомощно слушала, склонив голову набок.
Вдруг она тоже захохотала – невольно, просто чтобы заглушить звук.
– Гадина, – завопила она.
Она подскочила к кушетке, схватила его за плечи и начала трясти, чтобы он замолчал.
Он продолжал хохотать.
Гомер двинулся к ней, словно желая ее оттащить, но сробел и не решился до нее дотронуться. Она была такая голая под легким платьицем.
– Мисс Гринер, – взмолился он, причем его ладони исполняли какой-то сложный танец. – Прошу вас, прошу…
А Гарри уже не мог остановиться. Он схватился за живот, но хохот извергался из него. Снова началась боль.
Размахнувшись так, словно в руке был молоток, Фей ударила его кулаком в рот. Ударила только раз. Он успокоился и затих.
– Я не могла иначе, – сказала она Гомеру, когда он увел ее за руку.
Он посадил ее в кухне на стул и закрыл дверь. Она еще долго всхлипывала. Он стоял позади нее и беспомощно смотрел на мерно вздрагивающие плечи. Несколько раз его руки потянулись утешить ее, но он их обуздал.
Когда она выплакалась, он дал ей салфетку, и она утерла лицо. Салфетка была измазана ее румянами и тушью.
– Испортила салфетку, – сказала она, отвернувшись. – Простите, пожалуйста.
– Она была грязная, – ответил Гомер.
Фей вынула из кармана пудреницу и посмотрелась в зеркальце.
– Пугало.
Она попросила разрешения сходить в ванную, и Гомер показал ей дорогу. Потом он на цыпочках вернулся в комнату – посмотреть, как Гарри. Старик дышал шумно, но ровно, и казалось, он спокойно спит. Гомер, не потревожив его, подсунул ему под голову подушку и ушел на кухню. Он зажег газ, поставил кофейник и сел ждать Фей. Он услышал, что она зашла в комнату. Через несколько секунд она вернулась на кухню.
Она виновато потопталась в дверях.
– Хотите кофе?
Не дожидаясь ответа, он налил чашку и подвинул к ней сахар и сливки.
– Я не могла иначе, – сказала она. – Просто не могла.
– Ничего.
Желая показать, что оправдываться не нужно, он начал возиться в раковине.
– Нет, правда, – настаивала она. – Он нарочно смеется, чтобы меня довести. А я не могу, когда он смеется. Просто не могу.
– Да.
– Он ненормальный. Мы, Гринеры, все ненормальные.
Последнюю фразу она произнесла так, словно ненормальность была заслугой.
– Он плохо себя чувствует, – заметил Гомер, оправдываясь за нее. – Может быть, у него солнечный удар?
– Нет, он ненормальный.
Гомер поставил на стол тарелку имбирного печенья, и она стала есть его со второй чашкой кофе. Нежный хруст, который она при этом издавала, пленил Гомера.
На несколько минут все стихло: Гомер, стоявший у раковины, оглянулся – не случилось ли чего. Она курила сигарету, по-видимому, в глубоком раздумье.
Он попробовал ее развеселить.
– О чем вы думаете? – натянуто осведомился он и почувствовал себя глупо.
Она вздохнула, чтобы показать, как мрачны и безнадежны ее мысли, но не ответила.
– Ручаюсь, вам хочется сладкого. В доме нет ничего, но я могу позвонить в аптеку, и они сейчас же пришлют. А может быть, мороженого?
– Нет, спасибо большое.
– Это совсем не трудно.
– Отец ведь, в сущности, не торговец, – сказала она вдруг. – Он актер. Я актриса. Мать у меня тоже была актрисой – танцовщицей. Театр у нас в крови.
– Я мало бывал в театре. Я…
Он умолк, заметив, что ей неинтересно.
– Когда-нибудь я стану звездой, – объявила она, словно вызывая его на спор.
– Конечно, вы…
– В этом – моя жизнь. Ничего на свете мне не нужно – только это.
– Это хорошо – знать, что тебе нужно. Я раньше был бухгалтером в гостинице, но…
– А если не стану, я покончу с собой.
Она встала, поднесла руки к волосам, широко раскрыла глаза и нахмурилась.
– Я не очень часто хожу в театр, – начал оправдываться он, подвигая к ней печенье. – У меня глаза болят от света.
Она засмеялась и взяла крекер.
– Я растолстею.
– Ну что вы.
– Говорят, в будущем году в моде будут полные женщины. Вы верите? Я – нет. Это просто Мей Уэст рекламируют.
Он согласился с ней.
Она говорила и говорила без конца – о себе и о киношных делах. Он смотрел на нее, но не слушал, и всякий раз, когда она повторяла вопрос, требовавший ответа, он молча кивал.
Руки начали беспокоить Гомера. Он тер их о ребро стола, чтобы успокоить зуд, но это только раздражало их. Когда он сцепил руки за спиной, напряжение стало невыносимым. Руки вспухли и горели. Под предлогом мытья посуды он сунул их в раковину под холодный кран.
Когда в дверях появился Гарри, Фей все еще говорила. Он бессильно прислонился к косяку. Нос у него был очень красен, но в лице – ни кровинки, и казалось, костюм стал ему велик. Тем не менее он улыбался.
К удивлению Гомера, они встретились как ни в чем не бывало.
– Ну как, пап, отошел?
– Бодр и весел, детка. Здоров, говорит, как бык, крепок, как дуб, и вообще молодец, как соленый огурец.
Его гнусавый выговор – в подражание прибауточнику из глухомани – вызвал у Гомера улыбку.
– Вы не хотите поесть? – спросил он. – Может быть, стакан молока?
– Да, перекусить бы не мешало.
Фей подвела его к столу. Он пытался скрыть свою слабость, карикатурно изобразив шаркающую походку негра.
Гомер открыл банку сардин и нарезал хлеба. Гарри с преувеличенной жадностью зачмокал губами, но ел медленно и с трудом.
– Жизнь! Лучше бы надо, да некуда, – сказал он, закончив.
Он развалился на стуле и выудил из жилетного кармана мятый окурок сигары. Фей поднесла ему спичку, и он игриво пустил дым ей в лицо.
– Папа, пора идти, – сказала она.
– Сей момент, дочка. – Он повернулся к Гомеру: – Знатный у вас домишко. Женат?
Фей попыталась его остановить:
– Па!
Он не обращал внимания.
– Холостой, э?
– Да.
– Ну-ну. Такой парень…
– Я сюда приехал подлечиться, – нашел нужным сообщить Гомер.
– Не отвечайте на его вопросы, – вмешалась Фей.
– Что ты, что ты, дочка. Я же по-доброму спрашиваю. Я ничего обидного не сказал.
Он все еще изъяснялся с преувеличенно деревенским выговором. Он плюнул воображаемой слюной в воображаемую плевательницу и сделал вид, что перекидывает табачную жвачку из-за щеки за щеку.
Гомеру эта пантомима показалась смешной.
– Одному, в таком большом доме… мне было бы скучно и жутко, – продолжал Гарри. – Вас тут скука не заедает?
Гомер посмотрел на Фей, словно прося совета. Она досадливо нахмурилась.
– Нет, – сказал он, упреждая повторение неприятного вопроса.
– Нет? Ну, прекрасно.
Гарри пустил к потолку несколько колец дыма и критически наблюдал за их поведением.
– А вы не думали взять жильцов? – спросил он. – Каких-нибудь симпатичных, уживчивых людей. И деньги лишние не помешают, и в доме будет уютней.
Гомер был возмущен, но под возмущением копошилась другая мысль – очень волнующая. Он не знал, что сказать.
Фей неправильно истолковала его замешательство.
– Па, кончай! – прикрикнула она, не дав Гомеру ответить. – Ты и так тут надоел.
– Уж и поболтать нельзя, – возразил он с невинным видом. – Уж и язык нельзя почесать.
– Ну ладно, поднимайся, – отрезала она.
– Куда вам торопиться? – сказал Гомер.
Он хотел добавить что-нибудь посильнее, но не отважился. Руки его оказались смелее. Когда Фей на прощание подала ему руку, его рука сжалась и не хотела отпускать.
Фей посмеялась этой теплой настойчивости.
– Миллион благодарностей, мистер Симпсон, – сказала она. – Вы были очень добры. И за завтрак спасибо, и что папе помогли.
– Мы очень признательны, – подхватил Гарри. – Вы сегодня сделали христианское дело. Господь вас вознаградит.
Он вдруг сделался очень набожным.
– Загляните к нам как-нибудь, – сказала Фей. – Мы тут неподалеку, в меблированных комнатах Бернардино – это кварталах в пяти от каньона. Такой большой желтый дом.
Гарри встал, но вынужден был прислониться к столу, чтобы не упасть. Фей и Гомер взяли его под руки и вывели на улицу. Гомер поддерживал его, а Фей пошла, чтобы подогнать машину, стоявшую на другой стороне улицы.
– Мы совсем забыли про ваш заказ на «Волшебный растворитель», – сказал Гарри, – бесподобное и несравненное средство для полировки.
Гомер нашел доллар и сунул ему в руку. Гарри быстро спрятал деньги и принял деловитый вид.
– Товар я доставлю завтра.
– Да, пожалуйста, – сказал Гомер. – Мне правда нужно средство для чистки серебра.
Гарри разозлился – ему было обидно, что этот тюфяк ему покровительствует. Он попытался восстановить подобающие, как ему казалось, взаимоотношения, отвесив иронический поклон, но не смог довести его до конца и начал мять себе кадык. Гомер помог ему влезть в машину, и он кулем опустился на сиденье рядом с Фей.
Машина тронулась. Фей оглянулась и помахала Гомеру, а Гарри даже не повернул головы.