Натиг Расулзаде
Псих
Дача находилась в селение Бузовны, примерно километров в сорока от столицы, от Баку. Маленький домик и большой виноградник, лоза стелющаяся по земле, по горячему песку – шаны, царь всех сортов винограда, что только есть на земле, но постепенно исчезающий, как в свое время вымерли саблезубые тигры. В домике три маленькие комнатки, две из которых на летний сезон обычно сдавались съемщикам, дачникам, желающим отдохнуть у моря, у своего моря, у Каспийского, не уезжая далеко, ни в какие Кисловодски, ни в какие Ессентуки, ни в какие Мин-воды… Здесь, у себя не хуже всяких курортов, конечно не так благоустроено, но все же жить можно, да и расходов, сами понимаете… гораздо, гораздо меньше. Когда сдавались обе комнаты, семья – новоявленные конкуренты отельному бизнесу – состоявшая из дедушки, невестки и пятерых детишек, мал мала меньше (старшему семь, младшему два, трудились, значит, не покладая рук, а точнее, не покладая чего-то иного, зря время не теряли, настрогали пятерых) ютилась в одной комнатушке, спали все на полу, благо лето; все более или менее приличное, на чем можно было спать, сдавалось съемщикам. А муж, то есть папаша этого семейства, недавно погиб в автомобильной катастрофе, пролежал в коме полтора месяца, вытянув всю имеющуюся наличность из семьи и помер, мир праху, как говорится. С той поры семья, потеряв кормильца, и вынуждена была вступить в неравный бой с процветающим гостиничным бизнесом в стране. Было папаше сорок семь, а жене его, что наплодила, всего только двадцать восемь, тем не менее, успела – пятерых, не шутка. Папашка стало быть на целых девятнадцать лет опережал благоверную, и та, стало быть, во всем была послушна оттого, что во-первых – разница в возрасте, во вторых – менталитет в своем праве и обычаи строгие, но справедливые, в третьих – село все-таки, где нравы и привычки сохраняются столетиями. Нравы такие, понятно? Так что, нечего… Папашка был шофером и угораздило его, если учесть, что машин в селе не густо и надо очень постараться, чтобы создать аварийную ситуацию. Но видимо, судьба: врезался на своем стареньком «форде» в грузовик на проселочной дороге, машина всмятку, сельское начальство (глава муниципалитета, невелика шишка) которое возил незадачливый папашка, сидело на заднем сидение, вопреки своему характеру всегда соваться вперед и оказалось большим везунком – ни царапины. В общем – помер папашка, осиротив пятерых маленьких граждан. Папашкин папашка семидесяти трех лет (в отличие от сына наплодивший только одного папашку), потеряв сына, стал стремительно стареть прямо, можно сказать, на глазах, хотя до тех пор был старик крепкий, так что, и стариком называть его как-то язык не поворачивался. Но… надо было жить дальше. Стали сдавать на летний сезон комнаты дачникам, благо дом с виноградником находился близ моря, недалеко от дикого пляжа, кое-как пробавлялись, плюс пенсия папашкиного папашки.
Однажды одну из комнат занял мужчина лет далеко за пятьдесят, а если точнее – было ему под шестьдесят, представился он как доцент технического института, был очень нервным, ходил какими-то непонятными рывками по горячему песку, нервно переставляя ноги, нервно купался в море, мелкими нервными саженками плавал. Узнав, что он ученый, ему было предложили и вторую пустующую пока комнату, но он нервно и многословно отказался.
Пятеро малышей с утра до вечера возились в песке, и как правило у кого-то из пятерых, а то и сразу у двоих бывала диарея. Мать их, чтобы не мыть часто горшки, велела им облегчаться подальше от домика, возле ворот, что они и делали по многу раз в день, отчего у ворот стояла дикая вонь, неоднократно обновлявшаяся. Входившие во двор, проходили испытание вонью и только после этого испытания выходили на простор сада и двора, засаженного виноградником. Нервный комнатосъемщик, проходя мимо нечистот, над которыми жужжали большие зеленые мухи, каждый раз нервно вздрагивал, зажав нос, но ничего не говорил, не жаловался. И потому никто его не спрашивал, думали – может нравится, раз молчит. Но ему не нравилось. Правда, нравилась семья, эти простые, честные люди, и он не привередничал, тем более, что издавна привык все носить в себе, не жалуясь, никого не беспокоя. Оттого и был очень нервным, и со временем становился все более и более нервным, хоть и любил купаться рано утром в прохладной морской воде. Но не помогла прохладная вода. Не успокаивала нервы, натянутые как струна и готовые лопнуть. Двадцать третьего июня, в среду, в пятнадцать тридцать пополудни (время местное) он сошел с ума.
Вдруг разом сник, осторожно переставлял ноги при ходьбе, будто входил в холодную воду, отвечал тихо, еле слышно на немногочисленные вопросы, однако, внезапно, ни с того, ни с сего начинал строить рожи непонятно в чей адрес и тут же виновато улыбался, но был впрочем, тихим, не буйным, нет, не буйным, просто странным. Но порой грозно сверкал глазами на задававших вопросы, на обращавшихся к нему по разным поводам, в основном – бытовым; словно грозил сердитыми и загадочными, предупреждающими взглядами: смотрите у меня! Неизвестно, что его побудило сойти с ума в это жаркое лето: то ли вонь при входе на дачу, то ли жара, то ли предрасположенность была издавна, то ли голову напекло под солнцем…
А потом произошло вот что: войдя в море по грудь, будущий пациент психбольницы, вдруг резко развернулся лицом к берегу и стал вещать грозные предсказания о конце света, если человечество не исправится; вещал он малочисленной аудитории зевак на берегу, состоявшей из нескольких мальчишек в черных трусах и парня-продавца вареной кукурузы. Он кричал так громко, что сразу привлек внимание людей на берегу, принявших его крики за вопли утопающего, но вглядевшись и прислушавшись, все поняли, что творится что-то неладное с нервным субъектом, к виду которого на пляже старожилы уже привыкли, а к крикам не привыкли, впервые слышали, чтобы он так кричал. Одним словом, кричал он до изнеможения, так что мальчики, не вникая в текст, вынуждены были побежать и сообщить взрослым, те пришли, прислушались, пошептались и решили вызвать специалистов по психическим расстройствам, которое явно в данном случае наблюдалось, так как при неоднократных просьбах выйти из воды, нервный субъект покрыв всех отборным матом, пригрозил, что утопится, если кто-нибудь вздумает приблизиться.
– Да оставьте его в покое, – предложил один из местных сельчан. – Рано или поздно сам вылезет.
– В самом деле, – согласился другой. – Пусть его покричит. Проголодается – сам выйдет из воды. Оставим его…
Но придя к согласию, все же не оставили в покое.
– А вдруг на самом деле утопится? – возник какой-то умник. – Как нам после этого купаться на нашем побережье?
Позвонили в психиатрическую лечебницу, что находилась как раз в соседнем селе и была известна на всю республику, объяснили ситуацию, заранее предупредили, что могут понадобиться водолазы. Часа через два приехала оттуда машина, два спеца, повидавшие и перевидавшие на своем веку огромное количество психов, так что, несмотря на то, что были простыми санитарами, могли даже ставить диагноз, извлекли бушующего субъекта из моря (для чего, раздевшись до трусов, поплыли шустро, как два средней величины дельфина и настигли объект, уплывающий в открытое море в направление дружественной страны), усадили его в машину, потом неторопливо обсушились, оделись (было заметно, что плавание, совпавшее с их прямыми обязанностями, в этот жаркий день доставило им истинное удовольствие, и они в какой-то мере были благодарны новоиспеченному душевнобольному), залезли в машину, которая долго не заводилась и, наконец, почертыхавшись, покатили вдоль берега моря.
Событие стало поводом для пересудов в селе, и главными героями, естественно, стали члены семьи, приютившие несчастного, и все узнали, что звали его Юсиф.
Главврач в больнице был добрый, мягкий, веселый придурок (каким он показался с первого взгляда новому пациенту), постоянно находившийся в прекрасном расположение духа, и с больными по давней привычке любил разговаривать как с несмышлеными детьми. Он любил повторять своим студентам и всем остальным, не имевшим никакого отношения к психиатрии:
– Запомните – медицина самая темная из наук, а психиатрия самый темный уголок этой темной, еще вовсе не изученной до конца науки.
С ним соглашались. Не спорить же…
Юсифа привели к нему, когда естественным образом у нового пациента от переутомления вследствие многочасового до хрипоты крика иссяк вулкан словоизвержения, так удачно и бурно начавшийся в открытом море. Главврач внимательно и глубоко заглянул в глаза бессловесного, как рыба, больного, содрогнулся внутренне от умного взгляда ничего общего не имевшего с обычно бегающими, сумасшедшими глазами обитателей психбольницы, усомнился, и начал тихим, успокаивающим голосом.
– Медицина, дорогой вы мой, самая темная из всех наук, а психиатрия…
Пациент нетерпеливо покивал, давая понять, что продолжать нет необходимости. Тогда понятливый главврач замолк, продолжая наблюдать за физиономией новенького. А тот в свою очередь так же вполне бесцеремонно вглядывался в лицо главврача, словно отыскивая в нем признаки душевной болезни. Главврач кашлянул. Юсиф отвел взгляд.
– Расскажите мне о себе, – сказал главврач. – Если не возражаете…
– Хорошо, – хрипло выдавил из себя Юсиф.
– Хотите воды? – спросил главврач. – Или чаю? У меня в термосе есть.
– Во-ды, – голосом умирающего попросил Юсиф.
Главврач поднялся из-за стола, налил в стакан из графина на подоконнике кабинета воды и протянул стакан Юсифу. Тот как-то подчеркнуто медленно выпил воду, словно это был целебный напиток, и вернул стакан.
– Как вас зовут? – спросил главврач.
– На свете много несправедливости, – не по существу ответил Юсиф, будто сообщал важную и очень свежую новость.
Главврач понимающе покивал, соглашаясь.
– Очень много, – уточнил Юсиф.
Помолчал. Главврач ждал. Прошла минута. Потом еще одна.
– Это все? – осторожно поинтересовался главврач.
– Нет, – сказал Юсиф. – Только начало.
– Так, так, – сказал главврач. – Пожалуйста, продолжайте.
– Когда я был маленький, – стал вспоминать Юсиф и перед глазами его стали вставать картинки, о которых он хотел поведать главврачу, и по мере их вставания он озвучивал текстом невидимые собеседнику картинки. – Когда маленький… Мы малыши играли в футбол на улице… Лет семь, восемь, девять… Лично мне было восемь… Мы играли в футбол… Мяч был такой тяжелый… А окно бельэтажа… мы разбивали часто, а там жил судья, то есть, он раньше был судья, а теперь, то есть, тогда, когда мы играли, он был уже на пенсии… И чтобы мы в очередной раз не разбили бы ему стекло, он, как только мы начинали играть, выбегал на улицу с палкой в руке и гнал нас оттуда… Мы – врассыпную, но конечно, многим попадало от него. Он бегал за нами, не зная, кого выбрать, мы же врассыпную, и очень кричал, ругался… потом одно время он исчез, долго не было, и нам мальчишкам было раздолье, никто не мешал играть, в окно его мы сразу попали, как всегда, и оно долго стояло разбитое, будто звало на помощь…
На этом месте главврач счел долгом прервать пациента, хотя отличался терпением и умением выслушивать всякого, кто отличался умением говорить.
– Вы случайно стихов не пишете? – каким-то встревоженным, вкрадчивым голосом поинтересовался он.
– Нет, – вздрогнул нервно рассказчик. – Вовсе нет. С чего вы взяли? Упаси господь…
– Продолжайте, – ласково попросил главврач. – Извините, что перебил.
– Да… – вернулся к своему рассказу пациент. – Долго его не было… А потом мы узнали, что он в больнице… как-то сговорились и побежали туда, больница была недалеко, тогда город был маленький, не то что сейчас, и все было недалеко… Было лето, и все окна в больнице распахнуты, мы стали кричать: «Судья, эй, судья!» И он на самом деле высунулся из окна и стал, по привычке ругать нас. Он ругал, а мы хохотали, только того и хотели, чтобы разозлить его, в очередной раз довести… Дети бывают такие жестокие… – пациент немного помолчал, вспоминая, и продолжил. – Ну, значит, потом он полечился и вернулся домой, и все опять стало, как прежде, мы играли под его окном, он выскакивал с палкой в руках, кричал, ругался… Однажды я зазевался и он огрел меня своей палкой. Было очень больно, но я не заплакал, даже не пикнул. Ночью разболелась голова, он меня по голове ударил, я не мог заснуть от боли и стал проклинать судью, который был уже не судья, а пенсионер, я сказал: «Чтобы он сдох!». Через два дня судья умер. У него было больное сердце. Дети, которым он не позволял играть под его окном были рады, а я чувствовал себя виноватым. Потом одна наша соседка рассказала моей маме, как много хорошего для неё и для многих других людей сделал этот старый человек, когда работал в суде и от его слова многое зависело, как многих спас он от тюрьмы. Но другая женщина, тоже хорошо знавшая судью, позже рассказала маме, каким нехорошим человеком был этот судья, как он брал взятки, как старался набавить срок сговорившись с прокурорами тем подсудимым, кто не давал ему денег… Да, на свете много непонятного, несправедливого…
