Юрий Никитин
Мне – 65
Но я таких не видел, слишком трудоемкое дело, просто в народе время от времени кто-то говорил, что так вроде бы можно сохранять, но никто так не делал и даже не мог указать на того, кто так делает.
У большинства подвал вырыт просто во дворе, у нас же, как у людей трудолюбивых и старательных, – под домом. Слишком много случаев, когда чужие люди по ночам лазают по подвалам, воруют все, что попадет под руку.
В подвале обычно живут большие страшные жабы. Не знаю, откуда они там берутся, но всякий раз находишь либо пару жаб, либо огромную жабу с жабенятами. Мыши встречаются гораздо реже: Журавлевка у реки, подвал часто подтапливает, жабам нетрудно перебыть повышенную сырость и даже плеск воды, но мыши этого избегают.
Когда в подвале появляется вода, бабушка опускается по лесенке, сверху едва-едва заметен желтый огонек каганца, дедушка спускает ей на веревке ведро, и начинается бесконечное вычерпывание все подступающей и подступающей воды.
Мы с мамой, если это выходные, а в будни я сам, выносим ведра во двор и выливаем в яму. Конечно, эта же вода снова просочится в подвал, но на это у нее уйдет сутки-двое, а за это время, может быть, вода перестанет подниматься.
Однажды дедушка принес купленную в магазине металлическую лопату. Рассматриваем как диво. Привыкли, что лопаты целиком деревянные, что их выстругиваем из доски сами. Я тоже выстругивал, однако сейчас, в отличие от деда, сразу сообразил, что железная лопата – ее потом почему-то стали называть заступом – намного удобнее уже тем, что металлический край намного тоньше, чем деревянный, его легче вогнать в землю. А если еще заточить края наждачным камнем, то такая лопата входит в землю, как нож в теплое сливочное масло!
На Журавлевке сразу три свадьбы: Чигиринские, Евлаховы и Ратники играют в один день. Вообще-то свадьбы можно только после яблочного Спаса, раньше нельзя, так что по осени здесь то в одном месте, то в другом вспыхивает гулянка.
Первыми вывесили на воротах простыню с пятном крови Евлаховы, а вот Ратники посадили гостей на телегу и гоняли вскачь по улицам, размахивая простыней, показывали всем кровавые пятна, горланили песни и угощали всех водкой.
Солиднее всех поступили Чигиринские: они тоже ездили по всем окрестным улицам, но простыней не размахивали, а укрепили ее на растопыренных шестах, так что ветер надувал, как парус. В центре, как заходящее солнце, пламенеет большое пятно крови, доказывающее всем, что невеста была девственницей.
Мой дед похож на египетского фараона. Вообще все старики Журавлевки похожи на фараонов: те начинали строить для себя гробницы, едва всходили на троны, а наши старики годами и даже десятилетиями готовят себе гробы. Начинается с выбора дерева, потом снимают с себя мерку, а затем все соседи видят через низкие заборчики, как на стол – никогда на простые козлы! – водружается гроб, после чего старик начинает любовно и бережно строгать, снимать стамесочкой, работать буравчиками, обивать красной материей, прикрепляя ее красивыми гвоздиками с широкими фигурными шляпками.
Обычно он с гордостью приглашал полюбоваться соседей, те осматривали, оценивали, сравнивали со своими. Иногда дед ложился в гроб и, сложив руки на груди, показывал, как ему будет удобно лежать в этой домовине.
На Журавлевке вперемешку живут хохлы и кацапы, но те и другие называют гроб домовиной, это понятнее, все-таки от слова «дом», чем чужое и недоброе слово «гроб».
Я довольно рано сообразил, что это старики как бы извиняются, что все еще живут, что их не отвезли на саночках в зимний лес и не оставили там, освобождая место в доме и сберегая скудные остатки хлеба.
Вот мой гроб, заявляют молча старики, вам не придется тратиться, заказывать его у других. Как только умру, вам нужно только положить меня вот сюда, видите, я уже ложился, все очень просто, как раз по мне, а потом отнести на кладбище и закопать. Только и делов.
А что хлеб все еще ем, но ведь руки на себя ж не наложишь – грешно! Стараюсь быть полезным в доме, чтобы не зря хлеб есть. Да и ем совсем мало, одежду донашиваю старую…
Потом, когда большинство переселилось в «город» и стали жить в городских квартирах, где громоздкий гроб держать негде, это вылилось в то, что старики из-за чувства вины перед детьми, что все еще живут, стараются накопить «гробовые», чтобы детям потом не тратиться, не отрывать у своих детей копейку на похороны.
По ту сторону дощатого забора время от времени раздаются печальные звуки духового оркестра, бухающие удары больших барабанов, металлический звон медных тарелок.
Бабушка всякий раз бросает любую работу и выскакивает на улицу: кого на этот раз? Покойника обычно несут в оббитом красной материей гробу на плечах крепкие мужчины, за ними траурная процессия двигается медленно, печально, у некоторых в руках венки.
Когда умирал кто-нибудь из знатных, за телегой с умершим обычно несли на подушечках ордена и медали. Каждый орден – на отдельной подушечке.
Чуть позже пришел обычай покойника везти на телеге или подводе, а еще позже, уже при Хрущеве, телеги заменили машинами.
Наконец пришла полная реформа, вышел указ, предписывающий не носить покойника на руках от дома до самого кладбища, не возить медленно по улицам в сопровождении вышагивающего сзади духового оркестра, а прямо у дома погрузить всех сопровождающих в автобус, отвезти на кладбище, а уж там играть сколько влезет.
Многие возмущались, что церемонию прощания сократили до безобразия, это же неуважение к покойному, пренебрежение даже, Господь такое не простит, другие доказывали, что похороны – дело личное, нечего об этом объявлять всему городу. Кого пригласили, тот придет.
Рассматриваю детское фото, где я возвращаюсь с праздничной демонстрации в честь Великого Октября. Пальто мое в латках, бурки – в латках. Если снять пальто, то обнаружим, что в латках и штанишки, и рубашка.
Вообще трудно найти подростка, у которого одежда без латок, не говоря уже о том, что заштопана и перештопана во многих местах. Чинить одежду я научился, как и все дети, очень рано. Сперва учат сшивать простые разрывы «внахлест», это когда края сдвигаются вплотную, а их сшиваешь так, что образуется ясный шов. Чтобы он был менее заметен, одежда выворачивается наизнанку, тогда рубец внутри, а снаружи таким образом будет малозаметно.
Зашивать приходится потому, что любую одежду носят до полного износа. То есть пока ткань не начинает от ветхости расползаться, как будто тает на солнце льдинка. Первая степень износа, – это когда ткань еще цела, но начинает «светиться», значит, если через нее взглянуть на свет, то ясно видно протертые места: «хоть газету читай».
Вторая степень – когда появляются мелкие дыры на месте протертостей. Иногда их удавалось покрывать штопкой, но чаще прибегаем к хирургии: накладываем латку из материала, по возможности из того же и такого же цвета. Постепенно одежда покрывается множеством таких латок. По количеству латок судят о благосостоянии человека и его семьи.
Выражение «латка на латке» определяет человека как бедного, а вот таких, у кого вся одежда была бы без латок, практически нет. Разве что удавалось кому-то одновременно купить и рубашку, и брюки, и пиджак, и ботинки. Но чаще всего таких богачей не попадалось, так что если у кого рубашка новенькая, то зато брюки как раз «латка на латке».
Наша школа на стыке двух миров: Журавлевки, состоящей из нормальных домов, и города. Большинство в школе журавлевских, но треть – «городских». Они на нас смотрят настороженно, как на диких и опасных животных, а мы на них, – как на последних недобитых барчуков.
Городские все, как один, бледные, словно личинки майских жуков, чистенькие, боязливые. Мой друг Толька Худяков подружился с одной девочкой из городских, зовут ее Лия, и она, осчастливленная благосклонностью страшного журавлевца, пригласила нас в кино. Но не здесь, в нашу журавлевскую кинушку, устроенную в свободном помещении пожарного депо, а настоящее, где все здание – целый дом! – построили специально для показа в нем кино.
Мы отправились в город, старались не показывать, что все еще ошеломлены множеством людей, проезжающими по дороге автомашинами и даже пронесшимся трамваем.
А потом, после кино, Лия пригласила зайти к ней домой, надо кое-что взять, а потом пойдем дальше гулять.
– Мы подождем тебя здесь, – предложил я.
– Нет-нет, – возразила она живо, – это неудобно!
– Почему?
– Ну как, я буду собираться, а вы стоите на улице.
– Да ничего…
– Нет-нет, обязательно зайдите! Вы слышите, обязательно!
Она тащила нас, упирающихся, подталкивала, и мы наконец дали себя втолкать в подъезд, а затем уже без борьбы поднялись по лестнице на третий этаж. Лия позвонила, дверь открыла женщина со строгим лицом, в темном платье до полу.
– Лия?.. А это кто?
– Мои одноклассники, – объяснила она. – Толя и Юра. Я про них уже говорила.
– А, – произнесла женщина, – ну, заходите…
Она отступила в комнату, Лия подтолкнула нас и прощебетала живо:
– Мы на минутку. Я только захвачу кое-что.
– Хорошо, – произнесла женщина строго.
Она оглядела нас внимательно, из комнаты вышел мужчина, осмотрел нас, подмигнул, и они с женщиной удалились. Мы робко стояли в прихожей, Лия исчезла, слышно было, как шебуршилась, что-то напевала. Толя быстрее меня отошел от шока, задрал голову и с благоговением рассматривал высокий потолок, настоящую люстру, картины на стенах.
– Здорово, – прошептал он. – Наверное, буржуи…
– Буржуев не осталось, – объяснил я тоже шепотом.
– Откуда же такое?
– Не знаю…
Из прихожей видно три двери, одна близко, две подальше, наконец из одной вышла Лия, свеженькая, с портфелем в руке. Посмотрела на обоих внимательно, вдруг покраснела, сказала торопливо:
– Подождите минутку…
Она исчезла за ближайшей дверью. После паузы мы услышали какой-то странный шум, словно полилась вода, целый водопад, потом стихло, снова шум льющейся воды, теперь уже тонким ручейком. Когда стихло, дверь открылась, вышла Лия, освеженная, с каплями воды на ресницах.
– Вам тоже, – сказала она деловито, – нужно зайти сюда. А то мы гуляли уже давно…
– А что там? – спросил я.
Она улыбнулась.
– Зайди, увидишь.
– Не хочу, – ответил я. – Ты взяла все? Пойдем.
Она покачала головой.
– Нет, на всякий случай зайди. Ну чего ты… Ладно, Толя, зайди ты!
Толя помялся, но Лия решительно взяла его за плечо, раскрыла дверь, втолкала и закрыла за ним дверь. К своему изумлению, я услышал, как там после паузы тихо щелкнул засов.
Толя вышел через несколько минут тоже освеженный, повеселевший. Подмигнул мне и сказал настойчиво:
– Обязательно, понял? Обязательно зайди.
– Да чего…
– Зайди!
Они раскрыли дверь и впихнули меня, только тогда я сообразил, что это. Добрых минуты две стоял, как громом пораженный, потом повернулся и, стараясь делать это как можно тише, сдвинул язычок щеколды.
Унитаз белый, чистый, фарфоровый, я взобрался на него с трудом и балансировал, стоя на узких краях фарфорового седалища. Кое-как присел, страшась, что ступни соскользнут, нога с силой ударит в лужицу воды там, на фарфоровом днище. Это потом я узнал, что вот на это место, куда я залез с ногами, городские садятся задницами, дикари, в то время как культурные люди избегают всякого контакта с… гм… любой из частей сральни.
Не видно гвоздя с наколотыми клочьями газеты или страницами книг, зато справа на стене странный рулончик с бумагой, похожей на промокательную.
Я старался дефекалить как можно беззвучнее, но тишина стоит оглушающая, и струя полилась в унитаз с грохотом Ниагарского водопада. Я поспешно направил струю на стенку, так тише, но зато в озерке воды булькнуло так, что эти за дверью услышат, точно услышат!
Хотя бы ушли на кухню, умолял я. Хотя бы… Лия ж хотела напоить нас водой, а то и крем-содой. Вот пусть бы с Толькой и ушли на кухню…
Стыдясь сделать лишнее движение, я затаился, чувствуя, как горячая кровь бросилась в лицо. Вдруг сверху глухо загрохотало, послышался мощный шум льющейся воды. Загремело, зашумело, потом все стихло, и только тогда я понял, что это кто-то этажом выше прямо над моей головой опорожнился тоже, дернул за цепочку, и вода с грохотом смыла, унесла по трубам вниз, как раз мимо меня, за моей спиной, а тот человек сейчас стоит над моей головой, раскорячившись, и, подтягивая пузо, застегивает штаны…
Не попадая дрожащими руками в петли, я ловил пуговицы, застегивался, проскользнул на цыпочках к раковине, долго мыл руки, а в зеркало передо мной отражалось растерянное лицо с красными, как раскаленные подковы, ушами.
Как они живут здесь, мелькнула суматошная мысль. Как они могут жить в таком… таком?
Вышел, Лия и Толя, к огромному облегчению, не стоят под дверью, а пьют крем-соду на кухне. Лия налила и мне стакан шипучего напитка, я сделал первый глоток, и в это время снова зашумело, загремело, загрохотало. Рядом по широкой трубе, как понимаю, пронеслась еще одна порция дерьма с этажа выше, ведь кухня и туалет рядом, между ними эта широкая труба, в которую собирается дерьмо из всех квартир, и потом проносится по этажам.
Там, на Журавлевке, это таинство. Никто не знает, куда человек пошел, когда выходит из дому и по тропке между деревьями идет по саду, а затем скрывается за яблонями и вишнями, ведь этот дощатый домик даже не видно от дома или от центральной части двора. Туалет всегда-всегда располагают в самой-самой дальней части двора, обязательно отгораживают от дома деревьями, а если можно, то и сараями.
Как они живут в этом городе? Как они вообще живут в городах…
Когда мы втроем снова вышли на улицу, я все еще смятенно думал, что в городских квартирах живут то ли очень испорченные, то ли… не знаю, какие-то совсем другие люди, чем мы.
Как ходить в туалет, когда пусть даже не услышат, но все равно увидят, куда я пошел!!!
И как жить, зная, что этажом выше еще семья? Как ходить по квартире, зная, что кто-то над моей головой садится на стульчик туалета? Кто-то за стеной тоже… И весь дом заполнен потным сопящим народом. Все, как по команде, поднимаются утром, одинаково едят, уходят, вечером приходят, едят, испражняются…
В трамвае обязателен кондуктор, который продает билеты за проезд. За одну остановку – пятьдесят копеек копеек, за три – семьдесят, а за рубль можно ехать до конца. Он следит, чтобы все зашли, потом закрывает двери и дергает за веревочку, давая сигнал водителю, что можно ехать.
Иногда, когда находится в середине вагона, «обилечивая» пассажиров, то просит ближайших к веревочке дернуть. Я никогда не садился, не люблю вскакивать, уступая место, потому дергать часто приходилось мне.
Впрочем, кому из нас не нравилось это делать?
В четвертом классе – выпускные экзамены. По всем дисциплинам, так как четвертый класс – выпускной. С пятого уже начинается средняя школа.
Потом была реформа школьного образования, что передвинула выпускной класс с пятого до седьмого. Она застала меня в пятом. Это прежде всего значило, что отменяются изнурительные экзамены по всем предметам, остаются только по базовым, а экзамен по всем-всем предметам будет только в седьмом. Окончивший семь классов считается окончившим среднюю школу.
На радостях ходили на ушах, чокались чернильницами и делали вид, что пьем чернила. К тому времени благосостояние народного образования достигло такого уровня, что чернильницы-невыливайки стоят на каждой парте, отпала необходимость носить их с собой в полотняных мешочках, попросту – старых отцовских кисетах, которые больше всего подходили для такой цели.
Правда, школьные чернильницы заправлять чернилами приходилось самим: учителям и так хватает работы, но носить в портфеле пузырек с чернилами намного проще, чем чернильницу: пузырек надежно закрывается крышечкой с резьбой, всегда можно шарахнуть кого-то портфелем по голове – чернила не разольются.
Пишем стальными перьями, что девочкам позволяет блистать на уроках каллиграфии, каждую сторону любой буквы они особенно старательно вырисовывают жирной линией, полужирной и «волосяной».
Я занимался плохо, предпочитая чиночкой вырезать на деревянной ручке шахматных коней, грифонов, львов, сказочных зверей.
Уроки каллиграфии отмерли раньше, чем пришли автоматические ручки, которые вообще сделали любую каллиграфию невозможной.
В магазинах и в аптеках рядом с коробочками зубного порошка появились и странные такие трубочки, на которых написано «Зубная паста».
Смешно, паста. Да еще и цена, подумать только, рубль за тюбик! А большая круглая коробочка с зубным порошком – шесть копеек. Понятно же, что порошком чистить – полезнее. Об этом и статьи в медицинских журналах. Правда, зубной порошок разводят в воде и пьют наркоманы, но не переходить же из-за этого на зубную пасту?
Стены красили мелом, разведенным в воде, а потом, когда стали жить роскошно и богато, пришла мода украшать стены рисунком. Для этого на базаре продавались трафареты с вырезанными фигурками зайчиков, птичек, лебедей, цветов, а также просто самые разные узоры.
Я сам вырезал такие трафареты из картонок, не удовлетворившись существующими, и наносил через них рисунки на стены, не прибегая к услугам трафаретчиков.
А потом, много-много лет спустя, откликаясь на нужды простого народа, который не в состоянии следить за собой, и уже в угоду пьяным, были изобретены так называемые обои. Страшно дорогие, они дико развращали человека, позволяя расслабляться до такой степени, что можно было позволить себе задеть рукавом или плечом стену, даже прислониться, не страшась вымазаться мелом и потом услышать крики на улице: «Дяденька, у вас вся спина сзади!»
В аптеках появилась странная новинка: прежние порошки начали выпускать в таких приплюснутых кружочках, называемых таблетками. Нет, порошки тоже продаются, но теперь есть и таблетки, этих таблеток становится все больше. Поговаривают, что порошки и микстуры вообще уступят место этим новинкам.
Хотя на самом деле они действительно удобнее: проглатываешь целиком, поспешно запивая водой, и не чувствуешь привычной горечи порошка во рту. Или микстуры, что еще хуже.
Все заполнено Гайдаром. Его впихивают во всех библиотеках, а я записан и беру книги сразу в трех, знаю, изучают в школе, показывают в кино, а раз в неделю водят всем классом в театр, где идет «Судьба барабанщика», «Школа», «РВС» или «Тимур и его команда».
Никто и до сих пор не понимает, какой заряд эти книги несли и почему их тиражи побивали наверняка, тиражи Библии! «Судьба барабанщика» – это о том, как пионер поймал иностранного шпиона, это призыв к бдительности и доносительству всех на вся, написана в начале тех страшных лет, когда начались массовые чистки, расстрелы, когда уничтожена была старая профессорская элита, военная и научная.
Это обоснование и оправдание тех страшных чисток, после той «Судьбы барабанщика» все начинали видеть в каждом незнакомом человеке иностранного шпиона, а друг в друге – предателя Родины. Это призыв к такому доносительству, что Павлик Морозов в мире Гайдара покажется невинным голубком!
А самая популярная книга тех лет, «Тимур и его команда», повествует о том, как пионеры помогают тем семьям, чьи дети в Красной Армии, стерегут концентрационные лагеря, где помирают всякие там солженицины и прочее интеллигентское отребье, наследие старых времен…
Нет-нет, никто из тимуровцев не помогает тем, кто невинно посажен. При Советской власти невинно посаженых нет, посадили – виновен! Это все враги, отребье, а герои те, кто уничтожает это отребье…
Наглотавшись Гайдара так, что из ушей лез, я судорожно выискивал книги Фенимора Купера, Вальтер Скотта, Майна Рида, Сабатини и всех-всех, кого удавалось «достать». Увы, на все эти книги очередь растягивалась на месяцы и месяцы.
Ненавижу калоши, но все ходят в калошах, а снимают, только переступив порог. Сперва долго очищают грязь, скобля подошвами о вделанную у порога ребром вверх металлическую пластинку, а потом входят в дом и уже там снимают калоши. Ненавижу эти калоши и мечтаю, что когда-нибудь они исчезнут! И люди будут ходить без них.
Ненавижу кальсоны, их обязательно надевать под брюки. Пододевать, как говорит бабушка. Кальсоны – из белого грубого полотна, обязательно на ладонь короче, чем брюки, чтобы не выглядывали из-под них, и еще там внизу пришиты две веревочки, чтобы плотно завязать кальсоны. Это чтобы не выпускать теплый воздух. Иногда завязки распускались, и видно бывало на улице, как идет взрослый человек, а из-под темных брюк выглядывают, а то и волочатся по земле белые полоски плотной материи.
Мне не холодно, во всяком случае не настолько, чтобы совсем уж околеть, лучше перетерпеть холод, но и в мороз ходить только в одних брюках, чем носить эти отвратительные кальсоны.
Еще ненавижу пиджаки с толстыми накладными плечами, и вообще с этими дурацкими подкладками, из которых лезет конский волос, прокалывая тонкую ткань. Ненавижу обязательность маек, которые необходимо надевать под рубашки. Не понимаю, почему нельзя надеть рубашку сразу на голое тело, почему?
Бабушка говорит просто: нельзя, не принято, нехорошо, мама пыталась объяснить, что с майкой красивее, но я уже знаю, что майка – это нижнее белье, никто не должен видеть твоего нижнего белья, это неприлично, очень неприлично. А я люблю расстегивать рубашку чуть ли не до пояса, но даже если расстегиваю на одну-две пуговицы, краешек майки все равно всем видно. Ненавижу застегивать рубашку на все пуговицы, это душит мою свободу и независимость, ненавижу майки и мечтаю, чтобы они сгинули, чтобы их носили только те, кто хочет, чтобы ушла обязаловка!
Мама так и работает на ткацкой фабрике по две смены, а на руках бабушки я и все, что в хозяйстве: куры, гуси, поросята, козы, кролики. Сегодня заставила тщательно умыться, намочила и причесала торчащие волосы, заставила надеть чистенький костюмчик, «выходной», нацарапала на бумажке адрес.
– А что там? – спросил я тоскливо.
– Проводы в армию, – объяснила бабушка. – Петра забрили.
– А кто это?
– Сегодня увидишь.
– Ну, бабушка…
– Надо идти, – строго сказала она. – Это родня. Все придут. Так надо.
– Почему?
– Так надо, вот и все.
– А кто хоть он мне? – спросил я еще тоскливее.
– Долго рассказывать, иди. Найдешь дорогу?
– Это под горой, что ли?
– Да, они живут там.
– Далеко забрались…
Я вздохнул и отправился, примерное направление знаю, а улицу и дом найду.
«Под горой» – это еще один анклав наших тишковцев, нашли удобное место и застроили его такими же домиками, какие у них были в селе. А на горе уже город: каменные громады в несколько этажей, совсем другая жизнь.
Еще за два квартала до цели услышал игру на гармони, песни, а когда подошел ближе – донесся топот плясок. Через щели в заборе видел, пока шел к калитке, танцующих, яркое мелькание одежек. Калитка тем не менее закрыта.
Я погремел щеколдой, отворили почти сразу, там на дозоре мальчишка на бревнышке. Уставился на меня любопытными глазами, прокричал:
– Дедушка, еще один!
Появился старик, придирчиво порасспрашивал, чей я, потом подобрел, поинтересовался, как здоровье моей бабушки Анны Сидоровны и дедушки, Ильи Порфильевича, сам повел меня к группке молодежи.
– Петруша, – сказал он молодому парню, что веселился явно через силу, – это твой троюродный племянник по маме. Ксюша, возьми его под свое крыло, чтобы не потерялся, он и твой родственник, только через Кременевых. А ты, Юра, иди потанцуй, если хочешь… а нет, так можешь сразу к столу.
– Я посижу тут в сторонке, – пробормотал я.
Народ все подходил, многие друг друга еще не знают, но по такому случаю, как проводы одного из «своих», из своего рода в армию, собрались, знакомятся, выясняют, кто кому кем доводится. Это очень важно знать, кто кому кем, потому что свой – это свой, он поддержит всегда и везде, в любом случае, тут уже неважно, прав ты или не прав, это потом выяснится на собственном суде рода, но перед чужими тебя защитят в любом случае, этот огромный род – весь мой, а от меня требуется только верность ему и защита его интересов и его членов. Еще и потому, что в их жилах течет и моя кровь.
Потом, когда гостей набрался огромный двор и сад, всех пригласили за столы. Их установили в саду под деревьями, столы сколотили именно для такого случая: простые длинные доски на неструганых ножках, за каждый стол усаживается человек двадцать-тридцать, а сколько этих столов было, я не видел, помню только, что много, уходят в глубь сада, а там дальше их закрывает ветками.
Так же точно я ходил по адресу, зажатому в кулаке, на свадьбы, крестины, именины. Пробовал увиливать, но бабушка строго говорила, что так надо. Потом и сам понял, что посещение таких вот мероприятий – это не только удовольствие, но и обязанность. Общность рода надо поддерживать, иначе и крепкий род захиреет и распадется.
Увы, забегая вперед, скажу, что так и случилось со всеми могучими нашими кланами или тейпами, как сейчас бы сказали. В городе трудно жить и общаться только со «своими». Людей слишком много, начинаешь из массы выбирать для общения тех, с кем приятно или удобно, а таким человеком нередко оказывается «чужак», в то время как «свой» выглядит недостаточно привлекательным, и душа начинает сопротивляться неписаному закону, что я должен в любом случае отдавать предпочтение «своему».
В этот период ломки все чаще и громче повторялась фраза, что родня нам дается, а друзей можем выбирать сами, потому друзья куда важнее и ценнее, чем осточертевшая родня. Мы, подростки, бравировали друг перед другом тем, что переставали ходить на общеклановые сборища, что все больше пренебрегали родственными узами и все больше ценили узы дружбы.
Мы сами, не сознавая того, усиленно ломали родовые связи, гордо доказывая друг другу, что предпочитаем общаться с друзьями, чем с родней. Ну ее к бесу эту родню, мы ее не выбирали, а вот друзей выбирать можем, потому друзья нам дороги, а вся родня пусть хоть провалится…
Этим бравировали, это подчеркивали, в конце концов перестали общаться даже с довольно близкими родственниками, перестали ходить на разные обязательные ранее сборы, как-то: проводы в армию или свадьбы, зато весело проводили время с друзьями из других родов и племен.
Сейчас принято считать, что после смерти Сталина на его место пришел Хрущев. Наивные!.. Генсеком стал Маленков, но человек был настолько серый и осторожный, что достаточно быстро его сместили, а командный пост заняли сразу два человека: Булганин и Хрущев. Они так и появлялись всюду вместе. Их портреты печатали рядом, оба на абсолютно одинаковой бумаге, одного размера. А когда посетили Индию, был выпущен фильм «Булганин и Хрущев в Индии».
В то время как раз начались бурные контакты с внешним миром. Первыми после трофейного немецкого допустили в СССР индийское кино, с триумфом прошел индийский фильм «Бродяга», после чего пошла такая шуточка: «Вы видели «Бродягу» в двух сериях?» Человек обычно отвечал, что видел, так как в СССР не было человека, который бы не смотрел этот фильм, а то и по несколько раз. После чего следовал второй вопрос: «…а двух бродяг в одной серии?», имея в виду фильм о пребывании этих партийных боссов в Индии.
Но, конечно, два паука в одной банке не уживутся, Хрущев сумел убрать напарника и правил единолично, нагоняя ужас на соратников по партии, на страну и правителей других стран неожиданными выходками.
Все, что делал Хрущев, получалось с перехлестом, все «чересчур». Помимо кукурузы на Крайнем Севере, которой ему все в глаза тычут, он все ухитрялся доводить до абсурда.
Помню, как сломав железный занавес, он начал устанавливать добросердечные отношения с другими странами. Не понимая, что при всем равноправии есть разница между Англией, США и Зимбабве, Андоррой и Монако, он побывал в каждой и подписал договоры о ненападении, и каждый указ под громовой звон литавр публиковался в центральной прессе на первых страницах. Но все мы видели, что договор о ненападении между Германией и СССР или Англией и СССР – это одно, но совсем другое, когда точно под такие же трубные звуки и шумиху публикуется договор о ненападении между СССР и Монако, между СССР и Сан-Марино.
Если Сталина боялись и безмерно уважали, то Хрущев сразу же, в отличие от Сталина, стал персонажем для анекдотов. Я сам сочинил о нем несколько, так необычно начиная карьеру юмориста. В стране не найти человека, который уважал бы Хрущева, хотя по-своему это был великий человек, и сделал он действительно много.
Беда его в том, что за все брался сам: художникам указывал, как и что рисовать, писателей учил писать, а ученых наставлял, какие именно тайны природы открывать, чтобы были полезны сельскому хозяйству.
К тому же у нас страна, как заметил один из старых классиков: «Россия, что не знает середины, у нас либо в рыло, либо ручку пожалуйте!»
С приходом Хрущева наступила новая революционная эпоха в строительном деле: удалось придумать технологию, когда дома строят не по кирпичику, а из готовых бетонных панелей, которые отливают на заводах!
Строительство резко ускорилось, да не просто ускорилось, а пошло по экспоненте. Началась массовая застройка из этих новых революционных домов, собранных, как детские игрушки, из готовых деталей бетонных блоков. Их назвали хрущевками, сотни тысяч человек, жившие в бараках, а то и в землянках, получили благоустроенные квартиры. В горисполкомах начали создавать списки нуждающихся в жилой площади и, по мере строительства, давать бесплатно квартиры.
Вокруг городов начали возникать целые кварталы из новых домов. Все они, светлые, высокие, резко контрастировали с обычно серыми и неухоженными домами центральной части.
Вот только все они были настолько одинаковыми, что на эту тему сразу пошли шуточки, анекдоты, карикатуры, даже фильмы вроде запоздавшего «С легким паром», но нас тогда поразило прежде все то, что… исчезли улицы!
Нет, вообще-то не исчезли полностью, но в городе, как на Журавлевке, в селах, деревнях и везде-везде, дома стоят вплотную один к другому, так целый квартал, затем место для улицы, а затем снова дома вплотную один к другому, вплоть до следующей дороги.
А при этих новых домах удивительной конструкции, названной панельной, хотя со словом «панель» у нас уже были другие твердые ассоциации, нарушился строй: дома стали располагать кустовым методом, когда нужный номер мог оказаться не за предыдущим домом, а где-то в глубине двора!
И если в нормальном городе, который в конце концов условились называть «старым городом» или «центральной частью», нужно пройти квартал, прежде чем свернуть, ведь дома стоят вплотную, примыкая один к другому, то эти новые кварталы можно пройти насквозь в любом месте!
