Николай Артюшин
Траектория страсти
А Виталий распелся. Хрипловатый вокал становился бельканто. Он окончательно обрел силу, и так это стало уже легко. Все стало легко.
Горячая его ладонь накрыла руку Юлечки. Он пальцами уже перебирал ее мизинец. Ласково, многообещающе, требовательно…
И она не отняла свою сдавшуюся в восхитительный плен длань. Она даже перевернула ее ладонью вверх и обхватила его большой палец. Эволюция страсти, как бы невзначай, отметила свою первую ступень.
* * *
Временами Виталия ненадолго покидала порабощающая страсть, и он истязал себя самокопанием. Совесть? Сочувствие к жене? Жена в такие моменты ощущалась неким персонажем. Неотъемлемым, но безликим и безымянным. Да, он не мыслил себя без нее, но сейчас это было лишь аксиомой, все положения которой существовали математически, нарицательно, без осязания их поверхностью тела, а тем паче, исподом души. Та часть его, которая жила до взрыва новой вселенной, оказалась за гранью атаковавших его восторгов и плыла параллельно сей новой жизни в ином измерении, за серой и непрозрачной мембраной, рассекшей пространство.
Скудный и неохотный, навязанный какими-то воспаленными рефлексами самоанализ заканчивался одним кривоватым выводом: эта внезапно явившаяся благодать – не иначе, как компенсация ему за все недочувствованное, недоликованное…
Такая лукавая логика его убеждала и успокаивала. «Невиновен!», а значит – прав.
Да и, в конце концов, сотворил же его Создатель именно таким.
* * *
Их беседы за кофе терпели метаморфозы. Это было уже воркование. Заговорщические интонации, полушепот. Он не мог не склоняться шепнуть что-то на ухо Юле. Его притягал аромат, источаемый кожей. Его волновал так игриво щекочущий щеку завиток ее рыжих волос. И Виталий обмирал, жадно впитывая эту щекотку, которая распространялась от щек и до паха, где гнездилась особенно прочно и уже направляла все мысли, не признавая сомнений.
Само собой, они давно уже перешли на «ты». Они поверяли друг другу реальные или придуманные секреты. Они сами были их общим секретом. Они балансировали уже на краешке бездны, манящей чудесами, не требующими объяснений и комментариев.
Он касался уже не мизинца, а локтя, плеча обнаженного, вводя ей сквозь кожу инъекцию жаркой энергии, клокочущей в нем самом. Она двумя нежными пальцами снимала пушинку, севшую ему на веко. И в этом движении, сдержанном, но интимном, прорывался на свет оглушительный голод, который не велено до поры объявлять… (Кем не велено?) …который предательски увлажняет ладони, а со дна человечьего тела, из сумрака, в котором таятся неведомые химеры, извлекает взрастающий в грохот хор. Хор сначала робких и застенчивых, но, как вспорота оболочка, – неуправляемых, дерзких и распинающих безжалостно страстей.
Оставался один шаг…
* * *
Розоватый закатом парк, блики озера, чью поверхность настырно ласкает ветер. Юля стоит у березы, зажмурив глаза и вдыхая прохладу вечера. Виталий у нее за спиной. Вдох до судорог в горле. Он руками берет ее за плечи и мягкими губами льнет к ее шее. Перебирая губами к плечу, шепчет:
– Юленька…
Она поворачивается. Быстро… очень быстро… играя глазами испуг… Но в глубине зрачков – омут, ее поглощающий… и его.
Ладони ее вроде бы уперлись ему в грудь, отталкивая. Но в ненастойчивом нажиме – скорее желание усилить прикосновение.
И на этот раз он приникает губами к ее губам.
* * *
Течение жизни раздробилось на нетерпеливые отрезки – от одной встречи с ней до другой. Виталий вне одуряющих свиданий существовал теперь механически. Дом его был его домом, но это мыслилось настолько очевидным, что утратило интерес. Все его естество просто маниакально тянулось туда – в запретный мир, с ослепительно яркой надеждой материализации беспорядочных и беспредельных фантазий. Треснувшее стекло его мироощущения преломляло обыденный свет, распыляя вокруг мириады цветных огоньков. И сквозь судорожно прерываемый вспышками пунктирный сон, и при свете дня, пеленая поверхность рутины блаженным обманом видений, в каждый вдох проникала она, Юленька.
Дом, который оказался на обратной стороне вновь открытого мира, становился все более чужд. Внутри Виталия от любого соприкосновения с домом словно мгновенно закрывался некий главный клапан, отсекающий его от реальности.
«Иметь бы способность выключать одну жизнь и включать другую…», – плыл в прострации горе-герой, – «Раздвоиться… С женой поживет мой клон…».
Мозг Виталия начал решать мучительную задачу: как исхитриться быть с Юлей, не меняя в семье ничего. Этот вопрос удушал, заставлял коченеть, расползался по организму и ныл в суставах. Пища утратила вкус, планета утратила красоту.
* * *
Как из космоса наблюдаемые облака, спиралями, разорванными кольцами и несусветными извивами проникали они друг в друга дрожащими электрическими полями душ. Но обречены были скитаться в пространстве. Бездомное завихрение чувств. Вне правил, лишь упиваясь запретной сладостью этого нового «мы».
Прогулки, кафе, безымянные сеансы в кино, и по кругу: прогулки…
– Виталик, но это же – тупик?!
И он ощущал, что фраза ее не образумить способна, а только толкнуть его к поиску рискованного решения. Но Виталий пока не решался преодолеть последнюю ступень. Его временами мучило и потрошило нелепое, подростков достойное сомнение, что эта сводящая его с ума женщина вовсе не жаждет его плотски. По крайней мере, уверенность где-то спала, а ежеминутное созидание бога, коим мозг его был переполнен, исключало цинизм, и тонул наш герой, не имея к спасению шансов.
– Виталик, но так же неправильно!.. – Юлечка грациозно вывинчивалась из объятий, еще все-таки больше бережных, нежели властных.
Но слова выцветали, теряя тот час же смысл, потому что фейерверк ароматов, взрываемый этаким танцем, Виталия рушил вконец. И взмах ее платья, прозрачного в расплавленной стали заката, предъявлял ему жаркое и влекущее совершенство ее силуэта, и чудо сокрытых дотоле черт, и искус деталей, что Виталий не мог не домыслить.
Она безрассудно дразнила растерянного своего раба. Она говорила разумные вещи, но значение их и от нее уже начинало ускользать.
В отсутствие Юлечки раб находил резоны, чтобы смирить свое изумительное помешательство. Он аккуратно, методично по-ученически складывал кубики собственных доводов и угрызений в некое кособокое строение. Но по убогой картинке скользил, заслоняя ее собой, Юлечкин образ. И стены из неубедительных кубиков рушились, и сомнения Виталия распадались на пиксели, и он опаленной изнанкой души осязал ее жаркую влажную наготу, пока еще лишь воображенную.
Место занудного и провального сеанса покаяния теперь уверенно занимали крепнущие надежды, и Виталий направил свой разум на планы практические. Сомнамбулические фантазии следовало реализовать.
* * *
Свидание! Лимузин, пол которого устлан белыми хризантемами. Теплый вечер. Вся терраса роскошного ресторана откуплена для двоих. Ужин весьма экзотичен, но это не важно. Шампанское шалит пузыриками и уверяет в скором приходе мечты. Чары блюза сплетают вокруг непроницаемый для посторонних занавес. Есть только ОНА, есть только ОН. Глаза в глаза. И таинство началось…
Виталий читает стихи. Виталий плещет штормами и ошеломляет глубинами ваяемого мира. Он – создатель и покоритель, но он и раб, в чем отвержено признается. Он – даритель и искуситель, и невозможно существовать вне его. И она говорит:
– Да…
* * *
Банально придуманная командировка. Утро, серое вялым дождем, и пятнистые, обещанием полные облака. Влагой насыщено все: плащ нелепый, асфальт на платформе вокзала, завитки ее пламенных вздорных волос и спотыкающиеся то и дело мысли. Не хватает дыхания. Капли метят в лицо, и это его веселит. Он целует ее в исступлении голода, столь же мокрого, сколь и дождь. Целует коротко, но вцепившись ей в мысли своим нетерпением, обнаженным и ярким, робко трепещущим, но бесстыдным.
Уже поезд давно оглушает плясовой своих тяжелых колес, но анархия звуков бессильно неистовствует, оставаясь вне сферы, которая скрыла героев от мира. Даже не пройдя в салон вагона, они стоят посреди надрывающегося грохотом тамбура, не в состоянии оторваться друг от друга хотя бы на долю секунды. Переплетаясь взглядами, мыслями и руками и мерцая улыбками. В какофонии поезда слыша лишь искорки смеха, разгорающегося в их магнитном дрожании. Они вырвались из пространства реальности. Пусть толкаются суетные пассажиры, чей путь пролегает поперек их отдельного необитаемого острова. Они не замечают того, что выпало в параллельный мир. Их ждет целая жизнь, продолжительностью в три дня. Необъятных три дня, бесконечных и полных чудес… покуда все еще впереди.
* * *
Дробным вздохом отверзлась и задрожала дверь, пропуская их в дом. Теплый, чистый и пахнущий хвоей коттедж встретил свечением рыжих бревен необшитого изнутри сруба. Юля крадучись сделала первый шаг, на цыпочках осваивая неизвестность. Виталий позади нее, выронив на пол сумки, скинул плащ, протянул руки к ее плечам.
– Юленька, – он будто тихонько напел мелодию ее имени.
– А? – она обернулась, вздрогнув слегка от нарушенной тишины, вздохнула, освобождаясь от последних пут повседневности, и окунулась в объятия спутника.
Это было поэмой шелеста. Шелест леса в открытой двери вторил шелесту боязливого дыханья. Сладкие оковы раскрепощения. Нарастающий жар и озноб. Губы, такие мягкие, пробегают по мочке уха. Жадный, разорванный на отрезки вдох. Влажность шеи, тщетно прятавшейся в вырез платья. Влажность горячая, искушающе ароматная и властная, требовательная, лишающая рассудка.
Зрачки распахнуты во весь глаз, но пальцы видят больше. Трепет плеч и отчаянно жаркой спины. Клавиатура пуговок, нота за нотой отступающих и сдающих границы. Ухватившиеся друг за друга поцелуем, они двигались наугад вглубь дома, совершая затейливые движения сорвавшимися с цепи руками. Слова были лишними. Слова даже не успевали формироваться в мозгу, они были инородны в потоке возникшего смерча. Только имя ее тонкой струйкой, страдающей виолончелью прорывалось сквозь грохот дыхания, когда Виталий выстанывал его, будто молитву.
Растоптанная в бессмысленный ворох одежда пугливо уворачивалась от хаотического перемещения ног. И он, и она, как в лихорадочной спешке, словно в страхе, что их друг у друга отнимут всего через миг, перебирали губами и ладонями по поверхностям тел. Казалось, что им мало было бы даже распластаться, обвиться и обернуться друг вокруг друга, а хотелось вывернуться изнанкой и таким вот невероятным анатомически противоестественным образом свершать таинство соприкосновения.
Вот складочки стеснительно-скромные, скрывающие очередной секрет. Вот тяжесть округлой плоти. Вот пух золотистый от кисти и до локтя. И магия женской подмышки… Эти спрятанные от досужих взоров фрагменты шедевра природы. Они вожделенны, как вечная тайна, и зреть их – уже полпути к обладанию. Руки убраны вверх, и она беззащитна в метущемся воображении. Ее истязает жар, и влага сладостного страдания, прорывается здесь на свободу. Почему температуру человеческого тела измеряют именно тут? Зона откровения. Ямочки потаенные, как и те, что еще предстоит познавать.
До ожога рецепторов они втягивали фейерверками извергаемые феромоны, их рты пожирали друг друга. Пленяюще жарко. Чарующий в сумасшествии вкус пота. Каждым жестом и он, и она творили безудержный шабаш, каждым шагом и он, и она совершали прыжок в бездну, паря в невесомости и падая в неизвестность. Тело словно отверзлось щедростью спелых фруктов, тонкая шкурка которых лопнула, и миру явилась дарующая сок мякоть. Иногда затихая до трепетной вибрирующей тишины, собирая кончиками пальцев прозрачные паутинки и радужные капельки, разоблачающие подступающую агрессию сквозь стыдливую пелену первого узнавания, иногда взвиваясь причудливым танцем в бесовских аккордах откровения, их выстраданная встреча цвела в амплитуде симфонического оркестра.
И сокрушительное фортиссимо яростной вспышкой окрасило коду страстей.
* * *
Ночь влилась синим космосом через открытую все еще настежь дверь – невесомым, но осведомленно-насмешливым запахом лилий, прохладой далеких миров и лунной рапсодией, перебираемой по клавишам листьев. Планета сложила ладони в уединенную колыбель и отпустила ее в плавание на далекие мили от суеты. В мире сейчас не существовало ничего, кроме зыбкой гармонии, украденной ненадолго в угоду воспаленной фантазии.
Юлечка улеглась щекой на пушистой груди Виталия, потакая дремоте, а он созерцал пустоту над собой и вбирал всей поверхностью тела Юлин пульс, измеряющий теплыми пухлыми волнами время.
* * *
Пыльно-серый невнятный рассвет близоруко ткнулся в стену и клочками тумана попытался проникнуть в проем. Виталий отворил глаза. Юля спала, ее губы были влажно-мягко и сонно-жарко разомкнуты. В дальних закоулках своего капризного существа он различил предательский огонек, однако, не повинуясь ему, голову повернул набок, и мыслями овладело похмелье.
Неужто, достигнув болезненной маниакально мечты, он утратил способность к полету? Вершина покорена, и дальше – пусто? А где же победная эйфория хотя бы? Похмелье…
«Ну и нужно было все это?
Послезавтра домой ехать… В трескучем вагоне…
А дома сейчас спокойно… нормально… без взрывов и вихрей… Жена спит в уверенности, что Виталий, бедняга, в делах…»
Неуютный стыд вдруг оскоминой вырос во рту.
Виталий воровато отполз от Юли на край кровати. Он посмотрел в сумерках на свои колени, костляво и виновато торчащие из-под одеяла.
«Как-то неловко, но придется с Юлей разными тропами подбираться к дому. Нелепо».
И в лиловой подслеповатой комнате неожиданно ясной прорисовалась мысль о том, что события все необратимы, и вернуться в тот липкий от зноя день, когда ужалила Виталия эта притягающая новизна, не дано.
Ему вдруг непреодолимо захотелось скрыться все равно, где. Пропасть. Телепортироваться домой. Проснуться и удивиться, каким реалистичным может быть сон…
Юлечка сладостно потянулась, выныривая из сна. Реальная, жаркая, во плоти…
Она пододвинулась вплотную к Виталию, руками обхватывая его и полоня, пальцами тонкими, но настырными пробегая все самые беззащитные точки, взрывные точки, порабощая и взвинчивая опять…
Он не мог не сдаться. Виталий поворачивался к своей сирене, и во взгляде его металась обреченность, которая, однако, уже бесповоротно захлебывалась и тонула в новом приступе шторма…
* * *
Три дня пронеслись неделимым сеансом. Виталий гнал из себя мысли, прорывавшие диссонансами сладостный транс, одурение, в коем они прибывали. Дикий танец, фантастическая гимнастика душ и тел создавали вращение мира, то взлетавшего неуправляемым шаром ввысь, то пикирующего во мрак первозданного доисторического хаоса. Там в корнях человеческой эволюции путался разум, и зримы оставались лишь ощущения, переливающиеся по неровностям голой планеты раскаленными желеобразными сгустками. Времени суток не стало. Шквалы сменялись бризом, а потом мерное кружение вод вновь вскипало до гейзера, плещущего неукротимо… Временами внезапный сон принимал их в глубины покоя, но смирить это буйство и он не умел надолго.
В третье утро чудодейственная энергия стала вдруг угасать, и Виталий не смог уже гнать вторжение строгой реальности. Неожиданно наш герой всем нутром заторопился домой, стараясь, конечно же, скрыть этот факт. Но в горле его сбился комом почти истерический нетерпеж. Хотелось за волосы подтащить время, которое оказалось вдруг лишним, избыточным. Хотелось скорее выбраться из самодельного рая, чтобы скинуть с согбенных плеч ставшую теперь грузом радость. Тяжесть окаменевшей эйфории была пока неосознанна, но всеми мыслями, гримасами и движениями овладела противная суета, эгоистичная и почти непристойная. Поцелуи стали лживыми, а улыбка – сухой и ломкой. И Виталием завладел стыд и перед Юлечкой, и перед самим собой, и перед жизнью, страной и цивилизацией.
Кое-как запихав пожитки в дорожные сумки, они выкатились из мнимой свободы в свободу навязанную и зашагали в молчании на вокзал.
* * *
Электричка. Юлечка отрешенно-ясным прозрачным взглядом совершает полет по лугам и озерам, что проносятся за окном. Ее горячая ласковая рука ухватила его кисть, то ли еще по инерции, то ли готовая до исступления бороться, если придется, не желая отдавать. Виталий осел всем усталым телом, доверяя вагонной скамье судьбу. Он мыслями дома. Он занят. Он ищет тот правильный тон, ту мимику, те интонации, что позволят сокрыть правду. Неудобную истину.
Глазами из внутренней пустоты он бродит по полупустому вагону. В поисках чудо-решения? В неумелых потугах найти оправдание? Или надеясь исправить ошибку? Какую ошибку? Ошибок он не совершал.
Через ряд у окна сидит девушка. Худенькая удивительно. Темненькая. Волосы ее всклокочены. Она кутается в непомерно большой воротник своего пальто. Она не роскошна, даже невзрачна. Но… нова! Нарицательная ЖЕНЩИНА. Глаза ее кажутся ему в этот момент просто невероятными, и Виталий вдруг ловит себя на том, что струится флюидами к ней, проникает за воротник, разбегается мыслями, подобными полчищам муравьев… нет, живучей неукротимой плесени… по неведомому, зовущему в иные миры и сулящему запредельные чудеса сокрытому телу, и он тонет…тонет в новом приступе шторма, который, теперь он вдруг понял, в повторах своих не уймется совсем.
Злобная усмешка традиций
Casa sulla Roccia. Когда смотришь снизу, задрав голову до боли в упрямом затылке, причудливый силуэт Дома на Скале прикидывается мудрым и гордым. Но озорные вспышки солнца, выставляющего лучами рожки из-за черной глыбы, нахально дразнят наблюдателя, игнорируя чин и возраст.
Некогда в незапамятные средние века созидающая мысль канонически невоспитанного удалого зодчего произвела на свет нечто… Усмешку Господню. Видно, заказчик, кичась безразмерным кошельком, либо попросту спьяну, предписал архитектору бросить вызов пугливому стаду придавленных жизнью богомольцев. Дом, рядящийся сказочным замком, бесстыже выперся над обрывом, да так и застыл вопреки приличиям. Случайные башенки топырились словно сытые щеки, вычурные лестницы и чудные балконы ожерельями опоясали здание. Старушки-аборигены крестясь сплевывали в сторону, проезжие скалились, иноземцы считали своим долгом посетить диво и сфотографировать его для коллекции.
Русские люди любят Италию по-разному. Кто-то трепещет от прикосновения к патине веков, сознавая причастность к истории. Кого-то пучит гордостью, даже не гордостью, а бахвальством, когда он вразвалочку топчет античные мостовые, чувствуя себя как дома, забывая, что все-таки в гостях. Финансовый достаток позволяет подкрепить хозяйское поведение имуществом.
Сергей ощущал Италию своим домом. Без лишнего хамства, без демонстрации исключительности. Так сложилось, что шесть лет назад он женился на итальянке, у которой в четвертом колене русская кровь удачливо смешалась с музейно-вялыми соками романского генеалогического древа, окрасив в оттенок душевной широты ее южный жаркий характер. Удивительное понимание, взаимно пробудившееся в Сергее и его избраннице, стремительно привело к решению связать себя браком. Европейский уклад жизни почти превратил Сергея в Серджио. Именовал он себя теперь исключительно так. Но без малого тридцать лет становления в отечестве не вытравливались. Да он и не усердствовал чрезмерно. Живость ума в едином букете с русской сметливостью, да легкий характер, лелеемый удачей, сотворили в итоге этакого баловня судьбы.
Друзья искренне радовались за него, что не мешало, однако, извлекать некоторый интерес из контактов с бывшим соотечественником. Нет, никто не эксплуатировал дружбу. Просто она приобрела новые формы. Простенький бизнес, основанный на кичливом спросе русских покупателей к итальянским товарам, давал возможность иногда баловать друзей гостеприимством, ничуть не ущемляя себя.
Ближайший друг Сергея и его деловой партнер, Кирилл, любил Италию, как место, где заботы сдувает ветер. Он был холост. Дома интенсивные будни перемежались подчас разгулом, но истинно отдыхал душой он лишь, выезжая к другу. Здесь и отдых менял окраску. Не хотелось ни бань, ни водки. Изысканные вина обволакивали ароматами и стимулировали метаморфозы. Хрустящие рубашки, кинематографические жесты, негромкая беседа в тени травертиновой колоннады преображали Кирилла, и все его существо внутренне пело, звучало многоголосым органом. Мир Старого света был могущественно сладок, и так мечталось врасти в его мудрые мостовые своими тощими, бледными, но до обморока страждущими цепкими корешками.
Коммерция приносила плоды, сначала ручейком, а спустя несколько лет – потоком. Открывшиеся возможности манили сменить статус.
– Серега, подыщи мне графский замок, – затеял серьезную тему Кирилл.
– Именно замок? Почему не коттедж на берегу моря? – Серджио откинулся в мягком кресле и поднес к губам свой бокал с Brunello.
– Да степенности захотелось. Понимаешь? Почувствовать себя не купцом новоиспеченным, а человеком с традициями.
Разговор состоялся перед очередным отъездом друга домой.
Всего через месяц без малого Сергей сообщил Кириллу, что есть на примете строение. Не громадное, но внушительное, достаточно древнее для утоления амбиций и в то же время по вменяемой цене.
Опустим скучные юридические детали, да и описание причин, по которым прежний хозяин решился избавиться от имущества. Через некоторое время Кирилл стал полноправным владельцем Casa sulla Roccia. Радость его проявила себя в размеренном дыхании, прямой спине и посещении знаменитой Via Condotti для приобретения полудюжины костюмов, подобающих случаю. Даже не случаю, скорее новому образу жизни, как ему мнилось.
Конечно, впереди ожидали многотрудные хлопоты. Замок требовал реставрации. Обстановка залов обветшала, мебель невозможно было назвать антиквариатом, она была попросту старьем. Отклеившиеся перекладины у ножек, лопнувшая обивка, царапины и бесконечная пыль, пропитавшая собой и ткани, и дерево.
Сергей охотно согласился сопровождать Кирилла, когда тот отправился оценивать масштабы проблемы.
Надо сказать, что Дом над Скалой, торчавший над этой скалой разлаписто и тоскливо и, наконец, купленный русским героем, долгие годы служил необычной достопримечательностью. С позабытых времен хозяева его в преддверии каждого Рождества следовали укоренившейся итальянской традиции. Утварь и предметы мебели, опостылевшие владельцам, сбрасывались с громадного балкона или, правильнее сказать, с террасы вниз. Никому неудобства это не доставляло, поскольку терраса, словно щедрой дарующей ладонью, торчала над обрывом, под которым не пролегала ни дорога, ни даже тропа.
За несчитанные десятки лет на площадке под обрывом сложилась свалка. И свалка эта в отличие от нынешней обстановки самого дома щекотала интерес антикваров и притягивала искателей случайной прибыли, а то и зевак, коими все чаще становились туристы. Приложив старание, здесь можно было откопать комод с утраченной фурнитурой, хромой стул или загадочный предмет утвари, под патиной которого угадывалось узорчатое бронзовое тело. Конечно, все сколько-нибудь ценное давно было растащено усердными искателями. Что-то, претерпев насилие реставрации, помпезно раскорячило гнутые ножки в салонах. Что-то добралось даже до сомнительного пошиба аукционов. Оставшаяся же под обрывом все еще необъятная гора старья сохраняла способность питать корыстные надежды.
Степан не выделялся завидной образованностью, вел простой, здоровый образ жизни, но с самого детства был катастрофически любознателен. Именно катастрофически, поскольку любой вопрос, пробуждавший его интерес, вырывался, высовывался, выпячивался среди житейских проблем на передний план и заставлял Степана для своего решения преодолевать любые преграды, поступаться любыми запретами или условностями, растрясая по пути залихватскую дурь, теряя чувство меры и ощущение реальности. А увлекало любопытство парня все подряд. Круг его интересов не имел очертаний. Это была познавательная всеядность, не имеющая ни цели, ни практического приложения. К счастью, ущерба никому гипертрофированная пытливость его рассудка не причиняла. Единственным результатом описанного свойства представали штабеля фотографических альбомов, заселившие собой шкафы и стеллажи, поверхности тумбочек и столов в квартире Степана. Любой предмет интереса запечатлевался им на камеру во множестве ракурсов, послойно и поэлементно. Фотографии со всем тщанием ретушировались, сортировались, а затем занимали отведенное место, после чего благополучно стирались из памяти, уступая место новым затеям.
Этой осенью Степана угораздило заболеть Италией. Спонтанно. Беспричинно. Тяжело. Поездка стала необходимой. И неотвратимой. Путь выпал на Рождество.
Количество городов, намеченных к посещению, значительно превышало количество дней, отпущенных на путешествие. Но, несмотря на то, что ознакомление при этом шло бегом, Степан ухитрялся увековечивать на фото все до никчемных вовсе и даже чужеродных подчас деталей. Фотостенограмма процесса. Свидетельство загадочной и вычурной хвори рассудка.
Дисциплинированная группа туристов беззлобно подтрунивала над товарищем, который постоянно отставал и догонял, забирался в случайные закоулки и полости, норовил преодолеть заборы и стены в неустанном стремлении утолить горячечную жажду ненужных знаний. Фотоаппарат Степана выхватывал реальность под немыслимыми неожиданными углами, в самых экстремальных разворотах.
– Сегодня у нас намечено посещение неординарной достопримечательности, – объявил с утра экскурсовод.
Глаза Степана блеснули и болезненно увлажнились. Углы рта потянулись к сощуренным глазам в этаком маньяческом предвкушении.
День выдался ясным. Сергей с Кириллом звонко отомкнули ключом входные ворота, и хозяин ступил во владения. Стены, степенные в своей прохладе, казалось, застыли в выжидательном поклоне, внимая покорным молчанием гулким шагам нового графа. Двери услужливо распахивались, лакейски поскуливая петлями. Солнце рвалось в окна, стараясь произвести впечатление.
Залы и комнаты поменьше портретно представлялись (позвольте отрекомендоваться) сквозь дымку плотно застоявшегося в одиночестве воздуха. Лучи ясного дня веерообразно топырили лучи в вялом тумане вспугнутой пыли, продырявливая пространство, зазывая посетителей вглубь. Усталые ткани портьер прятали в тяжелых густых тенях свои никому не интересные тайны. Брошенная на произвол судьбы мебель сонно пускала корни в полы и брюзжала недовольно, если ее пытались подвинуть. Седоватый полумрак не выказывал вторженцам ни враждебности, ни дружеского расположения. Его незримая мина скорее была надменной и пренебрежительно-безразличной.
Познавание затейливых лабиринтов, образованных каменными, штукатурными, а то и дощатыми поверхностями, венчалось ежеминутно удивлением. Арочный анатомически ошибочный проем, принуждавший отвесить поклон, раскрывался ширью скрипучего зала. Помпезный портал с массивными резными кронштейнами под потолком вдруг приводил в крохотную тупиковую комнатушку неясного назначения. Коридоры, изменяя по ходу ширину и высоту, выписывали виражи, периодически подставляя под ноги ступени в совершенно неожиданных местах: за поворотом, в проеме, у столь же случайной боковой дверцы. И ступеней этих всегда оказывалось не более трех. Автор проекта будто бы издевался над будущими обитателями. Допустить, что такие причуды следовали пожеланиям заказчика, здоровое сознание просто не могло. Фраза «это можно переделать» рефреном пульсировала в голове Кирилла, облегчая его мелкие чесоточные страдания от знакомства с абсурдом, усмехающимся в лицо очередному хозяину.
Покуда Сергей с Кириллом в молчаливом сосредоточении часовщиков разведывали детище воспаленной архитектурной мысли, автобус с российскими туристами, среди которых непоседливо приплясывал на сидении Степан, неотвратимо двигался в сторону Casa sulla Roccia. Наш путешественник вращал головой, успевая зарегистрировать глазом каждую закорючку антуража, и поминутно вытягивал шею, хватательно всматриваясь в картинку за лобовым стеклом, лихорадочно торопя появление обещанного чуда.
По сторонам слитной полосой нудно скользили мандариновые деревья вперемежку с придорожным кустарником, вздрагивая время от времени торчащими вторыми этажами частных домов. Иногда стена растительности проваливалась в разверзшиеся просторы, невольно целуя лоб наблюдателя оконным стеклом автобуса, и вдалеке обязательно являлась незначительная церковка, кое-как доминируя в композиции. Застой в спине и постепенно сгущающаяся исподтишка дрема были сметены внезапным поворотом дороги, распахнувшим зрелище.
Автобус прокатился еще с сотню метров и плавно затормозил. Туристы стали подыматься с мест, будя уснувшие суставы, и дисциплинировано топтаться в направлении выхода. Степан, нетерпеливо пыхтя, продвигался наощупь, ибо зрение его всецело было занято уже состоявшимся предметом любопытства, столь некомфортно и фрагментарно наблюдаемым в окна. Наконец, споткнувшись совершенно закономерно на ступенях, перебираемых ногами так же вслепую, он одурманено вывалился из транспорта, засеменил в попытке сохранить равновесие и устремился к искомому чуду, будучи с ним уже абсолютно наедине, оставив попутчиков с гидом где-то в параллельном измерении.
Пестрая толпа о сорока головах, временно сплоченная повествованием экскурсовода, рассчитанным с точностью до минут, шагом двинулась к основанию скалы. Считалось, что площадка под обрывом одарит путешественников и выгодной видовой перспективой, и возможностью приобщиться косвенно к традициям, наблюдая свалку, детище культурной эволюции. Кроме того, сам дом все-таки являлся частной собственностью, что значительно сужало перечень допустимых ракурсов.
Сергею с Кириллом, преодолевающим пространство тремя десятками метров выше, открывались в то же самое время иные картины. Заросли планировки, наконец, расщедрились залом, внезапно раздавшимися в стороны стенами и взлетевшими сводами. Зал сочно звучал красками, будоражимыми обилием солнца, плещущего сквозь целых пять окон. Высоченные проемы радостно предъявляли вошедшим живой мир, о котором те почти что забыли. В центральном проеме шириной с ворота стояла массивная дверь, и по чьей-то неразумной забывчивости обе створки ее оставались раскрыты. Ослепительно желтая и ошеломляюще широкая полоса света прорезала закутавшийся в паутину покой дома, словно шоссе в новую жизнь. И по этому шоссе внешний мир вливался торжественно, мягко и радостно.
Кирилл, ведомый освежающей прохладой ясного дня, вышел на террасу. Под ним в обрамлении откосов оврага расстилалась обширная площадка, почти полностью накрытая хламом, некогда бывшим мебелью. Где-то за невидимым поворотом жили своей жизнью посторонние звуки. Невнятные голоса. Ворчание двигателя. Однако, они не представляли интереса для домовладельца.