Николай Бахрошин
Викинги. Скальд
Говор родичей, но лица незнакомые, значит – или оличи, или витичи, сообразил мальчик. В этих родах язык в точности как у них, поличей. У косин – другой все-таки, слова похожи, а выговор отличается так, что порой с трудом понимаешь…
Кто заговорил с ним? Да, похоже вот этот, русоволосый, с красивыми ресницами…
– А откуда ты знаешь, что я полич? – спросил Любеня.
Хотел сказать твердо, а прозвучало пискляво и жалобно. Самому не понравилось.
Трое пленников продолжали его разглядывать.
– Эка загадка – полича отличить! – ответил первым губастый. – Да у тебя вышивка по рубахе крестиком. Вы, поличи, всегда все не по-людски делаете, нет, чтоб птичьей лапкой вышивать, как красиво, а вы – крестиком. Я же говорю – всегда выделиться хотите. Забились в ваши северные угодья, живете там сами по себе, дани князю Хрулю не платите. А с нас – три шкуры дерут!
Мальчик не нашел что ответить. Промолчал. Хотя и успел про себя подумать, что платить дань, – не этим бы хвастаться. Не велика доблесть – снимать с себя перед князем шкуру за шкурой.
От взрослых Любеня знал: они, поличи, еще до его рождения ушли в дальние северные земли, подходы к которым защищают непролазные, глухие леса и топкие, бескрайние болота. И не просто ушли, побили дорогой дружину, посланную вдогонку. Отстояли, значит, свою свободу. Зато теперь живут, как хотят, как старики рассудят, а старейшины приговорят. А у оличей и витичей духу не хватило бросить обжитые угодья, уйти из-под власти князей Юрича. Вот теперь и жалуются на жизнь…
– Эй, полич?! – не отставал губастый. – Полич, а полич, оглох что ли?
– Чего еще? – ответил мальчик, нарочно сделав голос погуще.
– А что это ты здесь на берегу оказался? Тут навроде как наши угодья? Испокон веков были наши, и сейчас наши! Ты чего тут потерял, на наших-то землях?
– Оказался, значит, надо было, – помедлив, отозвался мальчик.
– Ишь ты, надо ему… Какой надобный выискался! Шляетесь по нашим землям без спроса…
– А у кого спрашивать-то? – вдруг нашелся Любеня. – Ты, вон, сильно занят, свейскую ладью протираешь портами!
Остальные пленные подавились смешками. Любене и самому понравилось, как ответил. По-взрослому. Не хуже, чем острослов Велень.
– Разговорчивый больно! Смотри у меня! – с угрозой проворчал губастый.
– Да ладно тебе, Алека, что пристал к нему? Вишь, малец и так еле жив, кровью капает… – заступился русоволосый.
– И ты у меня смотри! – прикрикнул Алека на своего.
– Раньше надо было смотреть! – зло сказал третий, чернявый. – Пока не попались – и надо было смотреть! Мальца хоть подранком взяли, а мы… Сидим тут теперь, как гуси с подрезанными крыльями!
Все замолчали.
– Слышь, полич? – снова обратился к мальчику русоволосый.
Он вообще показался Любене. Лицо чистое, тонкокожее, румяное, под пушистыми ресницами дрожит смешинка, как капля росы на листке. Вот у него – хорошие глаза, круглые и любопытные. Правда, сейчас в глазах больше досады, чем смеха, но это как раз понятно…
– Чего?
– Меня – Витень зовут, того, чернявого – Сарень, Алеку ты уже знаешь. Оличи мы, попались вот… – представился русоволосый. – Слушай, а что там, на берегу, навроде волхв был? – тут же полюбопытствовал он. – Навроде – заклинал тебя на удачу? Оберег Велеса тебе давал?
– Может, и волхв. Может, и заклинал, – сдержанно отозвался Любеня.
Разговор с оличами было отвлек его, а теперь он опять все вспомнил – и случайный плен, и посеченного дядьку Ратня, которого любил, как родного. Глаза защипала предательская слеза. Хриплый, измененный голос волхва еще звучал в ушах и говорить мальчику не хотелось. Боялся – дрогнет голосом, стыдно будет перед незнакомыми из чужого рода.
Может, все-таки выживет дядька волхв? – ворохнулась надежда. Он – сильный, он в одиночку ходил с черными волхвами сражаться, и одолел их, и вернулся назад.
– Э, паря, какая может быть сила в таком заклятии, – влез в разговор толстогубый Алека. – Волхв и сам был едва живой, уже помер, наверное… С таким ранами не живут долго, куда там! – добавил словно с удовольствием.
– Не скажи, – покрутил головой добродушный Витень. – Обратно сказать, старики говорили, перед смертью – самое заклятие творить. Перед смертью – вся остатняя сила-жива в него уходит. Ну а если еще волхв, чародей – там силища…
– Может, говорили, а может – нет, – проворчал Алека.
– Да я же сам слышал!
– Мало ли, что ты слышал…
Ему, похоже, все равно о чем – лишь бы грызться, понял Любеня.
– Полич? – опять позвал его Витень. – А звать-то тебя как? Чьей крови будешь?
Ах да, он и не представился, сообразил мальчик. Нельзя так. Невежливо. Они – старше, ему положено назваться первому.
– Любеня я. Сын Кутри, сына Земти.
– Это какого Кутри? – заинтересовался чернявый Сарень. – Не походного ли князя поличей, что увел всех на север к вольному житью, а потом сам погиб от руки Добружа?
Любеня важно кивнул.
– А мать твоя, выходит, Сельга-видящая? Которая у вас теперь над всеми старейшинами голова? Так, что ли, получается?
Любеня опять кивнул, порозовев от гордости. Приятно, когда твоих родителей во всех родах знают. Родителям – почет, и тебе – толика.
– Я же говорил, у поличей всегда все не так! – задиристо встрял Алека. – Видано ли, чтобы баба мужиками верховодила? У них, баб, ум-то известно где! Не вверху, небось!
Мальчик глянул на него почти с ненавистью. Вот пристал – как оса к медовому вареву! Хорохорится, толстогубый! Будь здесь мать Сельга – небось промолчал бы, под ее пронзительным синим взглядом и не такие удальцы глаза отводят!
Остальные, впрочем, не обратили внимания. Привыкли, видимо, к его брюзжанию.
– Как же ты здесь-то оказался, Любеня? – спросил Сарень.
– Случайно…
– Эх, паря…
– Хорошо, наверно, когда мамка видящая, в таком почете живешь. И ты получаешься словно княжьего рода, – предположил, улыбаясь, Витень.
– Чего же хорошего? – откликнулся Сарень. – Такую мамку не обмануть, небось она тебя и за лесами увидит!
Любеня вздохнул. От матери ему доставалось, конечно, рука у нее тяжелая и нрав строгий. А обмануть… Он и не пытался, все равно бесполезно.
Видящая! Хоть бы сейчас увидела, что с ним, подняла бы родичей на выручку…
Мальчик снова вздохнул. И нога опять заболела, запульсировала горячим, словно проснулась.
Остроносый и хищный свейский драккар уносил их все дальше и дальше. Кольчужные воины, так и не разоблачаясь, не снимая тяжелых шлемов, размеренно, без устали взмахивали тяжелыми веслами…
2
Как ни мал был Любеня, как ни велика, необъятна Явь, распахнутая перед его мальчишеским любопытством, но он давно понял – мир вокруг состоит из опасностей. У них, в землях поличей, безопасно, далеко потому что, а южнее, по течению Лаги, особенно на Илень-реке, где роды оличей, витичей и косин, где высился несокрушимой крепостью Юрич-град, владение князя Хруля, – беречься надо. Там пути торные, нахоженные, и княжьи ратники безобразят, и пришлые воины, проходя на ладьях, норовят ухватить любую поживу.
Из разговоров взрослых Любеня слышал, что князь Хруль, как называли его родичи, – тоже свей. Морской конунг Харальд Резвый, когда-то изгнавший из Юрича прежнего князя Добружа.
Кровавым князем оказался конунг Харальд. Чуть что не по нему – насылал на данников безжалостную дружину. И жадным – втрое-вчетверо против прежнего выжимал поборов. А налетят на родовые селения его ратники – вообще забирают все подчистую. Взрослые про него говорили – такой из камней молока надоит.
Совсем маленьким Любеня с замиранием сердца слушал взрослых и представлял себе князя Хруля в виде огромного, ссохшегося старика без волос и с одним раскаленным клыком во рту. Навроде ксаря Кощея, хозяина подземного мира. А неведомые оличи, витичи и косины представлялись ему бледными, заморенными тенями, вечно льющими слезы над утерянным скарбом.
Потом, подрастая, он увидел люд из других родов. Поличи всегда поддерживали меновые связи, и товар возили, и на общих торжищах появлялись. Никаких слезливых теней – обычные люди, ни языком, ни одеждой от родичей не отличаются. Да и скорби в них особой не видно, лица как лица – веселые, грустные, разбитные, насупленные, хмельные – всякие. Разве скосоротит кого по пьяному делу до тоски в глазах – так это другое, понимал Любеня.
В верховьях Лаги-реки, где кончались уже земли поличей и начинались чужие опасные места, они с волхвом действительно оказались случайно. Дядьке Ратню нужно было наведаться в эти края по своим чародейным надобностям, а мальчишка просто увязался за ним. Мол, возьми с собой, дядька волхв, страсть как хочется глянуть на новые земли. Не пожалеешь! Что тебе одному в долбленке грести? А тут я – на смену! Я же мужик!
Уговорил. Дядька Ратень – не мамка Сельга, его всегда уговорить можно. Волхв, хоть и жил на священном капище в глухом лесу, часто приходил в их избу ночевать, был ему как родной отец, учил многому, что и не всякий взрослый знает. Баловал. Мамка Сельга – суровая, властная, как глянет пронзительными глазищами, как хлопнет по столу крепкой ладонью – дух в животе замирает. Забываешь, что ты мужик уже, и почти воин, только ищешь в какую щель юркнуть. А дядька Ратень добрее, бережнее, с ним и пошалить можно, и покапризничать.
Вот и добаловались! – горько, как взрослый, думал Любеня, покачиваясь на дне ладьи и осторожно поддерживая раненую ногу…
* * *
Нет, казалось, ничто не предвещало беды. До встречи со свеями они с волхвом днями поднимались вверх по течению на лодке-долбленке. Осторожно плыли, с опаской, на ночь прятали лодку в прибрежных кустах и сами на открытом месте не ночевали.
– Гляди в оба, паря! – неоднократно предупреждал волхв. – Неспокойной стала Лага в верховьях. От здешних, да и от любых дальних родов волхву, понятно, обиды не будет, наши волхвов почитают, тронешь – богов обидишь. Вот свеи, расплодившиеся на здешних землях как тараканы в худой избе, чужих богов не боятся. Они своих чтут, а остальных – презирают.
– Как же так можно, дядька Ратень, богов презирать, хоть и чужих? – недоумевал Любеня.
– Можно. В Яви всякое может случаться. Подрастешь, сам увидишь.
– А ну как обидятся боги-то? Мстить начнут? – не отставал Любеня. – Неужто свеи такие храбрые, что не боятся?
Ратень, не делая скидки на его малолетство, задумывался перед ответом, как если бы отвечал взрослому.
– Боги – они только с виду на людей похожи, – начинал он. – Точнее, мы на них. А рассуждают они по-другому. Да и как иначе, что для нас – целая жизнь, для них – миг единый… Я вот, к примеру, еще когда молодым был, еще только начинал постигать волхвование – удивлялся сильно бывало. Начинаешь творить заклинание перед чурами, взлетаешь духом в небесную высь, приближаешься к богам мыслями – такая сила перед тобой открывается, такая необъятность сущего, что поневоле чувствуешь себя песчинкой малой перед огромной горой… Как понять? Чувствуешь только – бездна перед тобой. И боязно, и восторг, и дух захватывает. И что человек перед этой бездной – меньше песчинки… Понимаешь меня?
– Не совсем, дядька.
– Хорошо. Попробую по-другому… Вот ты спрашиваешь, не отомстят ли боги? Отомстят, они никогда ничего не забывают. Но где, как и когда – кто знает? Порой все случится так странно, не подумаешь даже, что это они отомстили…
Маленький Любеня не все понимал из его речей, но на ус мотал. Запоминал. Не зря даже строгая мать хвалила его в ласковые мгновенья: «Ты у меня разумник! Быстро растешь, не спишь мыслями. Все правильно, сынок, так и надо. Ум – сильнее силы, потому что для любой силы есть предел, а для ума – нет…»
Да, с дядькой Ратнем было хорошо путешествовать. Интересно. И новые берега увидел, и много поучительного услышал. Волхв никогда не упускал случая лишний раз наставить мальчишку, но делал это легко, ненавязчиво, увлекательными побасенками рассказывая о богах Прави, о светлых и темных сущностях Нави и о народах, населяющих просторную Явь.
Дело, по которому они оказались в верховьях Лаги, показалось Любене совсем пустяковым. Мальчик видел, как волхв нашел на прибрежном, каменистом утесе какой-то неприметный лаз. Со стороны и не догадаешься, что там лаз в пещеру, камнями завален – вроде обычная осыпь. Дядька Ратень тоже не полез внутрь, только привалил для верности еще пару камней. А зачем, для чего смотрели – не объяснил. Только сказал: «Запомни, Любенюшка, это место крепко-накрепко. Для чего – потом поймешь».
Мальчик честно и долго оглядывался, запоминая приметы. Закрывал глаза, повторял по памяти ради усердия.
Запомнил.
И совсем было собрались домой, решили – переночуем, а посветлу начнем сплавляться. Только Любеня и здесь нашалил. Предупреждал его дядька, накрепко предупреждал, чтоб без него – ни шагу от укромного становища, места, мол, опасные. А он проснулся раньше и решил – пока дядька спит, сбегать на гладкий песчаный плес, встретить первый луч Хорса. Ребята говорили – если первый луч встретить, можно любое желание загадывать. Только – чтоб обязательно первый, самый-самый, ни второй, ни третий. Иначе – не сбудется ничего. А к первому – еще поди, проснись. Дома никак не получалось.
Так и выскочил на открытый берег. Ждал лучик, а появились свеи. Выплыли из тумана прямо на него.
Случайно?
Потом, повзрослев, Любеня часто задумывался, что такое случай. Если пряжа жизни предопределена богами, если нить судьбы каждого тянет мудрая богиня Мокошь, что спереди похожа на девку, а сзади – совсем старуха, истлела и внутренности видны, то, получается, ничего случайного нет.
Вот он, Любеня, не послушался дядьку, выскочил без опаски на открытый берег, привлек свеев. А если бы послушался? Глядишь, и его жизнь повернулась бы по-другому, и дядька бы уцелел. Сплавились бы по реке, вернулись к родичам. Кто знает…
Судьба или случай? И откуда берется случай, если судьба предопределена? Наверное, прядя нити жизни, богиня Мокошь цепляет ногтями и от этого завязываются неожиданные узелки, догадывался он. Узелки – и есть случай, от них нить не рвется, тянется, как и раньше, но уже в другую сторону. Наверное, так…
Впрочем, это было потом, а пока он просто сжимался в комок на днище чужой ладьи. Неслышно молил богов, просил духов предков, все видящих с высоты Ирия, надоумить мать, где искать пропавшего сына…
3
Свеоны не стали возвращаться, добивать волхва. Решили – сам умрет, с такими ранами все одно не живут.
Но Ратень был еще жив. Ему удалось перевернуться с живота на спину, сам не понимал, каким чудом. Так и лежал на спине, смотрел в бездонное, бесконечное небо. Небесная глубина опускалась к нему, а он так и пил ее глазами, растворялся в ней и словно бы поднимался навстречу.
Руки и ноги волхв больше не чувствовал, он почти ничего не чувствовал. Боли не было. Самое удивительное, что боли совсем не было, хотя, наверное, со стороны и взглянуть страшно на его раны, думал он отрешенно, словно о постороннем.
Нет, сначала, когда рубили – была. Острая, горячая, охватывающая все тело языками пламени. Потом прошла. Только холодно стало, словно он лежал на снегу, а не на теплой, живой земле. Холод, кажется, проникал всюду, отдаваясь ледяной занозой в глубине головы и мешая думать. Но не слишком мешая.
В сущности, волхв давно знал, что так случится. Что-то плохое должно было обязательно случиться. И вот…
«Проклинаю тебя! – сказал тогда Черный Яремь. – Проклинаю тебя, и род твой, и родичей твоих, прошлых и будущих…»
Сколько прошло с тех пор? Посчитать – четыре лета минуло, пятое уже идет, как он гнался по глухим лесам севера за черными колдунами…
И все-таки догнало колдовское проклятие…
Лежал. Нет, он не жалел о былом. Он, несмотря ни на что, выполнил обещание богам, стер с груди Сырой Матери-земли черных. Этот долг больше не висит камнем на шее. Без ноши невыполненного долга легко отправляться в Ирий. Именно так, отправляться. Приходит его черед отчитываться перед богами в прожитой жизни…
Так суждено, и так будет!
Теперь, истекая кровью на берегу Лаги, Ратень снова вспомнил старого князя Добружа, и колдуна Яремя. Ясно увидел хитрый путь колдовского проклятия. Кто бы ни глянул со стороны, сказал бы – это же случай, что они с мальчиком наткнулись на свеев… Ан нет, не случай! Случайно можно молоко на порты пролить, а смерть, как и рождение, всегда предопределена. Просто сразу не разберешься, как одно складывается к другому. А задумаешься – вот оно… Ведь если бы он тогда, убив колдуна, не почувствовал бы в воздухе привкус печного дыма – не набрел бы на избушку князя-отшельника. Не набрел – не узнал о сокровищах на берегу Лаги. Не узнал бы – не поднялся сейчас по реке, проверить лаз в пещеру. Не проверял бы, не наткнулся бы на свеев. Одно к одному, замкнулся круг!
Тогда, вернувшись к родичам, Ратень не стал открывать им тайну княжьих сокровищ. Решил, как жили без этого золота, пусть и дальше живут. Род поличей, переселившись, никому больше не платил дани. Жили свободно и независимо.
Морской конунг Харальд, убивший конунга-завоевателя Рагнара и, став князем Хрулем и владетелем Юрича, похоже, просто рукой махнул. Мол, сидят поличи где-то в далеких чащобах, да и пусть сидят. Много ли с них возьмешь, чтоб стоило ломать людей и ладьи на каменистых перекатах своенравной Лаги? Пожалуй, меньше возьмешь, чем потеряешь. Худая овчинка не стоит доброй выделки, так говорят!
Но если свеи узнают о сокровищах князя – все изменится, понимал Ратень. За золотом и серебром прежних владетелей Юрича дружина Харальда куда угодно полезет, доберутся и до далеких угодий поличей.
Сейчас о сокровищах князя знала только Сельга, да и той не называл места, как она ни допытывалась. Слишком любил ее, вот и берег. Тайна сокровищ – тяжелая тайна, страшная, золото-серебро любит кричать о себе. На него выпало, ему и тащить эту ношу.
Нет, опаска была, поэтому Ратень, не объясняя, заставил Любеню запомнить заветное место. Рассудил, пусть хоть мальчик знает. Подрастет парень – поймет к чему, вдруг с ним самим что случится. И словно накаркал!
Если бы, если…
Только никаких «если» в жизни не бывает… Хоть бы Велес Круторогий услышал просьбу, не оставил мальчика своей защитой! Он – может защитить, он, чародей, искусник, даже богов запутает в трех соснах, трижды три раза обведет вокруг собственного носа…
Где он сейчас – Любенюшка? Плохо ему, наверное, страшно…
Хотя, как это где?! Вот же она, ладья! – вдруг увидел он. Вот мальчик съежился на смоленом днище пойманной птахой, с ним рядом – еще кто-то из пленных, не из поличей, из других родов.
Ратень неожиданно для себя почувствовал, что и глаза ему больше не нужны. Зачем они? Он и без них видит все – и ладью с мерно гребущими ратниками, и реку, и лес, и небо. Он даже увидел себя самого, лежащего на травянистом откосе. Удивился, как располосовали мечами его крепкое тело. И еще удивился, что видит себя со стороны. Оказывается, он такой маленький, если со стороны. И становится все меньше и меньше, как будто улетает от самого себя…
Да, похоже, он уже умер, начал понимать бывший воин Ратень, по второму, тайному, волшебному имени – волхв Славич. Эта мысль скользнула совсем отстраненно…
4
Ладья свеев шла по реке почти без остановок. Неторопливо, слаженно опускались тяжелые весла, монотонно журчала вода под днищем, тихо катила воды река.
Неутомимо шли, только новые и новые берега оставались вдали, словно отчаявшись гнаться за свеями. Леса сменялись холмами, перелесками, глыбились скалы, бычились лобастые валуны. Да и сами берега всегда разные – то круто вздымаются, то полого прижимаются к воде.
Пару раз мелькнули на берегах серые, деревянные частоколы неизвестных селений, было слышно, как там бухает тревожное било, видно, как бегут в лес бабы и дети, погоняя перед собой скотину, как вооруженные мужики лезут на частокол следить за пришлыми.
Свеи не останавливались, торопились, наверное. Или – боялись, не хотели лезть на крепкие частоколы, где ждали их вооруженные мужики.
Понятно, это им не на двух-трех навалиться всем скопом, тут – сражаться надо, злорадствовал про себя Любеня. Хоть и знал, конечно, что свеи никогда не боятся драки. Родичи всегда говорили – свеи лютые, жадные до ратного дела, чужой кровью живут, добычей кормятся. Но думать вот так, мысленно унижая пришлых воинов, было приятнее.
На пленников гребцы обращали мало внимания. Когда нужно было пройти мимо них, переступали или просто сталкивали ногами в сторону, как ненужный хлам. Любеня сначала обижался на неожиданные пинки до комка в горле, постепенно начал привыкать, сам научился вовремя отползать с дороги.
Убегу, все равно убегу! – повторял он себе как заклинание.
Каждый вечер дружина приставала к берегу на ночевку. Воины варили в огромном котле густую кашу, жадно ели, прямо по горячему хватая ложками из котла. Выбивали днища у бочонков с пивом, черпали хмельное шлемами, надувались так, что, казалось, лопнуть готовы. А головы все равно не теряли, как заметил Любеня. Всю ночь вдоль становища ходили стражники, перекликались друг с другом. Да и остальные не снимали кольчуг даже на ночь, спали в обнимку с оружием.
Им, пленным, тоже подносили каши. Оличи лопали жадно и еще жаловались, что мало. А вот Любеня есть почти не мог. Рана воспалилась багровым по всей лодыжке, и нога изнутри стреляла болью. Ночами мальчик подолгу не мог заснуть, дрожал от боли и холода, хотя летние ночи были теплыми и короткими. А когда забывался, продолжал вздрагивать даже во сне – так лучше бы вообще не засыпать, все время за ним кто-то гнался, отточенные клинки со свистом рассекали воздух, а вокруг кривлялись и скалились страшные рожи. Не поймешь – маски шлемов или это лица такие, железные. После подобных снов Любеня просыпался совсем без сил. Те, ночные, были даже страшнее этих, дневных.
Сердобольный Витень пытался ему помочь, несколько раз перематывал ногу новым холстом, разжевывал какие-то травки, прикладывал кашицу к ране, но толку от этого не было.
– Мамку Сельгу бы сюда, та живо, одним заговорным словом поставила бы на ноги! – всхлипывал ночами Любеня, лязгая зубами от лихоманки и жалея себя до слез. Временами ему казалось, что он уже умирает.
На что свеи равнодушны к своим и чужим болячкам, так и то заинтересовались его состоянием. На очередной ночевке несколько воинов постарше, с дублеными красными лицами, отмеченными многими засечками и рубцами, подошли, осмотрели ногу мальчика, долго гыркали между собой по-своему.
Потом подошел тот, что держал прави́ло-весло. Любеня уже узнал, что его зовут Якоб-скальд. Он тоже внимательно осмотрел рану, покачал головой, прищелкнул языком. Сходил к тлеющему костру, раскалил на углях тонкий, острый кинжал. Снова подступил к раненому.
Мальчик еще не понимал, что тот хочет, косился на потемневшее, горячее лезвие, отползал в ужасе, а свей уже обхватил больную ногу жесткой ладонью, рывком притянул к себе. Примерился, одним коротким ударом рубанул по опухоли. Боль плеснулась вокруг с такой силой, словно кипятком обдала. Любеня в дугу скрутился, стараясь не закричать, колотил по земле руками и мычал пронзительно.
Вместе с кровью на землю потекло много желтого гноя. Не обращая внимания на дрожащего мальчика, старый густо намазал рану какой-то остро пахнущей мазью, перемотал натуго, по-новому.
На удивление, стало легче.
С утра – снова плыли. И лихоманка отпустила вроде. И нога уже не так болела. Любеня наконец почувствовал, что может наступать на нее, а не скакать на одной.
Еще дня через два, после полудня, когда золотой лик Хорса перевалил через середину небосвода и начал клониться к закату, свейская ладья догнала две других, таких же больших, полных воинами и припасами.
Новые свеи приветствовали прибывших громкими, веселыми криками. Заплескали длинными веслами сильней и слаженней.
Дальше пошли по реке в три ладьи. Совсем войско. Эти, на остальных ладьях, тоже подчинялись молодому Рорику в красивой броне, понял Любеня. Ишь, как он командует им, перевесившись через борт, а те слушают.
Если рассудить, мальчишке было интересно плыть по реке. Когда лихоманка отпустила, стало совсем интересно. Он никогда не подозревал, что со средины реки и Явь выглядит по-другому, по-новому. И берега все время разные, плывешь и смотришь.
Вот только от родичей уплывали все дальше, видел Любеня, труднее им будет догнать. Он все еще верил, что его выручат. А не успеют – сам убежит!
* * *
На очередную ночевку пристали уже всем войском. Становище получилось большим, шумным, воины, обрадованные встречей, долго не могли угомониться. Теперь варили не только обычную кашу, с одной из ладей притащили хрюкающего, лопоухого кабанчика, ловко забили его ударом кинжала под ухо, быстро распластали на куски жирную тушу. Мясо и жир покидали в общий котел, а самые мягкие, сочные куски свеи насаживали на кончики мечей и жарили над огнем.
В этот вечер свеи выпили особенно много пива. Воины раз за разом вышибали дно из бочонков и досуха вычерпывали их своими гладкими шлемами.
Шум, гам, трескучая свейская речь, громкий, как хлопки, хохот, колеблющееся пламя огромных костров, что развели свеи на берегу…
Если бежать, то сегодня, решил Любеня. Он не знал, куда его завезли свеи, далеко, наверное, но темного, ночного леса мальчик теперь боялся меньше, чем этих пришлых воинов.
«Куда бы ни завезли, – рассудил мальчик, – если идти вниз по течению реки – не собьешься». А от опасности можно и в чащу спрятаться, лес-батюшка всегда укроет, если хорошенько попросить об этом лесных духов и самого Лешего, лесного хозяина. Главное – уважительно попросить, когда-то учил его волхв.
«Почувствуй себя в лесу листом, травинкой, каплей, что падает в реку, растворяясь в воде, – и никто тебя никогда не найдет, – говорил, помнится, волх в. – Поймай это ощущение растворения себя в окружающем. Дальше – даже говорить не буду, сам увидишь…»
Мальчик пробовал. И действительно начинал чувствовать словно новая, незнакомая сила входит в него, словно он действительно становится одним целым и с лесом, и с небом, и даже с неподвижными, замшелыми валунами.
Он, хоть и малый, но понял, что вот так, исподволь, Ратень начинал передавать ему секреты древнего волхвования.
Эх, дядька, дядька… Как же так вышло все-таки…
Да, если бежать – то сейчас, сегодня, не ждать больше!
Мальчик гордился тем, как он здорово, совсем по-взрослому, все придумал. И нога болит уже куда меньше, можно бежать.
* * *
На ночь оличей обычно связывали по рукам и ногам, продев под локти, завернутые назад, крепкую жердину, только Любеню, как маленького, да еще подранка, просто привязывали в стороне за щиколотку раненой ноги на крепкой конопляной веревке. Свеи, видимо, рассудили – раненую ногу мальчишка не распутает, побоится боли.
Ночью Любеня постарался не засыпать. Медленно тянулось время, оличи уже похрапывали, взбрыкивая и мыча во сне от неудобных, полусидячих поз, а он лишь клевал носом. Задремывал невзначай, но тут же вскидывался, больно щипал себя за руку и снова чутко ловил тревожные ночные шорохи, выжидал, пока воины в становище угомонятся.
Хорошо, что свеи выпили много пива, радовался мальчик. От пива взрослые всегда делаются дурными и беспечными. Стражники, назначенные на эту ночь, тоже хлебали пиво, сам видел.
Наверное, он все-таки заснул незаметно. Подкрался сонный дух Баюнок, невесомо мазнул по глазам мягкой, пушистой лапкой и залепил веки. «Сейчас… Сейчас, сейчас… Вот только чуть-чуть поспит, самую малость, и тогда…» – крутилось в голове.
Когда мальчик открыл глаза, то сразу увидел – прошло много времени. Бледный месяц, что висел прямо за рекой, переместился уже на другую сторону небесной тверди. Мелкие огоньки его непокорного звездного стада вольготней разбрелись по небу. Любеня лихорадочно затряс головой, с ужасом понимая, что проспал, не успел, вот-вот наступит рассвет, и свеи снова двинутся в свой бесконечный гон, увозя его на днище драккара еще дальше от родовых земель.
Вокруг было спокойно, сонно, разноголосо бормотали во сне сытые и пьяные воины, лениво плескалась река у берегов и лес отчетливо, по-ночному, шумел шорохами листвы и протяжными деревянными скрипами.
Пожалуй, не опоздал, обрадовался мальчик, еще глубокая ночь стоит. Про себя он вежливо поблагодарил сонного Баюнка, пожалевшего пленника, не наславшего дрему до самого утра.
Развязать узел, затянутый сильными мужскими руками, Любеня не мог, он уже пробовал это сделать. Зато можно попробовать перетереть толстую веревку, придумал он с вечера. Для этой цели специально подобрал на берегу два зазубренных кремневых камешка. Не прятал, наоборот, играл ими у всех на виду, накидывая один на другой, вроде бы забавлялся по детской беспечности. Свеи так и поняли, не отобрали у него камешки.
Точить камнями прочную веревку оказалось труднее, чем он предполагал. Жилистые волокна едва поддавались, камни то и дело срывались с руки, ударяли по раненой ноге, отзывающейся острой болью на каждый толчок. Он уже и зубы сжимал до хруста, и губы закусывал, стараясь не закричать, так что весь рот наполнился теплой, соленой кровью.
Сам не заметил, как справился, и не кричал почти, только стонал иногда. Ему казалось, что громко, недопустимо громко, сердце прыгало, как испуганный заяц, и руки холодели от страха, но когда веревка распалась измочаленными концами, все вокруг по-прежнему спали.
Он осторожно приподнялся на коленях и огляделся.
Нет, свеи не забыли поставить дозорных. Вот один стоит опершись на копье, заметил мальчик, в его железном шлеме, до блеска натертом песком, отражается бледный месяц. Вон второй, еще дальше, как будто ходит, хотя и пошатывается… И у свейских ладей кто-то не спит, оттуда разносится по реке бурчание неразборчивых голосов, слышал он.
Впрочем, дозорные далеко от него. Если осторожно проползти к тем кустам, оттуда – уже и до деревьев рукой подать, намечал Любеня. А там – сразу в чащу, в темноте не найдут, не догонят, даже если и заметят что.
Вот она, свобода, перед ним! Аж дух захватывает, до чего близко!
Он уже представлял, как будет сидеть среди родичей на толковище, хоть и малый, но на почетном месте. Будет небрежно рассказывать, как провел чужаков, а все вокруг будут слушать, развесив уши, и удивляться на такую бойкость. «Будет ему почет от родичей!» – сладко представлялось мальчику. Только бы мамка по попе не налупила за всю его лихость, она – может.
И все-таки медлил. Сделать первый шаг было жутко до дрожи.
– Эй, полич… – вдруг услышал он шепот.
Вздрогнул. Оглянулся, уже узнав голос. Точно – щекастый Алека. Проснулся, оказывается, наблюдал за ним.
– Ты что, полич, собрался куда?
Любеня, не надеясь на голос, только помотал головой.
– Слышь, полич, ты давай, развяжи меня! А то закричу! – шипел Алека. – Закричу, слышишь?
