Н. А. Богомолов
Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

Полная версия

Обратимся к первым двух стихотворениям книги. Вот то из них, которое, собственно, впервые представляло читателям нового поэта:²⁰⁵

 
Если хочешь быть несчасным
Ты смотри во след прекрасным
     И фигуры замечай!
Глаз не смей же добиваться
Искры молньи там таятся
     Вспыхнешь поминай!
За глаза красотки девы
Жизнью жертвует всяк смело
     Как за рай
Если ж трусость есть влачиться
Жалким жребием томиться
     Выбирай!
Как трусишка, раб, колодник,
Ей будь преданнейший сводник –
     И не лай!
Схорони надежды рано,
Чтоб забыла сердца раны –
     Помогай!
Позволяй ей издеваться
Видом гада забавляться –
     Не пугай!
И тогда в года отрады
Жди от ней лакей награды –
     Выжидай!
Поцелуй поймаешь жаркий,
Поцелуй единый, жалкий –
     И рыдай!
И Ее тогда, несчастный,
Ты не смей уж звать прекрасной
     Не терзай!…
 

Так стихотворение выглядело в самом первом издании книги (СЛ). Значительно изменный вариант текста находим в литографированной книге Крученых и Хлебникова 1913 года (БЛ-1). Прежде всего, в первом стихе в слове «хочеш» был восстановлен положенный мягкий знак (но слово «несчасным» так осталось в ненормативном написании²⁰⁶). Во-вторых, после ст. 21 читаем:

 
Не кусай до крови пальцы
Твои когти пригодятся –
     Худший край
Или знаешь иной путь
Иль глаза твои не муть
     Голова сарай?
Дверь открыта и просторна
Ты сиди как сторож черный
     Выглядай
 

После ст. 27 шло трехстишие:

 
Ты от большего сгоришь
Пусть же будут вздох и тишь
     Не мешай.
 

Отметим также, что слово «единый» в ст. 26 было подчеркнуто и изменены некоторые знаки препинания (появилось тире между «вспыхнешь» и «поминай» в ст. 6, убраны запятая в конце ст. 13, тире в конце ст. 14, 23 и 26, перестало выделяться запятыми слово «несчастный» в ст. 28 и, наконец, завершающий восклицательный знак с отточием стал нормативным – две точки, а не три).

Во втором издании той же книги (БЛ-2) стихотворение было набрано уже типографским шрифтом и несколько уменьшилось в размерах. После стиха 21 осталось только первое трехстишие. Помимо этого курсивом были набраны некоторые буквы («быть» в ст. 1, «фигуры» в ст. 3, «Глаз» в ст. 4, «там» в ст. 5, «рай» в ст. 9, «жребием» в ст. 11, «Выбирай» в ст. 12, «уж» в предпоследнем и «терзай» в последнем стихе, а также «Пусть» в добавленном трехстишии²⁰⁷. Существенно, что в третьем с конца стихе местоимение «ее» набрано со строчной буквы, а не с прописной, как в двух первых изданиях.

Почему именно это стихотворение представилось нам особенно примечательным? Прежде всего потому, что в русской поэзии существует по крайней мере одно, чрезвычайно напоминающее цитированное нами крученыховское. Вот оно:

ПРЯМО В РАЙ

 
Если хочешь жизни вечной,
Неизменно-бесконечной –
Жизни здешней, быстротечной
     Не желай.
От нее не жди ответа,
И от солнечного света,
Человечьего привета –
     Убегай.
И во имя благодати
Не жалей о сонном брате,
Не жалей ему проклятий,
     Осуждай.
Все закаты, все восходы,
Все мгновения и годы,
Всё – от рабства до свободы –
     Проклинай.
Опусти смиренно вежды,
Разорви свои одежды,
Изгони свои надежды,
     Верь и знай –
Плоть твоя – не Божье дело,
На борьбу иди с ней смело,
И неистовое тело
     Умерщвляй.
Помни силу отреченья!
Стой пред Богом без движенья,
И в стояньи откровенья
     Ожидай.
Мир земной – змеи опасней,
Люди – дьяволов ужасней;
Будь мертвее, будь безгласней
     И дерзай:
Светлый полк небесной силы,
Вестник смерти легкокрылый
Унесет твой дух унылый –
     Прямо в рай!
 

1901 ²⁰⁸

Да, конечно, полного подобия в двух стихотворениях нет. Если Гиппиус пользуется тройной женской рифмой, то Крученых ограничивается двойной, да к тому же в появившихся позднее строфах использует рифму мужскую. То ли по замыслу, то ли по недостаточному еще умению он сбивается в метре: вместо регулярного двухстопного хорея в укороченных строках он использует четырехстопный (ст. 3) и трехстопный (ст. 6 и в одной из вставок второй редакции). Но все-таки восемь трехстиший из десяти первой редакции ритмически аналогичны гиппиусовским четверостишиям, а из четырех добавленных – два являются точно такими же. Ну и, конечно, сквозная рифма на –ай (у Гиппиус она повторена 9 раз, у Крученых – 10, а во второй редакции и еще 4) и первые слова («Если хочешь…») делают сходство разительным.

В какой-то степени перекликаются и темы стихотворения, особенно если учесть, что Гиппиус относила свое к категории «иронических»²⁰⁹, а у Крученых исследователи почти единодушно чувствуют оттенок пародийности²¹⁰. И в том, и в другом случае это развернутое рассуждение о должном поведении человека в экзистенциальной ситуации, только у Гиппиус это путь в вечную жизнь, а у Крученых – любовь к женщине. Но и в том и в другом случае риторическое построение организовано по принципу «от противного»: и обретение райской благодати, и подчинение женской красоте ведет не к блаженству, а к унылости²¹¹ или унижению.

Все было бы замечательно, и мы должны были бы говорить о том, что Крученых ставит свое стихотворение в некоторые отношения со стихотворением Гиппиус, если бы не одно обстоятельство: стихи Гиппиус были впервые опубликованы лишь в 1990 году²¹². Составляя для «Скорпиона» свое первое «Собрание стихов», поэтесса присылала В.Я. Брюсову разнообразные дополнения, и текст «Прямо в рай» сохранился среди его бумаг²¹³. Именно это обстоятельство может быть объяснением загадки: известно, что Брюсов в различных собраниях читал как свои, так и чужие стихи, еще не бывавшие в печати²¹⁴.

Следует отметить и еще одно обстоятельство: последнее трехстишие, особенно в первом его варианте, как кажется, отсылает нас к знаменитой книге символистских стихов: «Ее» с прописной буквы и «прекрасная» вызывают в памяти «Стихи о Прекрасной Даме» Блока²¹⁵. Но даже и с этим уточнением само по себе одно это стихотворение вряд ли может полностью обрисовать замысел поэта, поскольку образует своего рода диптих со вторым (в первой редакции книги – третьим) стихотворением «Всего милей ты в шляпке старой…», которое мы полностью цитировать не будем, но прочертим логику его композиции.

Героиня стихотворения предстает «не модной картинкой и не богиней», а «просто славной Зинкой», про которую легко можно сказать: «Была давно моя». Она не тиранит взглядом (ср. второе трехстишие «Если хочешь быть несчасным…»), не оскорбляет, не требует, чтобы близость была заслужена позором мужчины (ср.: «трусишка, раб²¹⁶, колодник», «лакей» в первом стихотворении). И эта простота оказывается куда более значимой в судьбе, чем надрыв и унижения. Знаменитая блоковская рифма «кольцо – лицо» из «О доблестях, о подвигах, о славе…» вряд ли случайно повторена в последней строфе у Крученых – формальное тождество оказывается сопряжено с полной переменой ситуации. Место мучительной страсти, преклонения, загадочности теперь занимают забота, дружество, откровенность. И этот момент отразится в предпоследней строфе уже разбиравшегося нами стихотворения «Я в небо мрачное гляжу…»:

 
ведь был же миг и вместе
блуждали у реки
Ты назвалась невестой
кольцо дала с руки!
 

Ср. во «Всего милей ты в шляпке старой…»: «на берегу вдвоем», «и вот – дала кольцо». После долгих по масштабу стихотворения издевательств над «блоковскими» мотивами, превращенными в эпигонское стихотворчество, возвращается собственный крученыховский идеал, противопоставляемый «вечной женственности», однако и он не спасает. Последние две строки стихотворения могут пониматься различно, но все же в них слышится явная трагедия: «Тебя презрев и все ж ревнуя / Я путь избрал чертей!»²¹⁷.

И после этого, в следующем стихотворении разыгрывается мистериальное поклонение погибшей в битве (видимо, метафорической, но сама смерть явно не метафорическая), завершающееся опять трагическим поворотом:

 
Дать поцелуй последний
Коварством преданной моим
И унестись в надзвездье
Смердящим и нагим.
 

Но последнее стихотворение всего цикла опять возвращает нас к блоковским темам, лексике и отчасти даже к интонациям. В нем герой – прокаженный, лежащий на одре в «берлоге» среди гноя и рвоты (то есть в известном смысле «смердящий и нагой»), к которому сходит дева в царственной одежде. Нам кажется очень показательным, что она приносит совершенно неуместный в такой ситуации ковыль. Кажется, единственная функция этого слова, зарифмованного с «пыль», – в том, чтобы явственно напомнить первое стихотворение из цикла Блока «На поле Куликовом». Вся же ситуация очень напоминает блоковское «В ночь, когда Мамай залег с ордою…»

Вместе с тем героиня – та же «простая Зинка» (только имя не названо), невеста в самом обычном смысле слова. Это отчетливо видно в ее обращении к герою, где опорные слова – повторение из «Я в небо мрачное гляжу…», только там они принадлежат герою, а не ей.

А последняя строфа «Оставив царские заботы…» (и тем самым всего цикла) чрезвычайно напоминает многое у Блока, в частности – знаменитое «Покраснели и гаснут ступени…».

Таким образом, цикл А. Крученых «Старинная любовь» оказывается устроенным нисколько не менее сложно, чем его «заумные» стихотворения». Это – помимо отсылок к действительно «старинным» текстам – постоянная полемика с русским символизмом, прежде всего с Блоком, полемика, в которой Крученых то соглашается с предшественниками, то решительно отвергает их мировоззрение. И вряд ли случайно последняя строфа этого цикла впоследствии откликнется в прославленном финале «Человека» Маяковского.

В п е р в ы е: From Medieval Russian Culture to Modernism: Studies in Honor of Ronald Vroon / Ed. By Lazar Fleishman, Aleksander Ospovat and Fedor Poljakov. Wien e.a., 2012. С. 249–264 / Русская культура в Европе. 8.

РАННИЕ СТИХИ ИГОРЯ ТЕРЕНТЬЕВА

Поэтическое наследие Игоря Терентьева невелико и по большей части хорошо известно. Основным собранием является издание 1988 года, впоследствии появилось несколько дополнений²¹⁸. Публикуемые 8 ранних стихотворений до некоторой степени раскрывают перед нами генезис футуристической поэтики Терентьева, впервые проявившейся в рукописной книжке, использованной С.В. Кудрявцевым.

Печатаемые ниже стихи восходят ко временам общения Терентьева с решительным противником футуризма в его крайних проявлениях – В.Ф. Ходасевичем, а особенно – с его женой Анной Ивановной (1887–1964). Об их отношениях известно немногое. По мнению И.П. Андреевой, они познакомились в конце 1913 или начале 1914 г., когда Терентьев перевелся из Харьковского университета в Московский. Насчет 1913 данных у нас нет, но в начале 1914 года знакомство и общение фиксируют, с одной стороны, Ходасевич, с другой – Б. Садовской. 23 марта 1914 последний писал А.И. Ходасевич: «Вы знаете, что желание Ваше для меня закон, а потому стихи Т-ва я завтра же доставлю Измайлову с просьбой поместить в «Огоньке». Больше некуда»²¹⁹. В «Огоньке» его стихи не появились, так же, как и в других предреволюционных изданиях. Но встречи продолжались. Ретроспективно комментируя стихотворение «В Петровском парке», Ходасевич писал: «Видел это весной 1914 г., на рассвете, возвращаясь с А<нной> И<вановной> и Игорем Терентьевым из ночного ресторана в Петр<овском> Парке»²²⁰. В ноябре 1915 года И.Н. Розанов записывает в дневнике о посещении Ходасевича, где выплывает имя Терентьева: «Влад<имир> Герасим<ович> Терентьев об автографах. Его брат Игорь – поэт. Пишет поэму. Прислал письмо с Кавказа»²²¹.

Еще два упоминания находим в письмах Ходасевича уже пореволюционного времени. 1 января 1923 г. он пишет М.М. Карповичу, шурину поэта (он присутствовал и во время визита Розанова к Ходасевичу, о котором мы говорили выше): «Об Игоре слышал только то же, что и Вы написали мне. Жаль, у него есть дарование, а уж из “заумности” он вряд ли опять выкарабкается. Что это с ним случилось? Как легко стали вывихиваться души у нынешних людей!»²²² Комментируя это письмо, И.П. Андреева приводит фрагмент его письма к А.И. Ходасевич от 10 июля 1924 года: «…поклонись Игорю, участие которого в Лефе мне огорчительно (не футуризм его)»²²³.

Обладая столь малым количеством материала, трудно строить гипотезы, однако все же позволим себе предположить, что общение с Терентьевым (еще далеко не «заумником») исходило из тех же предпосылок, что и отношения Анны Ивановны с Константином Большаковым. Ее личность представляется вполне загадочной. С одной стороны, традиционна ее репутация неглубокой, легко позволяющей себя любить, нежной и заботливой женщины, сменившей в жизни Ходасевича «царевну», в облике которой легко заметить если не совсем трагические, то во всяком случае тревожные оттенки²²⁴. Даже сам Ходасевич всячески стремился такой ее облик представить друзьям и знакомым²²⁵. Однако, как показывают недавно опубликованные документы, дело обстояло совсем не так однозначно. Тот же И.Н. Розанов, который общался с Анной Ивановной на протяжении долгого времени, еще при самом начале знакомства записывал разговор с нею: «Ел. Бекетова, т.е. А.И. Ходасевич. С ней я в конце вечера разговаривал. Она рассказывала о попытке самоубийства хозяина по эпикур<ейскому> способу (в ванне), затем о ряде попыток самоубийства ее самой. Первый раз 13 лет, когда узнала, в чем заключается брак, затем о своих истериках, о том, что предпочла бы умереть и сейчас, если бы не сын, Гаррик, о том, что Владя дал спокойствие ее тревожно мятущейся душе, но последние дни опять со дна души встает то тяжелое, неудовлетворенное… Вы бы меня поняли, если бы знали лучше мою жизнь»²²⁶.

Розанов путает псевдоним, под которым изредка в печати появлялись стихи Анны Ивановны. Она подписывалась не Ел. Бекетова, но София Бекетова, а Ел., по всей вероятности, попало сюда из псевдонимной подписи Ходасевича Елисавета Макшеева, заимствованной из биографии Державина. Розанов подспудно чувствует, что псевдоним из XVIII века ей не подходит. И действительно, в редких стихах Бекетовой есть отчетливый звук ХХ века. Стихи не бог весть какого уровня, но что-то при их чтении заставляет вспомнить Надежду Львову, которая незадолго до самоубийства «записалась в футуристки». Только для нее был влиятельнее Игорь-Северянин, тогда как для Бекетовой – Константин Большаков, об отношениях с которым кое-что все-таки известно²²⁷. И появление в этом ряду будущего заумника тоже может быть свидетельством не только желания каких-то личных переживаний, но еще и вряд ли осознанного стремления не миновать в своем творчестве и этой точки притяжения. Не случайно ведь сам Ходасевич оказывается заинтересован творчеством Северянина, вполне доброжелательно рецензирует стихи Большакова, а в приведенной выше цитате попрекает Терентьева не футуризмом самим по себе, а футуризмом, поставленным на службу советской власти.

Впрочем, это скорее рассуждения о каких-то потенциальных смыслах, а не о тех, что явно присутствуют в стихах. Из примет собственно неклассической поэтики стоит отметить разве что неравносложные рифмы, – впрочем, в дальнейшем их не будет чуждаться и Ходасевич. Вообще в стихах чувствуются, конечно, слабые отклики его поэтики, особенно периода «Молодости». Так, «По глади мягкого сукна…» всеми интонациями очень напоминает «Утро» («Молчи, склони свое лицо…») из этой книги; «Под тяжестью мечты и утомленья…» словно издали окликает «Sanctus amor», а первое стихотворение, про Вильно, представляет собою своеобразный hommage Ходасевичу, для которого Литва и Вильно – край родительской молодости и счастья.

Некоторого комментария заслуживает стихотворение «Кого не умилит “Нюкеино” занятье…». Нюкей – домашнее имя Анны Ивановны. По мнению И.П. Андреевой, «судья бездушный» – Ходасевич. «Пупсик» – песенка из одноименной оперетки Ж. Жильбера, поставленной в Петербурге в 1913 г., ставшая хитом 1913–1914 гг., но не забытая и впоследствии²²⁸.

Наконец, следует отметить почти непостижимый случай. Последнее в подборке стихотворение дало совершенно неожиданный выплеск в 1960-е годы. 1962 годом датируется стихотворение Юрия Смирнова (1933–1978), начинающееся:

 
По утрам в поликлиники
Спешат шизофреники.
Среди них есть ботвинники
И кавказские пленники²²⁹.
 

При жизни поэта оно не было напечатано, но обладало достаточно широкой популярностью, особенно в виде песенки на элементарный мотив, и широко цитировавшееся, особенно приведенное четверостишие.

К тому же времени относится и песня Александра Галича «Право на отдых…» со словами:

 
Шизофреники –
Вяжут веники,
А параноики
Рисуют нолики²³⁰,
 

ставшими наиболее известными из всей этой очень популярной в 1960-е песенки.

Данная подборка стихов хранится: РГБ. Ф. 627 (Н.М. Тарабукин). Карт. 29. Ед. хр. 24. Сверху карандашом (вероятно, рукой Анны Ивановны) написано: «Стихи Игоря Терентьева». К этому фонду и его материалам обращались немногие литературоведы, поскольку далеко не общеизвестно, что вторым мужем сестры А.И. Любови Ивановны (по первому мужу Рыбаковой, жены известного психиатра) был Н.М. Тарабукин, и некоторые материалы сестры отложились в данном архиве. Одно стихотворение из подборки опубликовала И.П. Андреева во втором издании писем В.Ф. Ходасевича к Б.А. Садовскому²³¹. Хранящиеся в том же фонде стихи Ю.Н. Верховского, обращенные к А.И. Ходасевич, недавно обнародовал в своем «Живом журнале» А.Л. Соболев²³². Первое стихотворение из нашей публикации в оригинале – автограф, все остальные – машинопись.

Вильно

 
Закрываю глаза и, в минувшее канув,
С<к>возь изменчивый воздух легко узнаю
Дуновенье холодное ржавых каштанов,
Опьянявших давнишнюю радость мою.
 
 
Мостовые, тротуары сурово намокли,
Черепичные крыши, каштановый сквер, –
Вижу Вильно далекое, – как в ясном бинокле,
И опять я во власти бессмертных химер…
 
 
В детском платье своем, неудачливый мистик,
Я по улице скользской <так!> блуждаю один
И смотрю, как берет прейс-курантовый листик
В освещенном окне пожилой господин…
 

Игорь Терентьев.

Авг. 1914 г. Москва.

Суббота

 
В теплой комнате и туманной
Тело нежится и не помнит обид,
А витая струя над ванной
Воду глухо долбит.
 
 
Вспоминаются или числа,
Или музыка, но равно я готов
Понимать ли слова без смысла
Или мысли без слов…
 
 
Заговаривается кто-то,
Стоя здесь, – у полураскрытых дверей,
Что он, празднующий субботу,
(Тоже) древний еврей…
 
 
Его глупая речь знакома,
Но пленителен полусонный рассказ, –
И все дальше уходит дрема
В глубь непонятых фраз.
 

Игорь Терентьев.

21 февраля 1914 г. Москва.

На память милой «Крестной» от Игоря.

Москва. 14 (месяц оторван) 1914 г.

 
Белый мох на домах и заборах,
Непробудная скука вокруг…
Все привечу слова без разбора,
Лишь бы глух был незначащий звук.
 
 
На серебряном небе вороны
За окошком поспешно летят,
Черных пятен полет по наклонной
Каждый раз провожает мой взгляд.
 
 
Мягкий звук развернулся над ухом…
Вы простите мой голос больной…
Засыпаю, но к вашим услугам
Час и день остальной.
 

Игорь Терентьев

 
По глади мягкого сукна
Ты со свечой вошла и стала
На черном зеркале окна
За золотое покрывало.
 
 
Не ждать конца, не ждать начала
Было легко, когда, бледна,
На черном зеркале окна
Ты, обрученная, молчала.
 

И Терентьев

 
Под тяжестью мечты и утомленья
Нерезвым шагом жизнь перехожу…
Но будет день холодный вдохновенья, –
Хмельную боль в размеры я вложу.
 
 
И станет кровь моя тверда, как камень,
И будет жить таинственный рубин,
Нетленно в нем мой мимолетный пламень
Засветится тебе из тьмы глубин.
 
 
И ты возьмешь сверкающий осколок
И бережно положишь на ладонь…
Он озарит наш брачный полог,
Прожжет тебя мой каменный огонь.
 

И. Терентьев

Скука

 
Должно быть, скучно той девице,
Что в белом платье на пригорке
Едва заметно шевелится…
Глаза у скуки дальнозорки, –
Я вижу нежные оборки
У незнакомой той девицы,
Что в белом платье на пригорке
Едва заметно шевелится.
 

* * *

 
Кого не умилит «Нюкеино» занятье:
Грустить, записывая грустные в тетрадку
Стихи о меланхолии, о старом платье,
О ревности, о нем: все по порядку.
 
 
И тонкие стихи, где живы «разговоры»,
Но непонятны личные местоименья,
К себе нередко привлекают тем не менее
Судьи бездушного приветливые взоры.
 
 
А я, упрямствуя, весь долгий день небритый
И заспанный, в позиции Наполеона
Сижу, улавливая легкий жизни ритм,
Ищу стихов, смотрю в окно, жду почтальона.
 
 
Или бредя сквозь сумрак городских окраин,
Тех дней утерянную призываю вечность,
Когда веселый ум, затейливый хозяин,
Певучую души удерживал беспечность.
 
 
Бежать, бежать, но где же разыщу я денег
И как избавиться от университета…
В окне коробится и шелестит, как веник,
Несносный тополь, «Пупсика» запели где-то.
 
 
О месяц праздности моей не дожит,
И я приятную не потерял надежду
О том, что со стихом Нюкей положит
В свою тетрадь мое своих творений между.
 

Игорь

 
Пряник–сердце, пряник сладкий
Подарили вы, шутя.
Сердца этого загадки
Не могу постигнуть я.
 
 
Пряник-сердце, друг медовый,
Твой надолго <так!> пахнет мед,
Запах этот в грусти новой
Сердце снова не поймет.
 

И. Терентьев

* * *

 
Ноет колокол лазурный,
В вышине и стон, и хрип,
У подножья пыльной урны
Крепко серый лист прилип.
 
 
Здесь, на кладбище, и дома,
Как сова, летит за мной
Лихорадочная дрема,
Ослепленная весной.
 
 
Зол и счастлив блеск природы,
Тяжело пасхальный гул
Бьется в радужные своды,
А за ними – Бог уснул.
 

И. Терентьев

* * *

 
Ветер улицу метет,
Ходят неврастеники,
Под заборами плетет
Дворник веники…
 
 
Дворник улицу метет,
Ходят неврастеники,
Под заборами плетет
Ветер веники.
 

Игорь

В п е р в ы е: Скрещения судеб: Literarische und kulturelle Beziehungen zwischen Russland und der Westen: A Festschrift for Fedor B. Poljakov / Ed. by Lazar Fleishman, Stefan Michael Newerkla, and Michael Wachtel. [Berlin:] Peter Lang, [2019]. S. 299–308