Николай Черкашин
Тайна гибели линкора «Новороссийск»
© Черкашин Н.А., 2016
© ООО «Издательство «Вече», 2016
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
Сайт издательства www.veche.ru
Предисловие
Обычно предисловия к морским книгам пишут флотоводцы-адмиралы, а не матросы. Но здесь, видимо, случай особый. Дело в том, что трагедия линкора «Новороссийск» была трагедией прежде всего матросской, ибо погибли в основном сотни матросов и только с десяток офицеров. Но, видимо, так было угодно судьбе…
Я служил на линкоре «Новороссийск» матросом в должности электрика электротехнического дивизиона боевой части пять. Пережил страшную ночь 29 октября 1955 года. К горечи потерь примешивалась и обида на замалчивание нашей беды. Никаких официальных соболезнований, никакого траура, хоронили моих товарищей молчком по ночам на Северной стороне, как бы стыдясь их подвига. А ведь это был подвиг: моряки спасали свой корабль до последней минуты, и не было их вины в том, что смертельно раненный линкор опрокинулся посреди рейда… Об этой самой страшной трагедии советского флота молчали ровно тридцать три года, пока писатель Николай Черкашин не сорвал покров с мрачной тайны. Его статья «Взрыв», опубликованная в «Правде» 14 мая 1988 года, произвела на общественность эффект взрыва. Как справедливо заметил замечательный ученый-корабел профессор Н.П. Муру, это стало возможным благодаря гражданскому мужеству писателя. Ведь даже в разгар так называемой гласности тема «Новороссийска» ревностно охранялась военной цензурой и Главпуром. Прежде чем написать эту статью, а затем и документальную повесть «За три ночи до полной луны», Николай Черкашин прожил не одно лето в Севастополе, обошел десятки домов, в которых жили ветераны линкора, расспросил всех, кто был хоть как-то причастен к трагедии «Новороссийска». Потом была многоадресная переписка с иногородними «новороссийцами», работа в архивах… То, что сделал Николай Черкашин, можно сравнить с писательским подвигом Сергея Смирнова, открывшего нам всем героев Брестской крепости. Потом были телевизионные фильмы и встречи с читателями. Особенно бурно проходили они в Севастополе, где боль и скорбь о погибших на виду у всего города моряках не притупилась и сегодня. Писатель сполна выполнил свой гражданский и человеческий долг перед моряками «Новороссийска», добившись увековечивания имен погибших, которые выбиты наконец-то на безымянных плитах мемориала «Родина – сыновьям». Немало он сделал и для того, чтобы морякам линкора вернули их законные награды – ордена, к которым они были представлены полвека назад.
Михаил Полковников, матрос в отставке, ветеран линкора «Новороссийск»
От автора
Материалы о гибели линкора «Новороссийск» я стал собирать в конце 80-х годов с легкий руки начальника Аварийно-спасательной службы ВМФ СССР контр-адмирала-инженера Николая Петровича Чикера. Это был легендарный человек, инженер-судостроитель, настоящий эпроновец, крестник академика А.Н. Крылова, друг и заместитель Ива Кусто по международной федерации подводной деятельности. Наконец, самое главное в этом контексте – Николай Петрович был командиром экспедиции особого назначения ЭОН-35 по подъему линкора «Новороссийск». Он же разрабатывал и генеральный план подъема корабля. Он же руководил всеми подъемными работами на линкоре, включая его перевод из Северной бухты в бухту Казачья. Вряд ли кто-нибудь еще знал о злополучном линкоре больше, чем он. Я был потрясен его рассказом о трагедии, разыгравшейся на внутреннем рейде Севастополя, о героизме моряков, стоявших на своих боевых постах до конца, о мученической гибели тех, кто остался внутри перевернувшегося корпуса…
Оказавшись в тот год в Севастополе, я принялся разыскивать участников этой горькой эпопеи, спасателей, свидетелей. Их оказалось немало. К нынешнему дню, увы, больше половины ушли в лучший мир. А тогда… Тогда еще были живы и заместитель командира корабля по политчасти, и командир дивизиона главного калибра, и главный штурман, и главный боцман линкора, и многие офицеры, мичманы, матросы «Новороссийска»… Шел по цепочке – от адреса к адресу… Севастополь, Севастополь… Линкор «Новороссийск» был растворен в этом городе, как растворяется память в клетках мозга.
Вдруг улицы, спуски, набережные, по которым я так безмятежно бродил все свои летние отпуска, стали вдруг тревожными и скорбными. Горе проступало черными пятнами на белых стенах уютных домиков Корабельной, на лепных фасадах Большой Морской… Здесь живет боцман с линкора, там – искалеченный матрос, тут – семья погибшего офицера, а в соседнем квартале – вдова одного из инженер-механиков «Новороссийска»…
Дело мое пугало меня. Сотни «кинолент», на которые гибель линкора была снята с разных точек, разными объективами и на разных «пленках», были разорваны в клочья и рассеяны по всему городу, по всей стране. Я собираю их куски, монтирую эпизоды, отдельные кадры… Жуткие кадры! Но они должны быть выстроены в единую картину.
В те горячие суматошные дни, когда блокноты пухли от записей «показаний» участников трагедии и очевидцев, неожиданно пришла весьма ощутимая помощь от начальника Технического управления Черноморского флота контр-адмирала-инженера Юрия Михайловича Халиулина. Год назад мы ходили с ним на ракетном крейсере «Москва» в Варну, к мысу Калиакрия, почтить память адмирала Ушакова, одержавшего там блестящую победу над турками. Юрий Михайлович пригласил меня в свой кабинет, разложил на столе чертежи «Новороссийска» и документы с не снятым еще грифом «Секретно».
– Читай, – сказал он. – Вникай. Но только ничего не записывай.
Он ушел, оставив меня наедине с бумагами. Я читал и ничего не записывал: я не имел права подводить Халиулина. Ведь он и так пошел на нарушение режима секретности. И сделал это не ради меня, а в память тех офицеров-механиков, которые почти все погибли на боевых постах в недрах линкора. Юрий Михайлович, сам корабельный инженер-механик, хотел, чтобы подвиг его коллег был не забыт, был бы достойно отражен в будущей книге. Я всегда плохо запоминал цифры. А здесь, в документах, их было множество. Тогда я стал затверживать по три числовых значения; потом выходил в туалет и там записывал, что называется, на манжетах: площадь пробоины, глубина под килем, расстояние линкора до берега. Потом возвращался, и снова запоминал три важных цифровых величины, и снова отправлялся в туалет: быстро набрасывал – количество погибших при взрыве, количество погибших после опрокидывания, точное время поворота оверкиль… Если бы за мной вел наблюдение какой-нибудь особист-режимщик, он бы точно решил, что у меня приключилось расстройство желудка. Однако через год-другой все эти цифры и многие другие цифры и факты, засекреченные в 1988 году, были обнародованы в книге Бориса Каржавина, который получил допуск для работы с архивными документами по «Новороссийску». Я этот допуск не оформлял. Документы могут лежать в архивных папках десятилетиями, а живые участники события, знающие многое из того, что не отражено в официальных бумагах, уходят из жизни каждый год. Поэтому я искал и расспрашивал, расспрашивал и искал. И не только в Севастополе, но и в Москве, и в Питере… Это были те самые люди, на показаниях которых составлялись документы Госкомиссии. Но только тогда они были придавлены прессом страха перед большими чинами, они еще не оправились от пережитого шока, а сейчас они вспоминали и рассказывали все – без оглядки на строгих следователей в погонах. У следователей есть поговорка: «Врет, как очевидец». Да, люди по-разному воспринимают одни и те же вещи, по-разному излагают одни и те же события. Но ведь и документы пишут тоже люди, да еще с оглядкой на то, что эти бумаги будут читать большие начальники. Поэтому и в документах не всегда запечатлена истина. Книга Каржавина, построенная на одних архивных документах, вызвала самые противоречивые толки среди уцелевшего экипажа «Новороссийска», заставила их писать коллективные протесты. Как бы там ни было, но я работал в первую очередь с людьми, быть может, повторяя их заблуждения, неточности, но вбирая в себя боль матросской души, впечатывая в свою память их мужество, их разумение причин и следствий самой страшной нашей морской трагедии.
По великому счастью, меня познакомили с вдовой командира электротехнического дивизиона Ольгой Васильевной Матусевич. Она собрала обширный фотоархив, в котором можно увидеть лица всех погибших на корабле моряков – свыше шестисот портретов.
Мне удалось разыскать и побеседовать с вдовой героически погибшего на «Новороссийске» начальника Техупра ЧФ инженер-капитана 1-го ранга Виктора Иванова – с Ниной Григорьевной Зленко, со вдовами старпома капитана 2-го ранга Григория Хуршудова и помощника командира капитана 2-го ранга З. Сербулова, офицеров БЧ-5 Михалюка и Мартынова… Крупицы правды о гибели линкора я узнавал из первых уст. Мне удалось поговорить даже с бывшим командующим Черноморским флотом в тот роковой год – вице-адмиралом Виктором Пархоменко. Информационный диапазон был предельно широк – от комфлота и командира аварийно-спасательной экспедиции до матросов, которым удалось выбраться из стального гроба… Дюжина блокнотов с рассказами очевидцев, пакеты с фотографиями, ксероксы документов, схем, рисунков… В папке «особой важности» хранилась запись беседы с командиром отряда боевых пловцов Черноморского флота капитаном 1-го ранга Юрием Плеченко, с сотрудником контрразведки ЧФ Евгением Мельничуком, а также с адмиралом Гордеем Левченко, который в 1949 году перегонял линкор «Новороссийск» из Албании в Севастополь.
И я засел за работу. Главное было не утонуть в материале, выстроить хронику события и дать каждому эпизоду объективный комментарий. Довольно объемный очерк (на две газетных полосы) я озаглавил названием картины Айвазовского «Взрыв корабля». Когда все было готово, отнес очерк в главную советскую газету – «Правду». Очень надеялся, что этому авторитетному изданию разрешат сказать правду о гибели «Новороссийска». Но даже в эпоху горбачевской гласности это оказалось невозможным без разрешения цензора. «Правдинский» цензор отправил меня к военному цензору. А тот – еще дальше, точнее выше: в главный штаб ВМФ СССР.
– Вот если начальник главного штаба подпишет, тогда печатайте.
Начальник главного штаба ВМФ СССР адмирал флота Николай Иванович Смирнов лежал в госпитале имени Мандрыко. Он проходил обследование перед увольнением в запас и согласился встретиться со мной в палате. Еду к нему в Серебряный переулок. Палата с уютом хорошей двухкомнатной квартиры. Адмирал внимательно прочитал привезенные гранки, вспомнил, что и он, тогда еще капитан 1-го ранга, принимал участие в спасении «новороссийцев», оказавшихся в смертельной ловушке стального корпуса.
– Я предложил использовать для связи с ними установку звукоподводной связи. И они услышали под водой мой голос. Я призывал их к спокойствию. Попросил обозначить стуком, кто где находится. И они услышали. Корпус опрокинувшегося линкора отозвался ударами по железу. Стучали отовсюду – из кормы и носа. Но вызволить удалось только девять человек…
Адмирал Смирнов подписал мне гранки – «Разрешаю к публикации», но предупредил, что его виза правомочна только на ближайшие сутки, поскольку завтра будет приказ о его увольнении в запас.
– Успеешь за сутки напечатать?
Я успел. Наутро 14 мая 1988 года газета «Правда» вышла с моим очерком – «Взрыв».
Любопытная вещь: вскоре после моей публикации – ровно через неделю! – возглавлявший в 1955 году разведку ВМФ контр-адмирал Б. Бобков заявил в газете «Красная звезда»: «Еще в 1955 году я сразу же пришел к выводу, что взрыв линкора – дело рук диверсантов Боргезе». Ему, как говорится виднее… Так или иначе, но именно в те дни была пробита брешь в завесе молчания над линкором «Новороссийск».
Главный инженер экспедиции особого назначения, доктор технических наук, профессор Николай Петрович Муру подписал мне свою брошюру «Поучительные уроки аварии и гибели линкора “Новороссийск”»: «Николаю Черкашину, положившему начало гласности о трагедии». Для меня эта надпись была высшей наградой, так же как и памятная медаль «Линкор “Новороссийск”», которую мне вручил председатель совета ветеранов корабля капитан 1-го ранга Юрий Лепехов. И еще воспринимаю как награду слова контр-адмирала Николая Никольского, бывшего в 1955 году начальником штаба эскадры, который отметил в своей книге «Почему погиб линкор “Новороссийск”»:
«Огромную работу провел писатель Николай Черкашин, собравший и обобщивший большое число воспоминаний и фактического материала. Прошло 30 лет, пока “гласность” позволила Н. Черкашину, первому из писателей, показать истинный героизм моряков. Когда умер Горшков, стало возможным через “Правду”… во весь голос сказать правду о героях-“новороссийцах” и добиться разрешения вырезать на мраморе имена погибших…»
Контр-адмирал Николай Никольский в годы войны командовал эсминцами, в начале 50-х годов стал начальником штаба эскадры кораблей Черноморского флота. В часы борьбы за живучесть корабля находился на борту линкора «Новороссийск». Обо всем увиденном, пережитом, передуманном написал книгу «Почему погиб линкор “Новороссийск”». Это единственная книга, написанная участником морской трагедии, да к тому же занимавшим немалый пост в командной иерархии Черноморского флота – и.о. командира эскадры. Храню эту книгу, как ценный документ, ибо ее написал единственный из всех семерых адмиралов, стоявших в ту роковую ночь на борту гибнущего корабля. Заставил себя написать. Все остальные промолчали.
Автор весьма признателен всем ветеранам линкора «Новороссийск» и членам семей погибших моряков-черноморцев, поделившимся своими воспоминаниями, а также адмиралу флота Н.И. Смирнову и контр-адмиралу-инженеру в отставке Н.П. Чикеру, контр-адмиралу М.В. Короткову, О.В. Матусевич, ныне, увы, покойным; контр-адмиралу Ю.М. Халиулину, художнику-историку Андрею Лубянову, И.Е. Руденко, редакции газеты «Слава Севастополя», всем лицам и организациям, которые оказали помощь в сборе материалов для этой повести.
Москва – Севастополь. 1988–2015 гг.
Часть первая. За три ночи до полной луны…
Женщины бились в надгробных венках, рыдали и голосили, проклиная море, судьбу, корабль, адмирала… В их глазах еще стояло страшное ночное видение: черная туша опрокинувшегося линкора, скопище людских голов в воде, бурлящей от вырывавшегося из корпуса воздуха, от предсмертных вздохов, от взмахов сотен рук, плывших и утопавших. Они плыли к берегу, где с высоты железнодорожной насыпи взывали к ним их жены и дети. Они тонули у них на глазах, и жены, мертвея, превращались во вдов, сыновья – в сирот. Стена людского горя остановила ночной экспресс, шедший в Севастополь 29 октября 1955 года… Машинист и пассажиры, разбуженные горестным воем, вглядывались в темень бухты, исполосованную лучами прожекторов. Там разворачивалась одна из самых страшных в истории мореплавания трагедий…
Имя этого корабля я услышал давно – еще школьником. Его произносили вполголоса: так и должно было быть – в знак скорби. Но при этом оглядывались – не подслушал ли кто государственную тайну? Шел пятьдесят пятый год… В те времена еще не привыкли называть вещи своими именами. Однако ни тогда, ни теперь гибель линкора «Новороссийск» не составляла и не составляет никакой особой тайны. Не могла быть тайной весть, облетевшая весь флот, сотни семей, все крупные газеты мира…
Несколько лет назад НАТОвские военные журналы, комментируя события тридцатилетней давности, писали, не скрывая злорадства: «Самая крупная катастрофа в истории Вооруженных Сил Советов – результат технического авантюризма большевистского флота. Трагическая гибель большого корабля в центре военно-морской базы, сотни и сотни жертв, унесенных на дно перевернувшимся линкором, десятки заживо погребенных, к которым спасатели так и не смогли прийти на помощь, красноречиво говорят о морской выучке русских, отсталости советской инженерной мысли, жестокости большевистских уставов».
«Русские потеряли самый крупный свой корабль, доставшийся им от итальянского флота как трофей, только потому, что они не смогли овладеть слишком сложной для них западной техникой».
Можно было бы привести добрую дюжину подобных сентенций из других изданий, но нужды в том нет, так как все они перепевают на разные лады одни и те же обвинения.
Тридцать три года мы молчали о трагедии «Новороссийска», словно нам нечего было возразить нашим недругам. Это молчание воспринималось ими (или выдавалось широкой публике) как наше невольное согласие с оценками западных военных обозревателей драмы в севастопольской бухте, оценками весьма предвзятыми, а то и вовсе извращенными.
За треть века нашего неправедного молчания имя погибшего линкора обросло множеством небылиц, домыслов, кривотолков. «Новороссийск» стал мрачной легендой нашего флота, а севастопольская бухта обрела славу филиала Бермудского треугольника.
«Как же, как же, – приходилось слышать не раз и не два, – ведь на том же самом месте взорвалась и погибла в 1916 году “Императрица Мария” – лучший линкор Черноморского флота. Причем оба корабля перевернулись и оба унесли свои экипажи на дно…»
«И все курсантики, молоденькие… Их как раз на практику туда направили».
«Трое суток живые из-под воды в корпус стучали…»
«Водолазы работать не могли… Все коридоры трупами были забиты. Трое в уме повредились…»
По счастью, еще живы люди, которые могут рассказать, как было все на самом деле… А те, кто уже ушел из жизни, успели оставить свои свидетельства…
Они ничего об этом не знают!
Севастополь. Июнь 1985 года
Рейсовый катер отваливает от Графской пристани под разудалую песнь:
Серебристым аквалангом
Я на солнышке взблесну!..
Протискиваюсь сквозь битком набитый салон на корму. Здесь тоже людно. Светлоусый богатырь в кепи с надписью «capten», вышитой на козырьке, потягивает из бутылочки «пепси-колу». Курсант-главстаршина в фуражке старшекурсника придерживает белокурую спутницу – белая юбка, красные босоножки, загорелые ноги, красные ноготки. Парень в джинсовой «варенке» пощелкивал клавишами портативного «Шарпа», заставляя его динамики то голосить про счастливого аквалангиста, то заливаться безмятежными итальянскими песнями. Он очень старался привлечь внимание двух девиц в белых просвечивающих платьях и черных сетчатых колготках. Девицы курили и ели мороженое, чередуя затяжки с обкусыванием вафельного стаканчика.
Катер держал курс на Аполлоновку. По правому борту проплыл Павловский мысок с обелиском эсминцу «Свободный». Затем потянулась длинная серая стенка Госпитальной набережной, и сердце мое тревожно заныло. Где-то здесь… Быть может, он стоял вот на этой якорной бочке… Нет, ту, № 3, линкоровскую, убрали, а новую поставили чуть мористее. И все-таки «Новороссийск» стоял где-то здесь. Возможно, мы даже проходим сейчас над его срезанными водолазами мачтами, в рубках которых, засосанных глубоко в ил, покоятся кости матросов, так и не покинувших свои боевые посты.
«Морской трамвайчик» шел над не известной никому подводной братской могилой…
Ладонь курсанта осторожно блуждала по обнаженной талии своей прекрасной спутницы. Богатырь в капитанском кепи плюхнул в воду пустую бутылочку. Девицы выщелкнули за борт фильтры докуренных сигарет. «Шарп» источал сладчайшее:
«Феличита, феличита-а!..»
И тут до меня дошло. Они же ничего не знают! Они все еще ничего не знают! Никто из них даже не догадывается, что в этих зеленоватых волнах, в каких-нибудь ста метрах от берега, произошла самая смертоносная из всех морских катастроф, какие случались когда-либо в нашем Отечестве.
Автограф смерти, или Время черных фуражек
29 октября 1955 года в 01 час 30 минут 46 секунд самописцы Крымской сейсмостанции прочертили на ленте неровные всплески. Чуткие приборы зафиксировали сотрясение почвы в районе Севастополя. Дежурный по станции решил, что это обычный подземный толчок. Откуда ему было знать, что на ленте остался автограф смерти, что эта нервная зубчатка – последняя кардиограмма двухсот остановившихся сердец, что на внутреннем рейде Севастополя под килем флагманского корабля Черноморского флота линкора «Новороссийск» рванул неимоверной силы взрыв, насквозь пробивший восемь палуб – из них три бронированные? Огненный смерч прорвался через многоэтажье кубриков – в каждом в три яруса спали в подвесных койках матросы, – выхлестнул из стального кратера, разворотил верхнюю палубу от борта до борта и взлетел на высоту фок-мачты.
Часовой у гюйсштока (он стоял на самом кончике линкоровского носа) был подхвачен вихрем взрыва и выброшен далеко в море. По счастью, он остался жив.
Сквозь гигантскую пробоину в носу (потом подсчитают ее площадь и ахнут – полтораста квадратных метров) в корпус линкора, бурля и клокоча, ринулась холодная осенняя вода, густевшая от ила и матросской крови. На «Новороссийске» сыграли боевую тревогу. Сначала ударили в рынду, потом, когда запустили аварийные дизель-генераторы, затрезвонили колокола громкого боя. Немного спустя по кораблю объявили аварийную тревогу.
* * *
Я держу в руках обрывок ленты с сейсмозаписью взрыва. Кто-то ее сохранил и принес в редакцию газеты «Слава Севастополя». Я всматриваюсь в пляску линий, будто по ней можно разгадать тайну взрыва, будто вот-вот, еще мгновенье, и тесно сжатые пружины отметок развернутся в слова, и тогда я прочту всю страшную скорбную и героическую хронику той последней ночи погибшего линкора. Нет, на ленте только то, что начертали бесстрастные самописцы взрыв. Дописать все остальное предстоит моему перу. Смогу ли, сумею? Не уведет ли подлая привычка в сторону от сути, скругляя углы и смягчая жестокую правду? Не толкнет ли под локоть в самый ответственный миг внутренний цензор, трусливо затаившийся в потемках души?
Боже, сколько же глаз будет следить за моим пером – взыскующих, сочувствующих, ненавидящих, умоляющих, требующих… Ведь все это было так недавно, и тысячи людей, переживших «Новороссийск», будут судить мои строки неподкупным судом совести.
Я с надеждой вглядываюсь в косокрышие домики Аполлоновки, прилепившиеся к старинному акведуку. Там, там живет человек, с которого я начну эту трудную повесть, у которого попрошу взаймы толику его великого мужества. Иван Иванович Кичкарюк, бывший сельский кузнец, старшина 2-й статьи в инвалидной отставке, некогда вертикальный наводчик зенитного автомата на линкоре «Новороссийск», ныне аполлоновский рыбак. Избранник судьбы, он единственный, кто остался в живых, из сотен попавших в сердцевину сверхмощного взрыва. Огненный вулкан выбросил его, спящего, вместе с койкой и куском палубы далеко в море…
Аполлоновка – кусочек Неаполя или Ливорно, вкрапленный в тело Севастополя. Амфитеатр красночерепичных беленых рыбацких лачуг пересекает массивная аркада древнего водовода, сложенного отнюдь не рабами Рима, а матросами адмирала Лазарева, дабы шла питьевая вода в морской госпиталь, расположенный на берегу бухты. Люди здесь живут простые – рыбаки, яличники, фуражечники, водолазы, боцманы, рабочие Морзавода. Народ по-южному горячий, отчего Аполлоновка издавна снискала себе славу слободы удалой, бесшабашной, чуть ли не разбойной.
Я с ужасом посмотрел, как аполлоновские мальчишки ныряют под винты отходящего катера – такой у них тут жутковатый спорт, – и отправился на поиски дома Кичкарюка. По счастью, хозяин случился поблизости – подкрашивал на шлюпочном причале железный трап. Доброе усталое лицо, крепкая ладонь с обрубками пальцев. Армейские шаровары, заправленные в сапоги, тельняшка. Прихрамывая, Иван Иванович повел меня к себе. Мы взобрались на железнодорожную насыпь, прошли по путям шагов полтораста, пролезли в пролом госпитальной стены и вскоре оказались в небольшом домике, затерявшемся в колючих зарослях у самой железной дороги. Половина домика была отведена под госпитальный склад; в другой половине и квартировал бывший старшина со своей семьей…
В тот предвыходной октябрьский вечер старшина 2-й статьи Иван Кичкарюк сошел на берег, в свое, сам того не зная, последнее увольнение. Сошел с дружком Иваном Рязановым, старшиной из службы снабжения. И тот не чуял последнего часа. (Как уйдет он по боевой тревоге в свой склад, так и найдут его там водолазы…)
В конце октября осень в Севастополе только начинает пробовать свои краски: чуть мазнет охрой по кронам каштанов, да почернеет и без того черная, переспелая ягода-ежевика. Есть еще одна верная примета: флотский люд поменяет беловерхие бескозырки на черные. Октябрь – время черных фуражек на флоте…
За пять лет срочной службы Иван Кичкарюк так и не сыскал себе подругу в Севастополе. Не то чтоб девчат не было – немало их приехало заново отстраивать город. Не то чтоб фигурой не вышел – стати бывшему кузнецу не занимать было. А вот сколько танцплощадок обошел – и на Историческом бульваре, и на Матросском, и на Корабельной стороне, – а ни одна из девушек так и не приглянулась. На линкор вернулись с последним баркасом, в первом часу ночи. Покурили на баке, проверили дневальных: старослужащие блюли порядок на корабле не по долгу – по совести. Жил Иван в первом кубрике. Койки-гамаки висели здесь в три яруса. На самых верхних спали молодые матросы, на нижних – те, кто служил по пятому году. Койка Кичкарюка висела в среднем ярусе. В нее он и забрался. Уснул быстро под привычный хор храпунов…
Проснуться, точнее, очнуться, ему довелось спустя неделю. Смерч взрыва выбросил его вместе с койкой, вместе со стальным куском палубы в море. В рубашке появился на свет Иван Кичкарюк, в тельняшке родился заново, когда в первородной слепоте, немоте и беспамятстве вынырнул из глубины ночного моря. У него было переломлено левое плечо, раздроблен локоть, оторваны пальцы на правой руке. Череп походил на растрескавшуюся скорлупу придавленного яйца. Оглушенный, контуженный, глаза и уши забиты илом, Иван не видел и не слышал, как к нему подошла спасательная шлюпка. Он даже не почувствовал, как его вытащили из воды… Был в полном беспамятстве. И барахтался, выгребая одной правой, лишь повинуясь неугасшему инстинкту жизни. В сознание пришел на шестой день – попросил пить, медсестра подала ему чашку, отпил несколько глотков и снова свалился без чувств. В это минутное прояснение он все же успел запомнить лицо девушки. Ему показалось, да он и сейчас считает, что она и есть его главная спасительница.
Медицинская сестра Мария Петровна Бондаренко:
– Взрыв я слышала сквозь сон. Но Севастополь взрывами не удивишь: то учения, то салют, то еще что… Утром иду на работу, смотрю: госпиталь, Апполоновка – все оцеплено солдатами с винтовками. Накануне в Севастополь приезжал бирманский президент… Ну, может, к нам пожаловал? Матросы в трусах по двору бегают. Опять удивляюсь – может, на рентген привели? Но почему в такую рань?.. Глянула в море, а там… Будто огромный кит в бухту заплыл: длинная широкая туша… Пригляделась, а то не кит – корабль перевернутый. Линкор «Новороссийск». У меня сердце так и заныло… Прихожу в отделение – палаты полным-полнехоньки: по два-три матроса на койке…
Для медсестры Маши Бондаренко искалеченный старшина был одним из многих раненых, доставленных с линкора «Новороссийск». Раненые выздоравливали, выписывались, а этот лежал пластом месяц, другой, третий… Его переворачивали на простыне, кормили с ложечки… Он ей улыбался, он бодрился, шутил, а весной, когда встал на ноги и врачи разрешили ему недолгие прогулки во дворе, насобирал букет маков и принес ей в дежурку…
Маша была старше его на пять лет. У нее был жених – рослый и крепкий матрос с подводной лодки. Она сама выбрала свою судьбу: стала женой искалеченного парня с «Новороссийска». И хотя Ивана Кичкарюка выписали на девятый месяц лечения, он нуждался в серьезном уходе. Мучили его сильные головные боли, слышал с трудом: в среднее ухо попал ил… Маша, Марья Петровна, растирала его всяческими снадобьями, разрабатывала левую руку, добывала лекарства, обивала пороги медицинских светил… В давние времена ее старания – каждодневные, из года в год! – назвали бы подвигом любви и милосердия. А для нее, слышавшей громкие слова лишь по радио да с трибуны профсоюзных собраний, то была обыденная жизнь, которая и по сию пору такой остается…
Когда-то бывший сельский кузнец Иван Кичкарюк подковывал самых норовистых лошадей, отбивал косы, выделывал шкворни, болты, скобы… Теперь же его десница молотка удержать не могла. Кому он нужен такой в деревне? Не захотел возвращаться домой инвалидом. Остался при госпитале, нашлась ему в подсобном хозяйстве работенка – что-то вроде плотницкой: вешалку прибить, тумбочку починить…
Пенсию ему положили 260 тогдашних рублей, то есть 26 нынешних (к 1988 г. – Н.Ч.). Однако начальник горсобеса товарищ Громов, узнав, что Кичкарюк работает в госпитале, урезал и без того невеликую сумму вполовину – 13 рублей. Но и это казалось Громову разбазариванием государственных средств. Каждый год вызывал бывшего старшину во ВТЭК на переосвидетельствование. Добился-таки своего: перестал Кичкарюк пенсион получать. «Ты большие деньги в госпитале огребаешь!» – попрекнул «вымогателя» товарищ Громов. Пришел Иван домой и сказал: «Всё. Больше никуда ходить не буду. Не выдержу, ударю кого – посадят».
Было от чего прийти в отчаяние: из госпиталя Кичкарюк выжил новый завхоз, которому нужен был полноценный плотник. Подыскал Иван Иванович новую работу, а там не берут: плохо слышит. И остался он без зарплаты и без пенсии. И это в такой-то год, когда в семье прибыло – родила Маша девчушку. Тамарой назвали. Махнул рукой Иван на свои недуги и нанялся боцман на портовый водолазный бот. А жена, Мария Петровна, рук не опустила, в одиночку повела войну с начальником горсобеса товарищем Громовым, который целых два года экономил на беспалом старшине государственные средства. Справка об «увечьях, полученных при прохождении воинской службы» – ох, с каким трудом выхлопотала ее Мария Петровна! – исчезла в бумажных недрах горсобеса.
– Куда ни напишу, все в собес возвращается. Товарищ Громов говорит: «Хоть вагон бумаги испиши, все равно мы будем решать». Так два года решал… Пошла я к депутату… Опять мои бумаги к Громову вернулись. Тогда взяла и написала министру обороны товарищу Малиновскому. Тут закрутилось колесо. Горздравотдел занялся. В общем, восстановили: тринадцать рублей в месяц стали приходить… Все-таки облегчение. Жили мы в казенном домике при госпитале…
Как жили, жаловаться она не стала. Тут и так все видно, стоит только окинуть глазом неказистое строение под железнодорожной насыпью, не на улице даже – на Госпитальном спуске. Во второй половине их жилья – продсклад, поэтому всякая подпольная живность нередко объявляется и на кухне Марии Петровны. Дочь моряка, жена моряка, она давно привыкла ко всяким житейским неудобствам. Вот только за Ивана обида брала: кровь пролил, здоровья лишился, кругом прав, а постоять за себя не может. Впрочем, за себя, а порой и за других, стоял он в ходовой рубке. Бывало, шторм, качка валили всех с ног, и тогда хромой и беспалый старшина с «Новороссийска» по многу часов кряду не отходил от штурвала. А на буксире «Дмитрий Донской» в штормовом переходе из Одессы в Севастополь и вовсе больным – с температурой под сорок – нес рулевую вахту.
