Николай Гарин-Михайловский
Подростки
Большая комната, большой стол. Спиной к публике четыре подростка, сгрудившись у стола, чем-то занимаются: один, сидя, рисует, а другие, окружив его, смотрят, нагнувшись. Иногда раздается веселый взрыв смеха. Пятый подросток, Горя, беспокойно ерзая на стуле и морща лицо, объясняет торопливым говором сидящему против него Алексею.
Явление 1
Горя (говорит, горячо захлебываясь). Нет, видите, Алексей, вот какое у нас, анархистов-коммунистов, отношение к остальным партиям. Основателем нашей партии является Кропоткин и последующие: Жан Грав, Малатеста, Черкезов, Вольский, Ветров. Кроме нас, существуют анархисты-индивидуалисты, их глава Макс Штирнер, предшественник Ницше, а теперь Макай, отчасти Туккер… (Иронически скороговоркой.) Ну, это старик: ему сто четыре года, его каждый год уговаривают не выходить из партии. Еще есть анархисты-безначальцы, глава их Романов… Николай Романов… они начали было издавать свой журнал «Безначалье», но вышло всего два номера – закрыли. Собственно, про анархистов-безначальцев Кропоткин так сказал: «Они полны революционного жара, но с полным отсутствием революционного смысла». За границей нет безначальцев, там анархисты-коллективисты, особенно много их в Испании. У нашей фракции вот какое к ним отношение… Я вам приведу пример. Бросил анархист-безначалец бомбу в окно ресторана. Мы бы не бросили, но и бросившего не обвиним. Мы будем рассуждать так: если голодный, которому нечего есть, бросил бомбу в тех, которые вкусно и сладко едят, когда ему, голодному, нечего есть, то не виноват бросивший в том, что голод вызвал в нем такое раздражение, что он бросил бомбу, а те, которые, кушая сладко, не думают, до чего может довести человека голод. Но, собственно, это фракция, мало дающая себе отчет в своих действиях. В Вильне такой, бросивший бомбу в кофейню, на вопрос, почему он бросил, только и мог крикнуть: «Да здравствует анархия!»
Алексей. Конечно, голодный человек на что только не способен! У нас, когда отступали к Мукдену, два дня маковой росинки во рту не было, так, кажись, и вырвал бы из рук, глядя, как офицер за оба уха закладывает. Ест и не подавится.
Взрыв смеха. Горя срывается с места, смотрит через головы на рисунок и тоже смеется.
Горя (возвращаясь к Алексею). Так вот, Алексей, если вы окончательно решили к нам, анархистам-коммунистам, примкнуть, так я вас сведу сегодня вечером…
Алексей. Сегодня, Горечка, я не могу. Так что швейцар будет в отлучке, и должен буду я бессменно находиться на своем месте, иначе в банке внизу никого не останется.
Горя. Ну, тогда в четверг – хотите?
Алексей. В четверг могу.
Горя. Тогда так часам к шести приходите, и мы вместе пойдем.
Алексей. А далече?
Горя. На Галерной гавани.
Алексей. Порядочно!
Горя. Что за порядочно? Ну, можно, если устанете, и на конке.
Алексей. Устану, Горечка, наперед знаю. В походах я завсегда уставал, слабенький ведь я. Так, бывало, устанешь, что ляжешь и лежишь, хоть и знаешь, что сзади идут хунхузы и прирезывают отсталых… Пусть режут, нет сил, подвалит под груди, дыханье перехватит, и уж ни о чем не думаешь… (Вздыхает.)
Горя нетерпеливо слушает.
Ох, тяжело было, миленький Горечка. И сами-то видите, в чем душа только держится, а тут еще сумка, да ружье, да амуниция, да запас сухарей, пуда три всего… Как терпеть? И бросаешь все, что только можно: и шинель, и белье, и сухари… И плетешься, по два дня не евши. А как стали из-под Сайтадзы отступать, тут и ружье бросили: «На тебе, дескать, Куропаткин, ружье, а солдата нет у тебя больше». И не я один. Как от Мукдена погнали нас, и не стало больше солдат у Куропаткина, только ружья и остались.
