Николай Гарин-Михайловский
Встреча
Я молча развел перед ней руками и проговорил:
– Нельзя ли что-нибудь попроще, вроде: пиль, апорт…
Она усмехнулась. Подошел Черноцкий.
– Мы ведь ничего еще не заказали.
– Так заказывайте.
– Я не знаю, чего вы хотите?
– Должны знать.
– Marie! – позвал жену из коридора голос супруга. Она вышла; возвратилась и сухо проговорила:
– Я не буду ужинать… Прощайте…
Она бросила многозначительный взгляд Черноцкому, протянула нам руку; пройдя до коридора, остановилась там и, положив руку на косяк, повернула голову к Черноцкому:
– Вы поедете с нами?
Черноцкий в ответ быстро подошел к ней, с ней вместе прошел в коридор, и, завернув, оба они исчезли на палубе.
Через несколько минут на мгновение заглянула фигура супруга, скользнула по мне холодным, даже ледяным взглядом, как будто я и был главный виновник всего, и скрылась.
Я подождал еще, встал и ушел в общую мужскую каюту.
Чьи-то еще вещи лежали, кроме моих, на одной из коек. Вероятно, Черноцкого и больше никого: спать будет просторно, не душно. Какой-то червяк неудовлетворения сосал меня, как будто сильнее даже, чем там, в местечке.
Если там сон, который должен перейти и так и перейдет в смерть, если такова неизбежная судьба, то там сон без пробуждения, без скучного сознания, которое буравит, что вот-де не для тебя весна придет, не для тебя все эти ароматы какой-то, может быть, и пошлой по существу жизни, но красивой, яркой, с этими красавицами…
Ведь человек и я как-никак, и если ко всяким «ничего» нет и этого, то к чему же, наконец, сводится жизнь?
Ведь десять лет сна в казематах своего местечка с субалтерн-офицером Кирсановским!
Ел, пил, спал сорок лет; ел, пил, спал пятьдесят лет…
Ну, и спи, жалкое, униженное жизнью, природой и судьбой существо; ешь, пей, спи в своем сером погребе жизни и смотри в свое зеркало, но не смей претендовать, не смей думать, что можешь увидеть ты там какое-нибудь другое отражение, кроме торчащего там урода-образины.
И вот крючок, на котором закопченным окороком смирно висишь, чтобы, повернувшись неосторожно, не сорваться и не полететь в какую-то уже окончательную бездну.
Черноцкий вошел. Он был задумчив, рассеян. Некоторое время он стоял, затем решительно начал раздеваться.
Значит, не поедет с ней. Молодец. Почему – молодец? Добродетель удовлетворена? А мне что за дело? Не за добродетель, а за характер.
Заметив, что я лежу и смотрю на него, он спросил:
– Не спите?
– Не спится что-то, – ответил я, вздохнув.
В сущности, если бы он сказал: «скучно», а я бы ответил ему вздохом старого приятеля, которому досконально известны все те корни, которыми питается это растение – «скучно», то интонация наших голосов ближе подошла бы к нашему разговору.
Улегшись, он спросил:
– Вы как, при свете спите?
– Мне все равно.
– Потушим, может быть?
Я повернул электрический винтик своей лампочки, он своей, и мы очутились впотьмах. И только в маленьких окнах играл металлический блеск лунных лучей, теряясь в темной каюте.
Некоторое время длилось молчание.
Что за человек этот Черноцкий? Молится тоже своим богам? И кто эти боги? Не в области будущего они, очевидно. Карьера? Деньги? Женщины, вино и карты? Кто бы ни был: удовлетворен он, или и его своя филоксера поедает?
Странно действует темнота на нервную систему: я уже забыл лицо Черноцкого и кажется мне теперь, что это говорит какой-то совсем незнакомый мне человек. Вспоминаю: худой, высокий, красивый, а впрочем, как на чей взгляд. Что-то в глазах есть, что должно нравиться женщинам. Очевидно, и нравится. Кажется, человек добрый, и жизнь как будто упростила его. Как бы в ответ он заговорил смущенно:
– Вы, конечно, не могли не заметить и сами, что не все обстоит благополучно в этом лучшем из миров?
Он остановился, послышалось еще большее смущение и насмешка.
– А особенно, если прибавить, что я человек семейный… Вы тоже семейный? – спросил он.
– Нет.
– Вот уж не ожидал.
– Почему?
– Да выглядите уж вы таким папашей… Что же вы не женились?
– Не пришлось…
Мы опять замолкли.
– Есть такая наука – физиология? – спросил Черноцкий.
– Как же.
– Там долг, совесть, а она и знать ничего этого не желает?
– Но вы-то, кажется, удачно справляетесь с ней?
– Только, пожалуйста, не приписывайте это моей добродетели: нет ничего пошлее, как морочить себя и других.
Он помолчал и устало проговорил:
– Мне уж очень хочется вытравить в вас ту дозу уважения, котоую вы можете почувствовать ко мне… Вы хотите спать?
– Нет.
– Хотите послушать нечто, что вам даст ключ к уразумению?
– Если вам это не затруднительно, с удовольствием.
Он рассеянно ответил:
– Не затруднительно. Сейчас… Вот хочу только дать себе отчет, почему я именно вам хочу рассказать.
Он подумал и продолжал:
– У Гейне есть где-то, что женщина всего легче отдается незнакомцу, с которым знает, что никогда не встретится больше. Ну, вот, вероятно, у меня нечто подобное. А может быть, я хочу спросить у вас совета?
Нет, серьезно… Кто может поручиться, сидя в своем с мясом и нервами теле, что он застрахован от мгновенного соблазна? Я никому не поверю, и «Tentation de St. Antoine»[1] меня достаточно убеждает.
И вот одно только такое мгновение, и может появиться на свет новое существо… Я не об этом даже существе, я о сетях, в которых уже треплется рыбка… Чем больше треплется, тем больше запутывается. Я это не в оправдание говорю. Я только констатирую факт. А что до меня, то человеку, который всю свою жизнь налаживается полегче, все это тем более естественно.
То, что я хочу вам рассказать, – не роман, не повесть, а правда, как она была, без всяких прикрас и потому, предупреждаю, очень невкусная… Все грубо и прозаично до той степени, когда это называется уже не книгой, а самой жизнью… И с точки зрения книги здесь ничего интересного… окончательно ничего… Ни возвышенных стремлений, ни идей, ни героя даже… серо до гадости…
– Книга занимается, – заметил я, – не всегда одними героями: толпа, ее рамки, условия ее жизни…
– Хорошо сказано… Я – толпа, презренная толпа, которая всегда в рамках, для нее созданных, в условиях действительной жизни… Отлично… это немного расширяет введение… Вы еще не хотите спать?
– Я слушаю.
– Ну, вы отчасти знаете мои условия: были мы в университете вместе… Вы, положим, увлекались, а я и тогда уже был в охлажденном состоянии, хотя, сколько помню себя, в доброжелательном, что ли, в отношении там всякого рода увлечений молодости… Я только больше верил своим практическим точкам приложения…
Он весело перебил себя:
– Теперь, кажется, мы с вами опять в одинаковых условиях: точек приложения ни у вас, ни у меня… Но у вас сохранившаяся сила… Через десять еще, ну, через двадцать лет, вы с вашей сохранившейся силой, я с своей несохранившейся, будем оба смирно лежать под гробовой плитой… а?..
Юноша, быть может, полный жизни и веры в свои силы, остановится доверчиво, почтительно перед нашими могилами… Жили, дескать, страдали за лучшее будущее… А может быть, и докопается до истины и от нас обоих отвернется: от меня – за жар души, растраченный в пустыне, от вас – за зарытую в земле силу… Но ведь отвернется или не отвернется, а мы-то с вами живем до предела, утешаясь, конечно, что не всякому же поколению на долю выпадает свершить… У китайцев вот семьдесят поколений только навоз времен… по четыреста миллионов каждый раз: партия почтенная… А впрочем… К чему все это? Как одна из моих дам говорит: «При чем тут ум!..»
