Николай Гарин-Михайловский
На станции
II
Пропустив оба поезда, скрещивавшихся на этой станции, убедившись, что всё его хозяйство пошло заведённым порядком, т. е. что стрелочник отправился на охоту (добровольные труды на пользу его, Кобряна), что сторожиха (условие при найме) поставила на плиту его горшок со щами, Кобрян свистнул своего сеттера – подарок соседнего помещика, взял ружьё и пошёл по линии к ближайшему озеру пострелять бекасов, уток, куликов.
Впереди, обнюхивая и шныряя по сторонам, бежала его собака, он же сам шёл по узкой высокой насыпи и, не переставая, чувствовал в своей груди плачущие голубенькие глазки, и по-прежнему, капля за каплей, эти слёзы падали на его сердце, и с каждой новой каплей всё теплее и всё веселее становилось на душе Кобряна.
А кругом него шумел камыш, ветер играл его волосами, глядело солнце со своей недосягаемой выси, заливало его своим горячим светом, кричала в отдалении чайка, сверкали рельсы, стальной лентой исчезая на горизонте, а он всё шёл, и каждый шаг, и каждый звук его шагов гармонично отдавался в его душе.
III
Тёплая, тёмная ночь охватила и небо, и землю.
Молодой Кобрян, одетый, лежал в своей кровати и никак не мог отделаться от русой головки с заплаканными глазками.
Он знал, что она теперь в дежурной одна.
Тихо, тихо поднялся он, чтобы не разбудить старика.
Но как ни тихо он вставал, а старик услышал и догадался, в чём дело.
– Яшка, ты это что задумал? – строго окликнул он сына.
– Чего ещё? – нехотя переспросил молодой Кобрян.
– А того, что всё-то её богатство три чулка. Если бы не добрые люди, и матраца бы…
– Да вы что? – пренебрежительно оборвал его молодой Кобрян.
– Ты не финти, – вспыхнул отец. – Я наскрозь тебя вижу, – вижу, как ты за ней бегаешь.
– Ну так что? – вызывающе отозвался сын.
– А то, что она тебе не ровня – вот что! за тебя всякая купчиха…
– Ладно… Спите! – ответил пренебрежительно сын.
Отец не знал, что означало это «ладно», и на всякий случай успокоенным голосом сказал: «то-то».
