Николай Лесков
Легендарные характеры
Толпа горожан, забыв смех и заклады, шарахнулась назад и испугала коней и верблюдов; вышло смятение, колесницы одна зацепляла другую, верблюды зафыркали и подняли шеи, а ослы закричали и начали биться…
Напрасно трубили в рожок и напрасно кричал градоправитель: «Уймитесь, безумцы! Это не больше, как грохот колес или простой гул от волн Нила!»
Всякий чувствовал, что земля под ним колебалась, и заметили все, как кремнистые ребра горы впали, потом вдруг напряглись, вышли наружу и стали крошиться. Осколки острых кремней и песок сыпались вниз, и порой, как из пращи, разлетались в стороны с треском, внизу же необъятным пластом ползли оползни глины… Казалось, как будто разрушалось созданье горы, а расстояние, которое отделяло Адер от Нила, на виду у всех начало убавляться с обеих сторон, ибо вода в реке также шумела, билась на берег и затопляла пространство…
Тут не только те, которые были на месте, но все, кто оставался в Александрии, так испугались, что потеряли всякое обладанье собой; все бросились скорее вон из своих колебавшихся домов и устремились бегом к подножию Адера. Среди них, то мешаясь в толпе, то выдвигаясь вперед, шла в волнении Нефорис и говорила всем о своем поведении, и о стыде, и о страхе, которые испытывала она у Зенона, и этот Зенон теперь по ее вине погибает. На нее смотрели как на сумасшедшую. Где спокойно стояли одни христиане со своим епископом и кривым художником, – все те, которые пришли сюда с торжеством и насмешками, метались, рыдали и, хватаясь один за другого, друг друга отталкивали, чтобы не стать тяжелей от того, что другой человек держится, и не провалиться с ним вместе в трещины, которые, к вящему ужасу, стали обозначаться под оседавшею глиной.
Тогда прибежавшие александрийцы издали закричали христианам:
– Бесчинные люди! вот до чего довело нас милосердие, с которым мы вас терпели! Что вам за польза делать нам зло? Для чего вы ведете недвижную Адер-гору с ее вековечного места? Для чего хотите завалить нашу реку? Нил орошает все наши поля и дынные гряды; через его мерный разлив земля всех нас кормит, а вы хотите сделать так, чтобы гора запрудила сразу всю воду и чтобы Нил выступил вдруг и началось по всем полям и по дынным грядам потопление! О проклятый народ! о жестокие люди! И вы еще смеете уничтожать крокодилов! Нет людей хуже вас во вселенной! Вы злей гальских друидов и ваш бог – Аримана персидского злее!
Тогда христианский епископ поднял руку и отвечал александрийцам:
– Бог христианский простит и в вину не поставит вам то, что вы, не зная его, о нем говорите. Он есть отец всех и отец милосердия. Вы в заблуждении. Не мы, христиане, хотели, чтобы нарушен был священный покой мирозданья. Если же гору ведем, то не своею мы это делаем волей.
– Кто же мог вам это велеть?
– Спросите о том своего градоправителя: это он повелел нам, а мы, христиане, повинуемся власти.
В это время проносили в носилках градоправителя, которому в суматохе переехали колесницею ноги, и он услыхал это и, тяжко стоная от мучительной боли, воскликнул:
– О, как я наказан, и как о безумстве моем сожалею! Но довольно: я верю вам, верю, велик бог христианский, и я не хочу вперед с ним состязаться! Если вы в самом деле не противитесь власти, то теперь я повелеваю вам: сейчас же остановите гору!
– Господин, – отвечал ему христианский епископ, – мы власти покорны, но мы не знаем, можем ли мы исполнить второе твое повеление. Ты ведь сам перечитал наши книги и их знаешь: там точно сказано, что можно велеть горе двинуться и идти в воду, но припомни – там ведь ничего нет о том: можно ли остановить гору, когда она уже тронулась и пошла со своего места.
Земли же между горою и Нилом в это время все убавлялось; ползучая глина теснила народ с одной стороны, а вода хлестала с другой, и песок в промежутке засыпал людей по колено.
– Земля поглощает нас! – воскликнули люди. – Проклятие правителю! Смерть ему, ненавистнику! Велик бог христианский!
Тогда правитель остановил носилки и стал просить александрийцев простить ему его дерзость, но те его не слушали, а сами упали пред христианами на колени и завопили:
– Святая вера ваша, и все мы хотим принять эту веру. Возьмите нашего правителя; мы отдаем вам его и даже сами сейчас бросим его в Нил пред вами, только спасите нас, – пусть гора станет.
Епископ сказал им:
– Нет. Вы не знаете, какого мы духа. Нам нежеланна погибель ничья. Бог не хочет смерти грешных. Со смертью кончается путь к исправлению. Всякий же здесь себя обязан исправить. И правитель наш тоже жизнь имеет от Бога. Пусть живет, пока дни его совершатся. Злое отвергши, в сердце с одною любовью воскликнем все без различия:
– Помилуй, Владыко!
– Помилуй! Помилуй! – прокатило в народе, и все пали лицами в землю.
Все стало стихать; ветер умчался, осыпи крепли, сухие камни перестали лопаться и крошиться, влажные оползни огустевали и твердели. Епископ все тихо молился. Порядок восстановился. Гора, которая двинулась по вере художника, стала на своем месте по молитве епископа. Люди и животные как бы пробуждались от сна. Все наслаждались покоем, кони трясли головами, а верблюды лежали, поджав под себя ширококопытные лапы и жевали свою бесконечную жвачку. На деревьях показались глиноцветные голуби и заворковали. Нефорис благовествовала: она незаметно подошла тихо к Зенону и, держа его за руку, говорила:
– О, если бы ты знал, как мне тебя жаль, и как я чту и люблю твоего бога, и как укоряю себя.
– В чем ты себя укоряешь?
– Око… твое где, твое око, бедный Зенон!
– Оставь это. Зенон блажен, а не беден. Я счастлив, Нефора, что вижу в тебе одним оком теперь тихую мысль христианки, и ты сама мне милей, чем тогда… когда я в два глаза смотрел, как лицо твое рдело бесстыдством порока.
– О, замолчи!.. Я призналась во всем перед всеми…
– Ты очень достойно поступила, Нефора.
– Да, теперь я удаляюсь… в пустыню.
– В пустыню!.. Помедли, на тебе есть мой долг.
– Долг мой!.. Чем должна я тебе? – удивилась Нефора.
– Чтобы исполнить совет моего Учителя, я отдал мой глаз; ты была в этом отчасти причинна, но когда ты не пожалела себя и обнажила перед людьми свой сокровенный грех – ты себя исправила и привлекла меня к себе. Мы теперь одного духа и можем быть подпорой друг другу… Для чего нам теперь расставаться? Нефора! Будь ты женою Зенона!
И они сделались супругами.
Отсюда видим, что соблазн, устроенный художнику модницей III века, не имел успеха. Египетская красавица не только не могла соблазнить нравственного человека, но еще сама была поражена твердостью христианских правил, и вся эта история послужила к обращению в христианство множества людей, не признававших до тех пор ничего выше соблазнов чувственности.
Кривой художник «сдвинул» эту гору.[2]
Второй случай соблазна.
19) (2) Декабря 24. Был монах Никола, который прежде служил в войске. Когда при Никифоре царе случилась война, он не утерпел, чтобы оставаться при мирных занятиях в монастыре, и опять пошел воевать.
Никола был родом грек и находился в цветущей поре возраста. Он был высокий ростом, статный, сильный и красивый и с молодецкою, военною выправкой.
Когда Никола проходил по Болгарии, на него постоянно обращали внимание женщины, а он не замечал их; но вот случилось ему раз зайти переночевать в одну болгарскую гостиницу и тут случилось с ним нечто опасное.
Пока он ходил, вечерял и потом укладывался спать, «приметила его юная болгарыня, девица вельми младая, дочь гостинника болгарского, и пленилась его красотой». Инок же, воинственный Никола, ничего этого не подозревал; он спокойно поужинал, помолился богу и лег спать, и как он от дороги очень устал, то сейчас же и заснул очень крепко. Но только что он разоспался «ко второй страже нощи», неожиданно почувствовал, что его кто-то тихо, но неотступно потрогивает. Монах простер руки и ощутил горячее человеческое тело и встретил молодые, тонкие руки, которые страстно сплелись с его руками, и в то же время чьи-то страстные уста во тьме стали покрывать лицо его поцелуями. А при этом все прочие люди, ночевавшие в гостинице, спали крепким сном и никто не мог бы помешать страстной сцене, но инок сам освободился от искушения.
Никола «воспряну», отстранил от себя ласкающую его прелестницу и «вопроси ее, кто еси и чего хощеши?»
«Она же отвеща ему: дщерь есмь гостинникова, – рачением любви к тебе уязвленна и притекоша влекущися страсти ради неисцельные».
Монах начал останавливать страстную болгарку и напомнил ей, как она еще молода, и что ей должно стараться соблюсти свою девичью чистоту, чтобы вступить честно в брак, или сделаться инокиней, но девушка так им увлеклась, что не слушала его нравственных увещаний и советов, а обратилась к хитростям, чтобы выиграть время и опять напасть на него, не наделав шума. Она «отползла от него», улеглась потихоньку на своей постели и притворилась, как будто заснула, но «к третьей страже нощи паки припаде к нему влекущи». Тогда Никола опять заговорил с нею уже строго и притом громко. Этого девушка испугалась, чтобы другие от их переговоров не проснулись, и она «сего ради отступи мало» от Николы, но тяжело дышала и «клегцающе», как клегчат в гнездах молодые орлицы, опять кинулась целовать Николу. Это уже переполнило «меру терпения инока». Монах Никола плюнул, сказал: «ты бес, а не девушка», – и встав ушел ночью из гостиницы. Тем дело и кончилось.
Следовательно, и вторая соблазнительница тоже не могла соблазнить нравственного мужчину. Теперь увидим, какой успех ждал третью, – женщину самую смелую и самую настойчивую в искусстве соблазна.
20) (3) Декабря 27. В одной нижне-египетской пустыне жил очень воздержанный отшельник, о котором рассказывали много необычайного, и особенно хвалили его за то, что он не поддается никаким соблазнам. Соблазнить его считалось невозможным. Одни этому верили, а другие нет. Раз знатные люди, пировавшие с городскими гетерами, переходя от одного соблазнительного разговора к другому, заговорили об этом пустыннике, и кто-то из них – шутник и затейник – сказал одной из самых славных гетер:
– Вот этот человек – не то, что мы, – он вас, женщин, презирает и никакая красавица его не соблазнит.
Гетера же отвечала:
– Это пустяки: я никогда не поверю, чтобы какой-нибудь мужчина мог устоять перед женщиной, если она хороша из себя и хочет его привлечь к своим ласкам.
С этих слов завязался оживленный разговор, в котором приняли участие все пировавшие вместе гетеры и угощавшие их знатные лица, и, будучи распалены вином и взаимным сближением полов, все они стали спорить: возможно или нет, чтобы мужчина, хоть и благочестивый и постник, устоял перед соблазном, который поставит ему красивая женщина, если она решится ни перед чем не останавливаться для достижения своей цели. И гетеры, и знатные богачи высказывали на этот счет разные предположения, и спору их не предвиделось конца; но тогда одна самая красивая изо всех тут бывших гетер сказала: «Чтобы нам не толковать об этом долго без доказательств, я предлагаю вам решить спор наш опытом; положим сейчас же заклад: могу ли я соблазнить вашего отшельника или нет. Это больше докажет, чем спор на словах, и будет гораздо интереснее. А потом я пойду и попробую силу моей красоты над его благочестием, и мы увидим на деле: кто из нас правее: вы ли, которые думаете, что на свете есть твердые мужи, недоступные силе женской красоты, или правы мы, женщины, которые стояли за силу нашей власти над природой мужчины? Но только я не стану делать этого задаром: я хочу знать, чтт вы мне за это дадите более против того заклада, какой я сама за себя положу вам?»
Пировавшие же друзья пообещали дать ей «очень дорогую вещь».
– Хорошо, – сказала гетера, – я уверена, что низложу вашего старца, и, не теряя времени, сейчас к нему отправлюсь в пустыню, а вы вставайте завтра утром раньше перед тем, когда из-за гор поднимется солнце; возьмите с собою цветов и ветвей со смолистыми шишками кедра, пусть за вами несут кошницы с сочными гроздами и пусть будет все как надо идти к новобрачным, а под одежды себе сокройте свирель и пектиду; когда же придете к пустынной пещере, то приближайтесь без шума и тихо туда через тын загляните: я вам ручаюсь, что анахорет ваш в утомлении страсти будет лежать в крепком сне, преклонясь к моим ногам, – и вот это будет ответ вам на все ваши споры со мною!
Собеседники весело согласились так сделать. Тогда гетера без малейшего промедления переоделась в серую одежду с неподрубленными краями и, имея вид скромной странницы, вышла из города, а к вечеру дошла до пещеры отшельника. Придя же к самой двери отшельника, она притворилась утомленною до совершенного изнеможения и стала просить, чтоб он пустил ее к себе переночевать. Старец был осторожен и ни за что не хотел и слышать о том, чтобы пустить к себе женщину: он отгонял ее прочь всякий раз, как она к нему «вопияла», но она не отставала и была очень искусна в притворстве. После того, как старец отгонял ее несколько раз, она начала прежалобно плакать и представлять ему, каким страшным опасностям она вскоре подвергнется, если он не пустит ее хоть за ограду, окружающую его пещерку, и она должна будет остаться на всю ночь в неогражденном месте.
– Рассуди, отче, – говорила она, – ведь и я человек, подобный тебе…
– В том-то и дело, что – «подобный», – отвечал тихо, как бы про себя старец.
– Так куда же мне деться?
– А разве мала пустыня и нет в ней пещерок? Иди и поищи себе приюта.
Но переодетая притворщица отвечала:
– Ах, я не знаю, где искать, и к тому же я сегодня так много прошла, что мои ноги более уже не носят моего усталого тела: я не могу дальше идти и бродить впотьмах в пустыне.
Старец молчал.
Гетера выдержала несколько минут и продолжала со скорбною решимостью.
– Ну, пусть будет так: если ты не открываешь мне двери, так я, все равно, лягу здесь на голых камнях, у кольев твоей загородки, и тут наскочат на меня тигр или лев, и пусть они здесь же меня растерзают.
Старец опять не отвечал, а она продолжала:
– Вот пусть здесь и найдут мои кости у пещеры христианского отшельника. Это будет тебе похвала за то, как ты соблюдал свою славу, что согласился, чтобы женщину разорвали у твоего порога, лишь бы о тебе какой-нибудь болтун не сказал пустого слова в корчме, или на торжище, или не посмеялись бы над тобой глупые бабы, полоская белье у запруды.
Старца начало уязвлять это, но он все-таки не подавал голоса, а та еще продолжала:
– Муки и смерть моя навсегда останутся тебе укоризной. Оставляй меня на съедение зверю и будешь сам одного достоинства со зверем.
Речь эта тронула пустынника. Он слушал ее, держась рукою за подножье деревянного распятия, которое было у него в пещере во впадинке, и все сильнее и сильнее сжимал его в руках своих; но когда женщина представила в словах, как звери будут терзать ее за его частоколом, сердце старца стало смягчаться состраданием, руки, ослабевая, освобождались и сам он, обращаясь понемногу лицом к двери, чрез которую у них шел разговор, сказал пришедшей:
– Окаянница! Чтт за напасть ты мне несешь, и откуда ты мне навязалась?
– О, старче божий! – отвечала искусительница. – Не все ли это равно для тебя, откуда я пришла? Стыдись об этом вопрошать! «Аще богобоен и человеколюбив еси», то довольно с тебя того, что я человек, что я изнемогаю и что жизнь моя в смертной опасности; а ты можешь избавить меня от этой опасности и ничего не делаешь, да даже, кажется, еще думаешь угодить своим бесчувствием богу, который создал людей и слышит все их стоны и жалобы. О! Как ты удаляешь себя от бога! Бедственно теперешнее мое положение, но, знай, я ни за что не согласилась бы променять его на твое! Оставайся в затворе, жестокий старик! – я не хочу более отягчать мучениями твою совесть, я не хочу, чтобы люди укоряли тебя за твою жестокость. Пусть никто, кроме бога и меня, не знает, какое у тебя бессострадательное сердце, – я удаляюсь в пустыню, и пусть звери мемя растерзают.
Пустыннику сделалось жалко ее, сердце его сжалось от представления об ожидающем ее ужасе и он воскликнул:
– Не уходи, окаянница, – так и быть, я впущу тебя.
– Ну, я благодарю бога, что он послал сострадание ко мне в твое сердце, – скромно отозвалась гетера.
– Да; но только я все-таки не введу тебя в мою пещерку, а впущу тебя только войти в огородочку.
– Все равно, – для меня будет довольно и этого: лишь бы не съели меня звери.
Пустынник вытащил из частокола две плахи и, открыв лаз, впустил гетеру, не глядя в лицо ей, и опять задвинул лаз плахами, а ей сказал, чтоб она приютилась тут в этой загородке и не просилась бы далее в самую пещеру.
Гетера согласилась и дала ему обещание более его не беспокоить до утра, но едва прошло малое время и старец стал на ночную молитву, как она начала потихоньку постукивать в его дверь тонким пальчиком, а голосом нежно жаловалась, что ее одежды слишком легки, а ночь становится будто очень холодна, и вот она сильно зябнет.
Старец выбросил ей через оконце свое ветхое рубище и сказал:
– Вот тебе, окаянница, все, что у меня есть! Возьми это себе и помни, что больше теперь уже ничего для тебя нет! Укрой этим свою смрадную плоть и не мешай мне молиться.
Гетера его благодарила, и отбросив от себя прочь рубище пустынника, которое казалось ей столь же смрадным, как тому была смрадна ее плоть, – обещала быть спокойною и ничем более не нарушать его молений.
Но обещание это, разумеется, опять было неискренно, и спустя небольшое время, как только старец, начавший продолжать прерванную молитву, «устремил свой ум на высокая», беспокойная гетера опять начала к нему тихо стучаться и царапаться, напирая легким телом своим на узкую дверку его пещеры.
Старец смутился, потому что дверка, сколоченная его неискусными руками, была непрочна и во многих местах сквозилась.
– Что же еще нужно тебе, окаянница? – спросил старец.
– Ах, я ужасно претерпеваю! – отозвалась гетера. – Здесь на меня прыгают с земли аспиды! Ах, я несчастная! Это ужасно!
– Не бойся их: я помолюсь за тебя, и аспиды тебе ничего не сделают.
Но гетера горько расплакалась и говорила, что уже теперь страшно страдает, чувствуя опасный зуд от уязвлений, сделанных ей аспидами.
– Я буду молиться и об этом, – сказал старец; но она, как бы не внимая сему или не доверяя таинственной силе молитв, вскричала с болью и гневом:
– Нет, ты мне не то говоришь!.. Ты злой и гордый старик, или ты трус, над которым насмеется враг твой, дьявол, за то, что ты боишься бедной, слабой женщины и не хочешь прикоснуться своею святою рукой к моему страждущему телу и исцелить меня от укушения аспидов!
Старец ей ответил:
– Не прикоснуся! – И вложив в уши свои персты, начал качать головой и громко молиться.
Но как только гетера увидала, что он заткнул уши, то она так сильно застучала в дверь, что «все всколебалось», и старец невольно обратился к ней с вопросом:
– Теперь еще чтт тебе, окаянница?
– Я слышу, как ползут огромные змеи; вот они шуршат по траве, – вот изгибаются, чтобы проникнуть меж кольев, – сейчас они меня уязвят и обольют смертоносным ядом.
– О, если бы ты, окаянная, знала, колико ты сама для меня хуже всякой змеи, но вот на тебе мой посох, – он из такого дерева, которого змеи боятся. Возьми его и положи возле себя и спи. Когда посох мой будет возле тебя, змеи от тебя удалятся.
И подумал старец, что теперь уже все опасности для ночующей в ограде женщины предотвращены, и хозяину, и гостье, обоим можно мирно уснуть, каждому на своем месте.
Он уже хотел загасить мерцавший пред ним светильник и лечь на свое жесткое, тростниковое ложе, как женщина вдруг бросилась на его дверь со страшным воплем и в неописуемом ужасе закричала:
– О старец! Старец! Впусти меня скорее к себе! Я погибаю!
– Да что же еще тебе приключилось? – вскричал разгневанный старец.
– Ах, неужели же ты столько глух, сколь и жестокосерд, что не слышал, как страшные звери рыщут вокруг твоей огорожи!
– Я ничего особенного не слышу, – отвечал старец.
– Это оттого, что ты затворил свое сердце, и вот затворяется слух твой и скоро затворятся очи. Но отпирай мне сейчас! – вот уже один лев с палящею пастью поднялся на лапы, вот он бьет себя хвостом по бокам и уже перевесил сюда голову… О, скорей, скорей! – вот он уже трогает мое тело своим языком… Твои ветхие колья сейчас обломятся, и кости мои затрещат в его пасти…
Пустынник отодвинул трепещущею от страха рукой задвижку двери, чтоб удостовериться в том, справедливо ли сказывала ему лукавая женщина, а она не дала ему опомниться и сейчас же «впала» к нему «в его затворец», и с тем вместе и дверь за собою захлопнула и вырвала из рук старца деревянный ключ и бросила за оконце…
– А-га, окаянница, так вот ты вскочила! – произнес, увидя себя обманутым, старец.
Она же посмотрела «бесстудно» и ответила:
– Да, ты теперь в моей власти!
И затем она сейчас же села в угол и, глядя с бесстыдною улыбкой на старца, начала снимать с себя одежды одну за другою, и с страшною быстротой сняла с себя все, даже до последних покровов…
Целомудренный отшельник был так поражен этим, что не успел ничем помешать поступку своей наглой гостьи, и, увидя ее уже раздетою, всплеснул руками и бросился лицом ниц на землю, стеная и моля гетеру:
– О, жестокая! о, окаянная! О, пощади меня!.. Скройся!
Она же ему ответила:
– Что тебе до меня? Я тебя и не касаюсь! Ты во власти у бога, и обладаешь собой, а я вольна над собой; мне тяжелы мои ризы, и для того я сняла их.
Пустынник ей что-то хотел отвечать, но вдруг ощутил, что в нем побежало «адово пламя», и впало ему в мысль «повлектись» к этой женщине. И тут он одолел и себя, и ее, и любителя всякой нечистоты – диавола. Он вскочил с земли, быстро расправил огонь в своем светильнике как можно пылче, и, вложив в пламя свою руку, начал жечь ее…
Кожа его затрещала и по пещере пополз острый смрад горящего тела.
Гетера ужаснулась и хотела вырвать у него фитиль, но он не дал и оттолкнул ее. Тогда она отошла от него и заговорила:
– Оставь это безумство! – я лучше уйду от тебя, ибо мне противно обонять запах твоего горящего тела!
Но, увы, ей выйти из пещеры было невозможно, потому что двери ее же хитростию были заперты и поневоле она и пустынник должны были ночевать вместе. И напрасно она во всю ночь молила его перестать жечь себя – пустынник оставался непреклонен и все продолжал свою муку, а сам смотрел в сторону, ибо и при терзании себя огнем он все-таки еще боялся смотреть на обнаженную соблазнительницу, а она, оцепенев от страха, не могла собрать свои платья и оставалась нагою.
Так прошла целая ночь, и к утру рука у пустынника была вся обуглена, а гетера «окаменеша от ужаса».
Когда стала заниматься заря, то по условию между гетерой и ее приятелями к пещере пришли юноши и с ними подруги этой несчастной, которая взялась соблазнить отшельника; все они были еще в пьяном загуле и приближались к пещере с виноградными гроздами и жареным мясом и мехом вина, а также с пахучими шишками смолистых деревьев, и, став у дверей частокола, заиграли на своих свирелях, но гетера им не отвечала. Тогда они поднялись и заглянули через оконце в пещеру и увидали, что отшельник продолжает жечь себя на огне, а обнаженная гетера сидит, окаменевши от ужаса.
Тут они выломали дверь и вынесли на свежий воздух свою лишившуюся чувств сообщницу, и когда она пришла в чувство, то созналась, что не могла соблазнить старца, и горько в своем намерении каялась.
Таким образом выходит, что и третья соблазнительница тоже не имела успеха, как и две первые, напавшие на таких людей, которые не искали любовных забав. Теперь остается четвертая, которую приходится ставить в эту группу.
21) (4) Апреля1. Житие преподобной Марии Египетской в первом периоде ее жизни описывает целый ряд грехопадений все против одной и той же заповеди о целомудрии. Эта, действительно, успевала в соблазне молодых людей, но как она причислена к лику святых, и притом житие ее весьма общеизвестно, то здесь никаких извлечений из него делать не будем. Но для своих систематических выводов заметим однако, что в первом периоде жизни Марии Египтянки соблазнительное поведение составляло ее профессию, так что и она тоже отнюдь не прилагала забот к тому, чтобы соблазнять людей целомудренных и удалявшихся от сближения с непостоянными женщинами, а она обращалась с беспорядочными и развратными мужчинами просто потому, что жила в таком кругу, где она иначе и не могла жить, пока ей открылось, что такая жизнь унижает человека, и она, – опять к чести ее женской природы, – сама эту позорную жизнь оставила.
