Николай Лесков
Пресыщение знатностью
Когда пронесся слух, что в морском ведомстве обнаружилось первое большое злоупотребление, Катков случился в Петербурге и жил на Сергиевской, в доме Зейферта. Один раз, когда здесь говорили об упомянутом слухе, вдруг в комнату вбегает торопливой походкой в своем шарфике Фрейганг и говорит с волнением:
– Слышали? Совершилось! страшное пророчество совершилось!.. Ужас, позор и посрамленье! наши моряки, наши до сих пор честные моряки обесславлены: среди нас есть люди, прикосновенные к взяткам!.. А он это предсказывал, я это напоминал, я говорил, что это предсказано, и это так сделается, вот и сделалось – и исполнилось, как он предсказал.
– Кто предсказал?
– Павел Степаныч!
– Какой Павел Степаныч?
– Как «какой Павел Степаныч»!.. Нахимов!
И Фрейганг рассказал какой-то давний случай, когда покойный Нахимов был недоволен каким-то продовольственным распорядителем или комиссионером и стал его распекать, а тот, начав оправдываться, стал беспрестанно уснащать свою речь словами «ваше превосходительство». Это так взорвало адмирала, что он закричал:
– Что я вам за превосходительство! Что это еще такое! Вы имени моего, что ли, не знаете, или прельщать меня превосходительством вздумали? У меня имя есть! Это вы ваше превосходительство, а моряков нельзя так звать, они вашим ремеслом не занимаются. Тогда их можно будет «так» звать, когда и они этим станут заниматься.
Праведный бедняк, адмирал с петербургских Песков, глубоко верил, что, перестав называть друг друга по именам, а начав величать по титулам, – моряки подверглись роковой порче.
Замечают тоже, что имя при настоящей заслуженной известности человека приобретало у нас такую известность, что самые фамилии делались ненужными для более точного обозначения лица.
В Орле один купец, тяжко оскорбленный в сороковых годах неистовством губернатора Трубецкого, выйдя из терпения, сказал ему:
– Тиран! я больше не боюсь, что ты князь, я Николаю Семеновичу пожалуюсь.
– Какому Николаю Семеновичу! – закричал Трубецкой.
– Тому, который стоит за правду.
И замечательно, что Трубецкой, человек невежественный и, по выражению еп<ископа> Смарагда, – «умоокраденный», узнал, однако, кого ему называют, и с злорадством воскликнул:
– Мордвинова больше нет!
Никакой курьер из самых зычных, прокричав: «генерал идет», – не может внушить того впечатления, которое ощущалось, когда, бывало, кто-нибудь шепнет на московском бульваре:
– Вон Алексей Петрович топочется.
Мало ли в Москве было разных Алексеев Петровичей, но все знали, что так называют Ермолова и что перед этим тучным, тяжело передвигавшим свои ноги стариком надо встать и обнажить головы. И все почтительно поднимались и кланялись ему иногда в пояс. Это делалось с удовольствием, не за страх, а за совесть.
Тут была, впрочем, немножко и манифестация: кланяясь старику, как бы заступались за него и сожалели, что его «Ерихонский забил». (А от Закревского отворачивались – будто его не видели.)
Этого же Алексея Петровича при настоящей смете надо вспомянуть и по другим причинам. Самого Ермолова, разумеется, не принято было титуловать «превосходительством», а его просто звали Алексеем Петровичем или «батюшкою Алексеем Петровичем», но едва ли не он первый ввел у нас вышучиванье чиновных титулов.
Алексей Петрович звал своих лакеев «надворными советниками», а ему любили подражать и другие, и с него пошла по Москве мода звать «надворных советников» как птиц на свист или «на ладошку». Из домов мода давать лакеям эту несоответствующую кличку перешла в те гостиницы, где прислуга «ходит по-штатски». Потом это в числе образцов московского барского тона было привезено в Петербург и получило здесь широкое применение. Лакеев начали звать «советниками» в домах и ресторанах, а потом и в трактирах низшего сорта, где посещающая публика «отливает серостью», а «услужающие подают во фраках». Таких услужающих «серый гость» и теперь зовет на клик: «надворный советник».
– Советник, подай пару чаю!
Князь Мещерский (то же имя) иногда кое во что попадает, и он верно замечал, что у нас, к сожалению, высшие не всегда подают лучший пример низшим, а напротив, растлевают целомудренность простолюдина.
С титулом «превосходительства», впрочем, произошло еще несколько других случайностей, о которых стоит отметить.
Когда стало очень много людей, крестные имена которых вышли из употребления со дня производства этих лиц в чин, дозволяющий ставить титул «превосходительства», то началось большое затруднение: как различать и помнить, кто из штатских в каком чине? А между тем многие штатские генералы довольно обидчивы, и никому нет охоты оскорблять их умалением чести. Отсюда в обществе явилось опасение: как бы не ошибиться, и тогда, по пословице «лучше перебавить, чем недобавить» – пошли ставить всем «превосходительство». Кому надо и кому не надо – все равно, пусть получает приданье чести и не обижается. Делалось это по самым серьезным соображениям: «да тихое житие поживем во всяком благочестии», но повело к другой неожиданности: чрез эту сообразительность «превосходительство» явилось сеянное и не сеянное. Куда ни склонит слух свой почтительный человек, везде он слышит «превосходительство», а разберется делами, и узнает, что он принимал за генерала «какую-то фитюльку».
Чтоб выйти из фальшивого положения, оставалось обижаться (на кого?) или самому над собой хохотать.
Это легче.
Юмористический же и наблюдательный ум нашего простонародья всю эту картину созерцал, подметил, что в ней смешно, и началось повсеместное вышучивание «превосходительства». Начался ряд шуток, сколько колких и неуважительных, столько же неуловимых и неудобонаказуемых. В городском простонародье теперь величают «превосходительствами» всех, «которых солидность позволяет». Отсюда постоянно можно слышать, как городской простолюдин, один спроста, а другой с лукавиной, величают превосходительством почтового приемщика, акцизника, торгового депутата и особенно полицейского пристава, а иногда даже и околоточника, если он «фасонист». Всяк, к кому есть нужда или просьба, титулуется от просителя «превосходительством», и титулуемый это приемлет и ничесо же вопреки глаголет. Иногда же такое «величание» проделывается и без всякой нужды, прямо на смех, чтобы безнаказанно вышучивать какую-нибудь мелкую особу и вместе с тем опошлять звание, обязывающее к почтительному отношению. Любой разносчик и загулявший мастеровой, титулующий «превосходительством» околоточника, которого он за глаза зовет «фараоном», конечно знает, что он издевается над тем, кого дразнит «превосходительством», но остановить его невозможно: он за это ничего не боится, потому что он будто опасается ошибиться, и он упорно продолжает приставать на гулянье:
– Ваше превосходительство, пьян я типерича или еще не пьян? Разреши!
Словом, на улице городской народ сумел испортить «превосходительству» всю линию, и здесь теперь у нас ad libitum[2] всяк стал «превосходительство», а чего много и что не в редкость, то и не в почете. Самые большие и самые постоянные обожательницы генеральского звания – петербургские кухарки, и те уже перестают гордиться житьем у генералов. В одном сатирическом журнале кухарка жалуется другой, что «теперь всяк говорит: я сам себе генерал». Иного рода и характера смятение доставляет «превосходительство» в домашних беседах и в коллегиальных заседаниях: тут «превосходительство» как бы отомщевает за себя тем, что портит разговорную речь беспрестанной присыпкой: «я вашему пшеству говорил», «нет, ваше пшество мне не говорили», «ах, ваше пшество, верно, не расслышали». И так далее до бесконечности и, можно сказать, до тошноты. От этого неуместного и смешного присказничества страдает и наполняется канцелярского безвкусия русская живая речь, и это не только в заседаниях, где тоже надо бы говорить дело, а не комплименты, но даже и в гостиных, при дамах. Есть чиновные дома, где и самих дам отитловывают… Все это давно осмеивается, но тем не менее все это продолжается и ныне дошло уже до такой степени пресыщения, что умный человек из купечества поднимает голос, чтобы оградить от такого события свое торговое сословие.
