bannerbannerbanner
Синодальный философ

Николай Лесков
Синодальный философ

Полная версия

Глава вторая
Очаровательная смолянка

Синодальный секретарь был влюбчив, но тоже не без рассуждения и не без осторожности, которая составляла самую рельефную черту характера митрополита Филарета, избравшего Исмайлова для воспитания генеральского сына в русском направлении. Перед холерою 1830 г. Исмайлов совсем было задумал жениться и чувствовал тогда себя к этому приуготовленным: ему исполнилось уже 36 лет, он занимал место, дававшее, по его соображениям, достаточное жалованье и чин надворного советника. При таких обстоятельствах ему казалось можно вступать в брак без малодушия. Но холера Исмайлову помешала: у него в Москве умер родственник, и синодальный секретарь должен был позаботиться о сиротах. Митрополит Филарет оказал пособие вдове и предложил ей поместить детей в сиропитательное заведение, но она нашла, что детям с матерью лучше, и оставила их при себе.

Устроив это семейство, Исмайлов вернулся в Петербург, где у него была на примете девица, на которой он думал жениться, и еще одна «дама», к которой он, по его словам, «питал привязанность», но жениться на ней не мог, потому что она была замужем.

Холера на время оторвала Исмайлова от обеих этих особ, «но когда болезнь утихла, дела и думы людские опять пошли обыкновенным чередом.[1] Стали выбиваться из забытья и мечты мои задушевные».

И вот мы видим нашего синодального философа в любовном переплете тридцатых годов: Исмайлов идет на каком-то «островском гулянье» по Елагину и нечаянно встречает волшебницу, которая год «назад одним манием жезла остановила было в нем движение крови и парализовала сердце так, что в биениях его он ничего, кроме ее, не слышал».

«Она гуляла с братом, двумя дамами и одною девицею: стройна как пальма, резва как серна, мила как ангел, она показалась ему царицею». Он подал ей руку, «пожал ей пальчик». (Так точно делывал тоже Аскоченский. Вероятно это было в употреблении, по крайней мере, между чиновниками духовного ведомства.) «Девица молчала».

Между ними произошел разговор.

«– Вам весело, – сказал секретарь, – и воздух хорош, и прекрасных цветов вокруг вас много.

– А вы? – возразила она.

– Я один, и дышится как-то тяжело».

Волшебница пригласила его идти вместе и ловким манером устроила так, что ему досталось счастье вести ее под руку.

«Я чуть было не вздрогнул, когда она взялась, – пишет секретарь. – Мягкий, как звук флейты, голос, вкрадчивая речь, эфирная поступь, бархатные взгляды черных глаз» сразу произвели на него такое влияние, что он «потерялся в вопросах и ответах». «Я спросил: „как вы провели время холеры?“ Мне ответили нехотя; а на вопрос, „где приятнее жить: в Москве или в Петербурге?“ я не умел похвалить Петербурга, и меня упрекнули: „зачем же приехал?“ Почувствовав свою неловкость, я смутился и был принужден оставить прогулку».

Эта неудача, однако, не оторвала секретаря от его чудной красавицы. «Я непременно бы женился на этой милой девице, говорит он, если бы с расположением к ней не спуталось в моей душе другое, так сказать, центрофугольное движение (?!): я был привязан к одной даме, которой чувства весьма много симпатизировали моим чувствам. Привязанность была взаимная, сильная и совершенно непорочная (по некоторым местам записок можно подозревать, что душа его пламенела таким чувством к свояченице генерала, у которого жил он). „Эта-то привязанность, несмотря на полное увлечение к красавице-невесте, задерживала“ его „решимость“, а между тем случай подвел такую неожиданность, что описанная прекрасная девица вдруг „внезапно умерла“».

«Хорошо, что я долго колебался», – замечает по этому случаю Исмайлов, вообще относившийся к смертям так стоически и немножко по-скалозубовски. Живешь – хорошо, а умираешь – и это не дурно. (По случаю смерти жены обер-прокурора Нечаева он даже притопнул и сказал: «Бог наказал!»)

Все это, мне кажется, дает любопытные черты для повествователя и романиста, который бы пожелал взять героя для своего произведения из оригинальнейшего мира светских чинов духовных учреждений, где люди тоже «женятся и посягают» и, стало быть, могут быть, так сказать, предметом нашего изучения и нашего пустословия. Рисует это и тридцатые годы, которые все как-то обходят, но настоящая романическая история во вкусе того времени, представленная притом в довольно полном развитии, здесь только начинается. Это и есть история Очаровательной смолянки, которая в записках не названа и нам не известна, но кому-нибудь, верно, памятна.

Надо полагать, что Исмайлов нередко разглагольствовал о своих «заветных мечтах» и его желание жениться было известно окружающим, между которыми нашлись люди, имевшие на этот счет свои виды.

Исмайлов рассказывает:

«Привязанность моя к даме, о которой я упоминал, усилилась во мне и превратилась в совершенную любовь, но любовь чисто платоническую. Я предался ей душою, – душою и она предалась мне; но я был свободен, а она не свободна, и потому ей легче было хранить чистоту любви, а мне крайне было тяжело (!). Выпадали самые соблазнительные случаи, но мы воздерживались от тесного интимного сближения».

«В доме генерала, в одном со мною флигеле жил чиновник, его родственник, малоросс, дворянин, по-малороссийски образован в уездном училище. Я жил с ним дружно, – он меня любил и почитал как человека ученого».

Этот малоросс, однако, надувал своего ученого соседа. Стал он звать секретаря к Спасу Преображению, к обедне. Исмайлов в одно воскресенье не пошел, а в другое пошел. Отстояли они обедню, и малоросс начал его звать к одной даме, «предоброй и благочестивой старушке, которая любит поговорить о религии». Секретарь не пошел. Он «не желал заводить знакомства с пожилыми барынями, которые стесняют этикетом», но в следующее затем воскресенье малоросс опять повел его к Спасу Преображению и оттуда-таки завел к своей «знакомой старушке».

Пришли. «Девушка сняла с нас плащи и говорит: барыня в гостиной.

Настроенный в воображении, что увижу какую-нибудь почтенную старушку, я иду смело – и что ж: вместо старушки вижу необыкновенную красавицу, читающую на диване книжку в полулежачем положении…

Я оторопел, смутился, и все настроение духа у меня пропало.

Когда мы вошли, красавица встала, улыбнулась, протянула руку сначала соседу, а потом мне. Смущенный, я не мог сказать никакого комплимента и поцеловал руку просто.

Сели. Разговор начался приступом об обедне, перешел к погоде, к здоровью и к чьим-то похоронам.

– Не говорите об умерших, – вскричала красавица, – говорите лучше о живых. Мы хотим жить. На что омрачать жизнь преждевременно!

Подали кофе, – было кстати помолчать и одуматься. Я не говорил ничего по причине смущения, которое у меня не проходило. Я смотрел на хозяйку с изумлением; я замечал ее позы и движения и удивлялся искусству женщин говорить о себе станом и оборотами (?!). На ней и около нее все будто дышало и двигалось. Красавица была одета просто: грудь и руки закрыты, ножки в золотых туфельках, прическа с двумя локонами; на плечах распущенная шаль, но каждая складка, каждая застежка, каждый бантик говорили, что под ними скрывается какая-нибудь прелесть. Никакому живописцу не схватить той линии оборота руки, когда она поправляла свои локоны. Подобный оборот я видел только у Тальони».

Синодальный секретарь сразу влюбился и пошел дознавать кондуит своей «красавицы».

Она была вдова незадолго перед этим умершего полковника, и малоросса с нею познакомил адъютант военного министра Р., «который был близким приятелем ее мужа».

Тут Исмайлов вспомнил, что этот Р. четыре месяца назад просил его хорошенько написать «просительное письмо к государыне» о помощи этой даме, у которой после мужа осталось трое детей и ровно никаких средств. Р. надеялся, что императрица ей поможет, «особенно если вспомнить ей, что вдова воспитывалась в Смольном институте, круглая сирота и выпущена первою».

Из документов этой дамы Исмайлов узнал, что она сирота, дочь священника, воспитывалась в Смольном на казенный счет, выпущена первою, 16 лет от роду, и прямо из института вышла замуж за полковника, служившего по военно-учебным заведениям; прожила с ним шесть лет и овдовела с тремя малолетними детьми. Средств никаких не было.

Исмайлов сочинил письмо, а адъютант отвез его к военному министру, и прелестная вдова «получила не малозначительное пособие».

 

Но на одновременное пособие, конечно, нельзя было прожить весь век, и адъютант Р. о ней заботился, а еще лучше их всех она сумела позаботиться о себе сама.

Секретарь стал подозревать, что его малоросс неравнодушен ко вдове, и начал расспрашивать о ее прошлом.

История выходила не совсем обыкновенная и даже трогательная.

«Муж красавицы влюбился в нее, когда она была в институте, и женился на ней с дозволения директрисы. Прожив с нею шесть лет, он не ознакомил ее ни с кем по ревности или из расчета, потому что был беден. Замужняя красавица осталась после него с детьми, но сохранила все другие качества благовоспитанной девицы. (Так думал Исмайлов, но с развитием истории она покажет свои качества иначе.) Свободная и откровенная, как дитя, доверчивая и расположенная ко всем, она мечтала только о добре; всегда веселая, всегда радушная, она знала одно, что женщина должна быть замужем и, овдовевши, не понимала своего положения и верила в будущее».

«Первым ее патроном был Р.», которого секретарь называет «благороднейшим человеком», но он уехал в командировку и поручил навещать ее малороссу. Сейчас же началась игра. «Красавица попробовала испытать его к себе расположение, коснулась его сердца и подобралась к тому, что он решился сделать ей предложение». (Через три месяца после смерти мужа.) «Предложение было принято с обыкновенною женскою робостью».

Малоросс завел Исмайлова ко вдове для того, чтобы узнать его о ней мнение и вопросить его: «будут ли они счастливы?»

Сам неравнодушный ко вдове, секретарь советовал товарищу подождать возвращения Р., но влюбленный малоросс отвечал, что «ждать для него и для нее томительно». Притом же малоросс открыл Исмайлову, что неопытная, никогда «не видавшая света и людей» институтка «не дает ему покоя, требует, чтобы он написал обязательство жениться, и дает обязательство и сама.

– По крайней мере, – говорит она, – мы тогда будем покойны и будем знать, как вести свои дела. При вступлении в брак пенсию у меня отнимут, но я надеюсь, что перед выходом замуж мне дадут пособие; а об этом надо хлопотать благовременно».

Оба приятеля нашли эти соображения и мысль об обязательстве резонными, но секретарь стал наводить малоросса на мысль, что красавица ему не пара, что она для него слишком «умна, образована и великолепна». В одном из разговоров он и ей тоже развел рацею, что неравенство воспитания бывает очень тяжело в союзах, а малороссу сказал, что красавица, кажется, кокетка, и что ему не худо бы повременить с выдачею обязательства, на котором красавица настаивала.

Малоросс его послушался и обязательства не выдал, но, однако, заподозрил, не прочит ли синодальный секретарь эту красавицу в жены себе. А красавица, не получив обязательства, вдруг изменила тактику. Она назначила вечера и стала принимать «холостых и вдовых мужчин и ни одной женщины». Все ее гости были в нее влюблены и «каждому казалось, что он имеет у нее преимущество». То же самое сдавалось и Исмайлову. Он только недоумевал одно: откуда она берет деньги, чтобы давать свои роскошные вечера?

Скоро это ему разъяснилось.

Исполняя какое-то поручение этой неопытной, не видавшей света смолянки, синодальный секретарь заходит один раз к ней утром и застает у ней «военного генерала, которого видал у нее на вечерах в числе других поклонников. Хозяйка и гость говорили очень жарко, но когда секретарь появился, они прекратили разговор, и генерал после двух-трех незначащих слов взял фуражку и раскланялся.

– Вот чудак, – сказала, проводив гостя, красавица. – Хочет заставить меня насильно чувствовать! Делает предложение, чтобы я за него вышла, а когда я сказала, что об этом еще не думала да и думать не вижу надобности, он рассердился. Не верит, чтобы меня в мои годы не тяготило одиночество, а с ним-то какая радость? Сед как лунь, стар как гриб и лыс как Адамова голова.

1В записках есть несколько страниц, занятых описанием холеры. Нового и неизвестного в них мало, а то, что есть, я отмечу здесь вкратце. «Бунт холерный» Исмайлов не хочет даже называть «бунтом», а считает недоразумением, которое приписывает грубости и невежеству полиции. Полиция «запирала дома» и тем наводила страх на людей, и без того уже перепуганных. Притом жильцам запертых домов нельзя было купить продуктов и им только кое-что «подавали в подворотни». Приезду государя Николая Павловича из Петергофа в столицу он приписывает большое успокоительное значение, «потому что народ его любил и верил ему», но при этом Исмайлов рассказывает одну такую сцену, которой мне ни у кого другого начитывать не случалось. Это у синодального секретаря буквально записано так: «На площади у Преображенского собора государю, утомленному и соскучившемуся, вздумалось упрекнуть собравшуюся толпу и пригрозить. Что ж? Толпа раздвинулась и многие надели шапки. Государь, заметив, что угрозою ничего не поделаешь, переменил тон, позвал народ в церковь помолиться, и все за ним пошли, пали в церкви на колени и молились со слезами, со слезами и проводили после государя, прося у него милости и защиты». «Народ не совсем виноват, – прибавляет Исмайлов, – ему ничего не объясняли, и все делалось как-то тайно» (прим. Лескова).
Рейтинг@Mail.ru