Николай Лесков
В тарантасе
– Давай бальзану!
– Сколько?
– Давай на всех.
– Давай полшкипера! – потребовал Гвоздиков.
Целовальник снял полштоф, тряхнул его, взглянул на свет и, поставив на стойку, крикнул:
– Аниска!
Девочка подскочила к отцу.
– Где гвоздь?
– Я не знаю-с, – пропищал ребенок.
– Не знаешь? Погоди ты! Я вот тебе ужо волосенки-то оборву. Ищи скорее, постреленок! Девочка засуетилась.
– Вот, на гвоздь, Митрий Егорыч! – сказала жена, протягивая целовальнику обваленный в свечном сале двутесный гвоздь.
– Небось, сама вчера с сестренкой затащила, – продолжал целовальник, обращаясь к дочери. – Дай срок, я те уши-то оболтаю.
Девочка шмыгнула за перегородку к матери. Целовальник вытащил запечатанную бумажную затычку из полуштофа, обтер своей грязной лапой горлышко и поставил посудину опять на стойку, достал из-под этой стойки стаканчик, к дну которого присохли две мухи. Он выковырнул покойниц ногтем из сосуда, где они восприяли смерть, и, толкнув стаканчик об стойку, поставил его на дно.
– А закусить?
Целовальник опять потянулся под стойку и вынул оттуда деревянную тарелку, на которой лежала какая-то рыба, жаренная в конопляном масле, и положил на край тарелки щепотку соли.
Гвоздиков взял тарелку, понюхал рыбу и сказал:
– Стервядь, ай бишь стерлядь.
Выпили. Бальзам оказался самого неприятного вкуса, но такой, однако, крепкий, что откупщик смело мог бы влить в него водицы. Порция была достаточная, и выпей ее каждый из нас дома – голова пошла бы кругом, а в дороге ничего. Стерлядь тоже всю съели. Ямщику поднесли стаканчик, и на закуску он взял пару засиженных мухами баранков. Повеселели. Все уселись.
Началась беседа. Головинщинский крестьянин по обыкновению повернулся лицом к «обчеству», сидящему в тарантасе, и, вероятно, под влиянием вчерашнего рассказа нашего ямщика спросил:
– И отчего бы это воровство было в нашем народе?
– Во всяком народе есть воровство, – отвечал купец.
– Где народ, там и воровство, – заметил приказчик.
– Ну, нет-с. Вот у немцев нет воровства, – возразил Гвоздиков.
– Как нет! Не может быть!
– Истинно говорю, нет, и у шведов теперича тоже нет-с: мне артельщики в Петербурге рассказывали.
– Врут.
– Чего же им врать?
– Врут, да и только.
– Нет, у немцев воровства нет, а мошенничество у них точно бывает.
– Не все одно, что вор, что мошенник?
– Ну, нет-с. Равно, да неравно. Вор теперича всякий может быть: и из солдат, и из мужиков, а уж смошенничать ему против немца не удастся. Оттого и артельщики говорили, что из немцев все больше мошенники выходят.
– Врут твои артельщики. А шведы, говоришь, не воруют? – спросил приказчик.
– Не воруют.
– А замки шведские кто делает?
– Шведы.
– Ну, коли замки делают, так значит и воры у них есть.
– Это точно. Как же это мне артельщики не говорили? А замки точно что шведские есть, и еще сердцевина в них этак на шестеренке поворачивается.
– Вот тож и есть.
Молчание.
– Ну, а англичане? – опять спрашивает крестьянин.
– Англичане и дома совсем никогда не живут, – отвечает купец, – они все в разъезде, потому им и воровать-то некогда.
– Должно, все по торговой части? – спрашивает крестьянин снова.
– Известно, купцы все.
– А кто ж у них при домах-то остается?
– Женский пол.
– Тек-с. Один женский пол! – Крестьянин покачал головой.
– Ну, а господа у них есть? – добивается он снова.
– Какие у них господа! У них и царя-то заправского нет.
– Как же, так без царя и правят?
– Без царя.
– Тек-с. – Мужичок опять закачал головой от недоумения. – Отчего ж это они все торгуют?
Купца стали затруднять ответы, и он сказал:
– А так, охоту к этому имеют и торгуют.
– Так им определено, – сказал хранивший молчание желтоглазый.
– Кем определено-с?
– Свыше.
– Свыше?
– Свыше.
Мужичок опять сделал «тек-с» и покачал головой.
– Ты почем это знаешь? – спросил приказчик.
– От верных людей слыхал.
– Что ж ты слыхал?
– Что всякий это народ живет не своим произволением, а как кому, значит, линия назначена.
