Николай Лейкин
Гуси лапчатые. Юмористические картинки
Повар
– Повар там к тебе, Тит Савич, наниматься пришел, – сказала купцу Ледошкину жена, робко заглядывая в кабинет, где купец, проснувшись после после обеденного сна, «валандался» на диване в ожидании самовара. – Только лик-то у него какой-то невообразимый.
– А что?
– Да зверский. Словно он надулся и жилится, а глаза совсем вон и даже перекосило. Не то облизьяна, не то пес мордашной породы, и голос словно в бочку…
– Это-то и хорошо. У аристократов всегда такие повара, а мне такого и надо. В таком виде он будет украшение кухни. Давно я о зверском поваре мечтал.
– Полно, да после него и есть-то страшно.
– Ничего-то ты, посмотрю я на тебя, не понимаешь. Учу, учу, а все не впрок. Ну, как с тобой после этого на аристократической ноге жить? Ты должна чувствовать, что ты уже не прежняя Анисья Пантелевна, а коммерции советница. У тебя вон настоящий генерал, как у модной дамы, даже руку целовал, а тебе все равно. Повар чем страшнее из себя, тем он больше ценится. Ну, вели его сюда в кабинет позвать! Сейчас ему наем будет.
– А мне можно послушать?
– Слушать-то слушай, но только в разговоры не ввязывайся и держи себя солидарно.
Вошел повар, поклонился и икнул, придержав рукой подбородок. На вид это был совсем бульдог, стоящий на задних лапах и облаченный в сюртук. Глаза были красны, навыкате, и вращал он ими необычайно.
– Чего ты икаешь-то? – спросил повара купец, пристально рассматривая его с ног до головы и даже ткнув его в плечо кулаком, как бы желая испробовать, крепок ли тот на ногах.
– Жена испортила, и завсегда об эту пору икота… – прохрипел повар, прикрывая рукой рот.
– На вид ничего, совсем графского закала… – пробормотал купец себе под нос. – Что это у тебя глаз-то?.. – спросил он.
– А это еще в юности гусь мне кусок мяса вырвал. Резал я гуся…
– Ты не пьешь ли, смотри…
– А вот как, господин… Поставьте сейчас запечатанную четвертную передо мной и заприте меня с ней на ночь – как была, так и останется, при всем своем нетлении. Водка мне даже претит. Мы поведения трезвого.
– А что ж от тебя попахивает таково сильно?
– Это пивом-с… Без пива нам, действительно, нельзя, потому, учтите сами, все около плиты. Стомит, ежели без пива. Коньяк малость потребляю… И то потому, что он в кушанья идет, так для-ради пробы.
– Ну, и коньяком можно нализаться…
– А мы берем его в рот на скус по нашему поварскому званию и сейчас же сплевываем. Насчет этого будьте покойны… Соблюдение трезвости у нас обширное.
– Мне главное, чтоб не до упаду…
– На ногах тверже меня и поваров нет. Аттестаты имею…
– Ты по аристократам-то служил ли?
– Помилуйте, мы ниже генеральской кухни не унижались. У графа Бабурина шесть годов выжил. И посейчас бы существовал, да интрига от мясника оказалась. У княгини Звонецкой год… там с дворецким не поладил. У Зверообразова… Там я на кулебяшном положении. По кулебяке и заливным мы первые в Питере. Такой заливной оттяжки ни у кого, кроме меня, не встретите… Чиста, как слеза… Но мы и купеческие блюда, на купеческий скус можем…
– Нет, нет, мне только аристократов кормить, потому у меня парадные обеды.
– Однако ведь в простые, не гостиные дни сами что-нибудь кушаете…
– В простые дни у нас разносолов нет. Щи, каша, солонина либо студень…
– Людской стол-с? Понимаем-с… Но ведь и в людской стол можно художество пустить. Возьмем студень – то же заливное… Сейчас мы его с огарком внутри, чтоб огонь горел. Про генерала Кувалдина слыхали? Предводителем в Балабаеве был… От моих щей с головизной дух испустил. До того кушали, что тут же за столом после четвертой тарелки… Вот оно что, вкус-то… А, кажись, простые щи.
– Ты квас-то делать умеешь ли? Вот я квас люблю… – задал вопрос купец.
– Насчет квасу недоразумение… Вот ежели бараний бок с кашей желаете…
– Что про это толковать! Это пустое дело. Главное – аристократическая еда чтоб была у нас в порядке. Я с генералами и графами больше знакомство вожу. Ты суп-то из разного зверя мастеришь ли?
– То есть как это? – недоумевал повар.
– Ну, чтоб не говяжий, а, там, из непоказанной твари. К примеру, из черепахи…
– А-ля тортю? В лучшем виде. Пюре из дичи, пюре из спаржи – все могу.
– Рога у козы золотить можешь, ежели на жаркое?..
– Букеты цветов из кореньев делаю, а вы про козьи рога!.. Козьи рога золотить – нам все равно что плюнуть. У князя Галицкого медвежью голову раз фаршировали…
– Ну, вот и мне на первый же парадный обед голову зафаршируй.
– А медведя где возьмем? По аристократическому положению медведя, сударь, надо вам самому на охоте застрелить и уж потом…
– В курятном ряду застрелим.
– Это медведя-то? Нет, сударь, медвежьи головы в курятном ряду не продаются, – покачал головой повар. – Так медвежатину подать – окороком, то мы из свинины переделать можем в лучшем виде, а головы не подашь.
– Из свинятины медвежатину? – переспросил купец.
– Да-с… Имитасьон. В графских домах таким же порядком морочим. К этому нам не привыкать стать. Черепаховый суп тоже имитасьон. Черепаха у нас из телячьих головок при кайенском перце и на мадере делается.
– Ах, шут гороховый! – захохотал купец и упер руки в боки. – Эдак ты, пожалуй, в посту и карася можешь превратить в порося!
– Чего вы сумлеваетесь? Превращали. У графа Ахлобыстьева архирей обедал, так мы индейку в котлеты из судачиного тельного преобразовывали, сладкое мясо в налимьи молоки для соуса трафили.
– Когда ж ты пробу своего художества можешь показать?
– А хоть завтра, ежели благоугодно будет.
– И порося в карася превратишь?
– В лучшем виде. Извольте гостей звать.
– Ну ладно. Тогда я вот что… Я тоже в пятницу протопопа нашего позову и игуменью Улиту, что вот теперь за сбором сюда приехала и мается. Как тебя кликать-то?
– Денисом.
– Ну, это тоже хорошо, что не Иваном. А то Иванов как собак нерезаных.
– А ты мне, Денисушка, дашь постряпать у себя в кухне, ежели в будние дни? Очень уж я люблю сама пироги загибать, – ввязалась в разговор жена купца.
– Тебе что сказано? – строго спросил ее купец. – Не можешь помолчать?
– Первый раз, первый раз всего… – оправдывалась жена.
– Ну, то-то. Так сколько же, Денис, тебе жалованья? – спросил купец повара.
– Дайте прежде у вас на кухне отличиться, а там уж и разговор о жалованье будет, – отвечал повар.
– Люблю за это! – ударил его купец по плечу. – Поди к нашему артельщику и выпей. – Сейчас я тебе пару пива пришлю.
Повар поклонился и вышел из кабинета.
Ночной извозчик
У входа в Демидов сад, на Офицерской, стоит целый ряд извозчичьих линеек, приткнувшись задками к тротуару. На линейках сидят извозчики. Некоторые стоят около лошадей. Тут же бродит саечник с лотком саек, яиц, рубца и печенки, гуляет сбитенщик, покрикивая: «Кого угощать?» Торговля идет успешно. Городовой около и дружески разговаривает с извозчиками. Майская ночь. Разъезд из Демидова сада еще не вполне начался, но все-таки из подъезда время от времени кой-кто выходит.
Вот вышли мужчина с дамой.
– Извозчик! К Семеновскому мосту! – нанимает мужчина.
– Рублик положьте, – отвечает, как бы нехотя, один из извозчиков.
– Как рублик? Да ты в уме? – возмущается мужчина.
– Пока еще не пропили… – слышится ответ.
– Господин, садитесь, я за полтора рублика свезу, – говорит второй извозчик.
– На Егорьевской пожалуйте… за семь четвертаков доставлю, – дразнит третий извозчик.
И слышен смех.
– Ха-ха-ха! – закатываются они хохотом.
– Сорок копеек! – предлагает мужчина и идет дальше.
– Хлебали ли, барин, щи-то сегодня? – слышится ему вдогонку. – Тонко ходите – калоши отморозите! Для променажа, барин, лучше пешочком! С променажа спится!
– Извозчик, к Семеновскому мосту полтинник! – восклицает на ходу мужчина, пропуская извозчичьи остроты мимо ушей.
– За рубль с четвертью садитесь, – откликается борода лопатой с линейки.
– Вам куда? Вот я за рублик свезу! – подбегает к мужчине борода клином.
– Полтинник к Семеновскому мосту!
– Или только один полтинник в кармане и звенит? – опять слышится вдогонку.
Мужчина оборачивается к извозчику и сжимает кулаки перед его носом.
– Благодари Бога, мерзавец, что я с дамой, а то я тебя проучил бы!
– А что ж, проучи! Не больно страшен! Видали! Шестерка – и больше ничего!
– К Семеновскому мосту полтинник!
– Дайте восемь гривенок!
– За шесть гривен свезу, садитесь.
– Полтинник, – стоит на своем мужчина.
– Неужто вам гривенника-то жаль? Прибавьте хоть пятачок! Эх, садитесь! Была не была!
– Чего ты, черт, за полтину сажаешь! – упрекают извозчика другие голоса.
– Ничего, в такое место едем. Авось от Марцинкевича пьяного посажу. Теперь там у Семеновского моста скоро тоже разъезд будет. Садитесь, барин!
– Черт! Дьявол! Только цену портит. А вот не пускать его другой раз в ряд становиться!
Сели, поехали.
– Что вы за разбойники, извозчики! Уж ночью, так ободрать седока хотите! – начинает седок.
– Ночью-то и взять, господин. Тоже вот у подъезда-то час маемся, – дает ответ извозчик.
– Однако нельзя же полтора рубля запрашивать. С меня вон один мерзавец…
– Отчего нельзя? Дают. Коли ежели при барыне да с мухой в голове – даст.
– Да, ежели который наворовал деньги – тот даст.
– Нам все равно. Мы и наворованные деньги возьмем. Купец даст, офицер даст. Купчик и пару кенареечных заплатит.
– Но я не офицер и не купчик.
– Да ведь на лбу-то не написано, что не купчик. А все-таки вы с барыней. Не всякая тоже барыня своему мужчине торговаться позволит. Что извозчик спросил – ну, за то и садись. Да и мужчины-то стыдятся при барыньках торговаться. Мы это знаем. А иная так просто и не пойдет, потому подумает, что у кавалера денег нет.
– Так ведь то барыня другого полета, а я с женой… – говорит седок.
– С женой? – протянул извозчик и обернулся. – А что ж не ругаетесь, коли с женой? Ну, да нам все равно! А вот ехали бы с мамзелью, так не торговались бы. Мы мамзелей любим возить с кавалерами. Ночью с таких парочек можно хорошо взять. Ежели дождь да при крытой линейке, так нашему брату от сих мест до Бореля, в Морскую, по полтора рубля зачастую попадает. Ночью, сударь, особая езда. Ночью лошадь не мучишь, а вот посадил от киатра за рублик, приехал сюда и отсюда за рублик, да еще из какого ни на есть пропойного заведения за рубль, так с нас и довольно. Пожалуй, хоть и на фатеру поезжай, а то встань в укромном месте да и дрыхни сколько в тебя влезет. И себе двугривенный за голенищу спустишь, и хозяин не ругается. Хорошо тоже пьяных от Бореля или от Палкина возить.
– Да вы, ночные извозчики, – совсем мазурики! – возмущается седок.
– Уж и мазурики! Мазурики грабят, а мы обшиваем только пьяного. Порядится он, к примеру, за полтину, а привезешь ты его на место – восемь гривен с него требуешь, а нет, так и рубль. «За рубль, мол, рядились». Что ему, сударь, лишняя полтина? Будто пропил. Да и как ночью не взять лишка? Не спим тоже…
– Берите лишнее за ночную езду, но не вчетверо же! Ах, как надо вас таксой обуздать! Не понимаю, что наша дума глазами хлопает на ваши безобразия.
Извозчик ухмыльнулся.
– А будет такса, то мы по ночам и выезжать не станем. Да и что нам такса? По таксе мы и ездить не будем. Как кто без ряды лезет – «у меня лошадь устала, на фатеру еду, гайка вывалилась, лесора не в порядке»; а с торгов садится седок – «милости просим».
– Сядет с торгов, а заплатит по таксе.
– Так-то оно так, только не все же такой низкой совести, чтоб извозчика забижать.
– А вам седока обижать можно?
– С нашей стороны обиды нет. Не хочешь – не поезжай. Дело не подневольное. На то Бог ходули в брюхо ввинтил, чтоб человек пешком ходил. Да и каков нам интерес тверезого человека по ночам возить, али бы и хмельного, ежели он с женой? Мы с мамзелью ищем. Посадишь и везешь первым манером шагом. А мамзель сейчас своему хахалю: «Душка, вели, чтоб извозчик ехал скорей!» Ну, он из любви к ней: «Извозчик, пошел, я тебе прибавлю!» И тут, значит, опять перепадет нашему брату. А вас теперь как угодно вези. Нешто супруга велит прибавить? Ни в жизнь не велит. Вот я ошибся, а то бы не повез вашу милость. Так уж мне, что к Семеновскому-то мосту рядили, а там вертеп этот Марцинкевичский, а то бы на тверезого и внимания не взял. Теперь уж там надо хорошего хмельного седока с мамзелью ловить. Офицера посадил бы и тверезого, куда он хочет. Офицер, ежели его ездой уважить, он по ночам всегда прибавку дает. Купца тоже возить лестно, ежели он пьяный. При расчете ему нагрубишь – он тебя в ухо, а ты его к городовому. Ну, потом мировая, отступного дает. По ночам-то, сударь, многие извозчики хорошие деньги наживают.
– И это, по-твоему, не мазурничество? – вразумлял седок извозчика.
– Какое же мазурничество? Я от него потерпел, так и он от меня терпи, – стоял на своем извозчик. – Обшивка легкая есть, это точно, а мазурничества нет. Да ведь и нашего брата, сударь, иной седок обшивает.
– Как так?
– А в проходной двор удерет. А то так поднимется по одной лестнице, а спустится по другой.
– Ну, уж это редкость.
– Так то часто, что ой-ой! А то на такого пьяного нарвешься, что у него гроша за душой нет. Привезешь, дворник примет его в ворота, а тебя в шею. Ноне с дворником драться не будешь – он сам на манер полиции через эту самую бляху.
– Постой направо у подъезда, – приказывает седок.
– Прибавьте, ваше благородие, что-нибудь. Ей-ей, за полтину возить обидно. Кажется, я вашей милости ездой уважал в лучшем виде, – заканючил извозчик и снял шапку.
Около бегемота и носорога
Зоологический сад. В теплом помещении, где стоят клетки бегемота и носорога, – густая толпа разношерстного народа. Все стараются протискаться ближе к клеткам. Слышны ахи, охи, каждый делает свои замечания вслух, идут расспросы, толки.
– Бегемот бегемотом, а кошелек все-таки надо убрать подальше, а то живым манером выудят! – восклицает какой-то купец.
– Неужели же вы полагаете, чтоб благородная дама?.. – оскорбляется стоящая около него женщина в шляпке с задранными кверху полями.
– Не об вас, сударыня, речь, а только мало ли тут мазуриков шляется? Долго ли до греха… А береженого Бог бережет.
– Однако я около вас стою, а не кто-либо другой. У меня муж надворный советник и кавалер.
– Чужая душа – потемки. На лбу ни у кого не написано… А пословица недаром говорит: подальше спрячешь – поближе возьмешь. Но зачем же принимать так близко к сердцу?
– Невежа! Был бы муж мой со мной, он бы тебе показал.
– Господа! Посмотрели и будет. Не узоры какие на звере написаны. Нечего его разглядывать, дайте другим подойти поближе! – раздается возглас. – Марья Ивановна, пожалуйте!
– Вы плечами, ваше высокоблагородие! Тут народ без понятия насчет этого.
– Дозвольте генеральскому ребенку посмотреть! – трогает за плечо какую-то чуйку нянька.
– А покажи паспорт, что он генеральский. Здесь, милая, что генеральский ребенок, что старик – все единое стадо. За свой грош – всяк хорош.
– Вас честью просят, из учливости…
– Оставь, нянька, не спорь, – делает ей замечание худая и бледная дама.
– Это бегемот-то! Ах, боже мой! Совсем на манер как бы свинья… – восклицает полная дама.
– Они, сударыня, свинячьей породы и есть, – отвечает длиннополый сюртук. – Даже хрюкают.
– Представьте, я воображала его страшнее.
– Щенки еще, – рекомендует их даме чиновник в фуражке с кокардой. – Больших нельзя везти сюда… А вот ужо как подрастут… Тут самка и самец.
– В Париже я видел взрослого, – замечает какой-то франт. – Так, верите ли, тамошний гиппопотам такого размера, что даже в это помещение не войдет.
– Как вы его называли?
– Гиппопотам, мадам.
– А ведь это бегемот. Вот даже и на дощечке написано.
– Его зовут и бегемот, и гиппопотам, и нильская лошадь.
– Нильская лошадь, вы говорите, господин? А нешто актер Нильской на этой животине ездить будет? – задает вопрос длиннополый сюртук.
– На юродивые вопросы я не отвечаю. В бытность в Париже, сударыня, я видел…
– В реке Ниле ловится, ну, вот и нильская лошадь, – поясняет сюртуку чиновник.
– А я думал, что актеру Нильскому для игры такую лошадку приготовили. Их, барин, из Сибири с Ледовитого моря привезли?
– Нет, из жарких стран. Из Абиссинии.
– Из Апельсинии? Ну, там, конечно, солнце и день и ночь жарит. Жарко ему, поди, там при эдакой шкуре… Ну, и жир тоже… Ежели на салотопенный завод…
– Там они целые дни в реке сидят, так им и не жарко. Только морда одна из воды.
– Кусаются? – интересуется какая-то девушка.
– А вы, барышня, суньте руку, попробуйте. Мы почем же знаем, мы с ними не знакомы, – говорит чуйка.
– Не только кусаются, демуазель, но даже крокодила могут пополам перегрызть, – ораторствует чиновник. – Особенно из-за женского пола, когда они тет-а-тет с мадам самкой. У меня есть картинка…
– Зачем же вы за талию?..
– Это не я-с. Это, верно, вон тот мерзавец своими лапами… Могу ли я допустить такое невежество при публике? Я человек с образованием.
– В бытность мою в Париже я видел кормление бегемота, – продолжает франт. – Разинет он свою пасть – а ему каравай хлеба туда, фунтов в двенадцать – и как не бывало. В один миг проглотит. Там бегемот огромный, величиной вот с это здание. Я сам раз на пятьсот франков одного хлеба… Увлекся, вздумал накормить его и не мог.
– Неужели на пятьсот франков скормили? – дивится дама.
– Даже больше. У меня вообще пылкая натура. А тут все равно что игра. Я в азарт вошел. Мне хотелось его досыта накормить. Сую ему, а он ест. «Добьюсь, – думаю, – когда он отвернется от хлеба и перестанет есть», но так и не добился. На меня весь зоологический сад пришел смотреть… By компрене… всякому интересно, как богач, русский… В Париже нами очень интересуются. Там один англичанин бегемоту все свое состояние скормил на хлеб.
– Сумасшедший!
– Ужасти, ежели эдакая скотина во сне приснится! – покачивает повязанной головой купчиха в длинных серьгах.
– А чувствуй, что это простая свинья, а не бегемот, – вот и не приснится, – советует муж. – Сейчас вон барин рассказывал, что в заграничных землях на них по рекам ездят, а потому они по-тамошнему речными лошадями называются. Запрягут их парой в барку – вот те и пароход.
– Ни в жизнь бы, кажись, на таком звере не поехала.
– Жрецы ездят… Попы ихние. Ведь это в Египте, и по реке Нилу… В фараоновой земле, – поясняет чиновник.
– Мавра Тарасьевна, браслетку береги! Здесь живо с руки слизнут! Вон у одного барина сейчас платок выудили из кармана и лорнетку с носа хотели сдернуть.
– Не тревожьтесь, Захар Захарыч, у меня рука на сердце… А это, Захар Захарыч, что за зверь, вот что рядом-то развалившись?
– Носорог… Нажрался, лежит и отдыхает. Вот ему теперь только цигарку в зубы.
– А что же у него рога я не вижу, ежели он носорог?
– А вон на носу нашлепка – это рог и есть. Щенок еще, сказывают, так не отрастил настоящего-то инструмента. А может быть, и подрезали, чтоб не бодался. Тут все без рогов. Мерблюд тоже без рог и даже на хвосте стрелы нет.
– Коли нашлепка у зверя вместо рога, то нечего его и носорогом называть, – с неудовольствием говорит купчиха.
– Этот носорог, сударыня, потому пока без рога, что он еще холостой. А вот как женится, так и рог у него не замедлит вырасти, – острит какой-то молодой человек в соломенной шляпе. – Жена сейчас ему рог наклеит.
Протискались две барышни, сунулись и отскочили прочь.
– Фу, какое бесстыдство! Кверху брюхом!.. – сказала одна.
– Мари, Мари, куда же ты? Ведь это звери, – остановила ее подруга. – Носорог… Ну, что же такое? Разве можно от него ждать приличий…
– А вот, барышни, он сейчас для вас халат наденет, – замечает купец, тыкает жену в бок и говорит: – Лицезрение звериным образом натешила – ну, и пойдем теперь китайские травы за здоровье зверей хлебать.
– Только с букивротами.
– Можно и с букивротами, – соглашается купец и, взяв жену под руку, отводит ее прочь от клеток.
Весна играет
Выдался ясный майский денек и кончается без перемены погоды. Солнце садится. Еле распустившаяся береза благоухает, тополь раскрыл свою клейко-маслянистую почку, верба показала ланцетики, надулись оконечности ветвей дуба и клена, поздним гостем высылающие свои листья на торжество природы. Травка прикрыла прошлогодний опавший лист зеленым ковром, и в нем уже желтеет какой-то ранний одинокий цветок. В воздухе закружились облачка комаров – предвозвестники устанавливающегося тепла. Весна играет.
В нарядную дачу уже переехали. Балкон драпирован полотном. На балконе виднеются фигуры дачников. В саду копается садовник, по двору прошмыгнул лакей во фраке, прошел дворник с ведрами на коромысле, пробежала горничная, прогремев туго накрахмаленным ситцевым платьем, выскочила за ворота на улицу, остановилась на помосте, перекинутом через придорожную канавку, и, щурясь, принялась грызть кедровые орехи. За горничной тотчас же вылез кучер в безрукавке и с трубкой-носогрейкой, прислонился спиной к перилам помоста и с какой-то вызывающей улыбкой молча стал смотреть на горничную.
– Что вы глаза-то на меня выпучили? – проговорила она.
– Не выколоть же мне их, – отвечал кучер. – Взираю, а взирать никому не запрещено.
– Тогда взирайте на какое-нибудь другое место, а на мне узоров не написано.
– А может быть, и написано! Эх, тысячу вздохов насчет вашей красоты!
Кучер тяжело и глубоко вздохнул, закрыв глаза и покрутив головой.
– Чего вы?.. Или сейчас только куль овса в пятый этаж внесли? – спросила горничная.
– От овса нам меньше страданиев, чем от вашего сердца!
– Пожалуйста, не смотрите так пронзительно. Вот вам тумба… Ее и разглядывайте.
– И на этом спасибо-с, – обидчиво произнес кучер.
– Да что вы, в самом деле, какие любовные глаза делаете! Кажется, не к рылу.
– Весна, ничего не поделаешь! Каждому к рылу…
– Это женатый-то человек? Чудесно!
– Жена в деревне… Отселева ее не укусишь. А насчет вас, то есть, ежели теперь, к примеру…
– Тише вы! Вон барин с гувернанткой остановились в саду у палисадника.
Кучер вытянулся и спрятал трубку за спину.
– Вы больше чем наставница моих детей, – говорил барин, пожилых лет человек с приличными бакенбардами, по которым уже прогулялась седина. – Да, больше, Вера Николавна.
– То есть как это? Я не понимаю… – кокетливо закусила нижнюю губу гувернантка.
– О, вы очень хорошо понимаете! Стоит только взглянуть на меня, поверженного перед вами во прах! – вздохнул барин.
– Пока я вижу вас стоящим, но не поверженным.
– Вы придираетесь. Это фигуральное выражение и больше ничего. Взгляните только на лицо, и уже на нем отражаются мои сердечные чувства.
– Лицо глуповато. С чего это у вас?
– А вот с того, что вы для меня больше, чем наставница моих детей. Неизмеримо больше, и доказательством могут служить ваши же слова. Ежели бы вы были только наставница, разве бы я позволил вам сказать о глупости моего лица? Вы можете командовать мной, стоит вам только захотеть, царица души моей! Да, лицо мое глуповато, но…
– Отчего же это оно у вас глуповато-то?
– И вы еще спрашиваете? От вас, богиня моя! Вы довели меня до восторга.
– А восторг совсем телячий. И как он нейдет пожилому человеку…
– Лета тут ни при чем, мон анж… Теперь весна, все обновляется, все молодеет, и я стал юн духом и телом. Да разве и можно не молодеть при виде вас, распускающейся, благоухающей, как и сама природа вокруг вас…
– Ах, какой вы шалун! Право, я и не подозревала за вами таких качеств! – проговорила гувернантка, сорвав ветку чего-то и отмахиваясь ею от комаров.
– Эти качества держал я в тайнике души моей, Вера Николавна, но весна их вызвала наружу. Они забурлили и кипучим ключом хлынули перед вами. Заметьте их, обратите на них внимание…
Барин млел. Гувернантка коварно улыбалась.
– Ах, проклятые комары! Как они надоедают! – сказала она.
– О, как бы желал я быть этим проклятым комаром, чтобы прильнуть к вашей лилейной шейке! Счастливец! – вздохнул барин.
– Но я убила этого счастливца. Вот он раздавленный.
– Но он уже насладился. А насладиться и умереть – это блаженство. Я готов. Где? Когда? Назначьте… Назначьте и после растопчите меня! – возвысил голос барин, завращал зрачками и ударил себя в грудь, как в литавру.
– Тише вы! Сумасшедший! Вон жена ваша с балкона смотрит, и даже мосье Серж на нас уставился.
Барин обдернул пальто, заложил руку за борт и самым невинным образом затрубил что-то на губах, поглядывая сквозь палисадник на улицу.
– Чувствуете ли вы, Елена Павловна, эту распускающуюся природу? – спрашивал на балконе мосье Серж, наклонясь к худой и бледной даме с безжизненными серыми глазами. – Жизнь так и бьет ключом. Все манит… манит…
– Пощадите мои нервы, Серж, оставьте… – шепчет дама. – Да, не среди здешних тундр мечтала я встретить весну, а под голубым небом Италии, но муж, бесчувственный муж… О, я отплачу ему!
– Все возрождающееся, все юное везде прекрасно! И северные белокурые ночи имеют свою прелесть, ежели…
– Что ежели?
– Ежели есть около человек, который может согреть пламенем любви…
– Но где этот человек?.. Я не вижу его. В том человеке, который предназначен мне, я не вижу ничего как черствую корку нищего.
– Но есть же, Елена Павловна, и кроме его возвышенные души, способные понимать поэтическую женщину… боготворить ее идеалы, страдать с нею и восторгаться.
– И вы это утверждаете?
– Говорю положительно. Элен, ты не рассердишься? Но плотина прорвалась… Я из числа тех людей!.. Люби меня! Люби! И я буду твой навек! – воскликнул Серж.
– Прочь руку! Прочь! Безумец! Разве вы не видите, что на нас смотрит муж?
– Я обессилен, Элен!
– Но отойдите же, наконец, подальше!
– Когда и где?
– Завтра, в городе, у фотографа Шельменштерна, в два часа дня.
– Мерси!
И Серж тоненькой фистулой запел мизерере из «Трубадура».
