Николай Лейкин
Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах
Пятищев вскинул на Лифанова глаза, слегка затуманенные слезами, и произнес:
– Отсрочьте еще на одну неделю, мой милейший. Вы сделаете доброе дело.
– Не могу, ваше превосходительство. Терпел, терпел и уж перетерпел! Довольно.
Лифанов сделал рукой решительный жест. К нему подошла Лидия Пятищева, взяла его пустой стакан и спросила:
– Так прикажете вам налить?
– Позвольте, барышня, позвольте… Но вот с папенькой-то вашим я никак сговориться не могу. А на скандал лезть не хочется. Лучше же ладком… Честь честью… Вы вот что, ваше превосходительство… Вы во флигелек для управляющего покуда переезжайте. Ведь там у вас теперь никто не живет, управляющего не держите.
– Невозможно этому быть, невозможно! – замахал руками Пятищев, в волнении поднялся со стула и заходил по столовой большими шагами.
– Отчего невозможно? В лучшем виде там на недельку поместитесь, – продолжал Лифанов.
– Как? Туда, где живет экономка Василиса Савельевна?! – воскликнула Лидия.
– А на что вам теперь экономка? Что вам теперь экономить, коли у вас хозяйства нет? Да и экономке место найдется, коли уж на то пошло. Она в кухне, с кухаркой.
– Нет, должно быть, вы не знаете эту женщину, совсем не знаете. Она уж и так-то…
Лидия покачала головой, не договорив. Отец строго взглянул на нее и сказал:
– Оставь, Лидочка… Брось… Это не твое дело. Ступай в свою комнату. Один я лучше сговорюсь с Мануилом Сергеичем. Так я вас называю? Верно? – спросил он Лифанова.
– Прокофьич, ваше превосходительство.
– Ах да… Прокофьич… Ну, извините, пожалуйста… Оставь нас, Лидия, вдвоем. Уходи к себе…
Лидия стала уходить, бормоча:
– Вы не знаете нашу Василису Кукину. Она из-за кухни целый скандал поднимет. А папаша считает ее заслуженной у нас в доме… Папаша не станет с нею спорить.
А Пятищев покраснел, морщился, делал гримасы и произносил вслед дочери:
– Глупости ты все говоришь, глупости… Необдуманные слова… Но, конечно же, я не могу выгнать эту женщину из-под крова, если она много лет служила нам верой и правдой, ведя все домашнее хозяйство.
– Так-с… Это точно… Это ваше дело… – проговорил Лифанов, чтобы что-нибудь сказать, и стал наливать из стакана чай на блюдечко. – Но, с другой стороны, можно и их вразумить, то есть экономку эту самую, что по одежке протягивай ножки… Ну, были в силе и благости всякие ей распространяли, а теперь другой конец пошел. Покоряйся хозяйскому горю. Конечно, это горе для вас. Но что ж поделаешь!
– Да ничего подобного нет, что вам дочь рассказывала, – смущенно оправдывался Пятищев. – Дочь это так… по легкомыслию. А Василиса Савельевна – самая преданная мне женщина. Мне и всему дому нашему, – прибавил он.
– Ну, уж там как хотите, а вот мое последнее решение, – сказал Лифанов, торопясь выпить чай, схлебнул его с блюдечка и налил еще.
– Ужасное дело вы мне предлагаете! – тяжело вздохнул Пятищев, снял феску, которая была у него на голове, и стал вытирать платком лысину.
– Все лучше, чем силой выселять, ваше превосходительство. А мне уж непременно надо послезавтра в дом въехать, въехать и ремонт при себе производить. Начнем не торопясь: сначала в одной комнате, потом в другой и так далее. Живем и при себе ремонт. При себе, знаете, первое дело… Свой глаз – алмаз. А в том флигельке помещения вам будет достаточно. Там сколько комнат?
– Не помню, решительно не помню. Об этом меня не спрашивайте. Я своего хозяйства никогда не знал, а теперь и подавно.
Пятищев мерил шагами комнату, совсем растерявшись.
– Четыре или пять да кухня… – припоминал Лифанов. – Я осматривал, но хорошенько не помню. Но уж все не меньше четырех. А вас и всей семьи-то четверо, стало быть, аккурат по комнате на каждого. Куда вам больше-то на неделю? И так, извините, ваше превосходительство, болтаться будете. Ведь всю мебель с аукциона купил я, стало быть, она при мне останется. А при вас только что из комнат княжны и из комнат капитана… Ну, кабинетик ваш куплен был подставным лицом.
– Да, да, да… Вы правы… Вы ко мне добры и снисходительны, вы более чем снисходительны, – бормотал Пятищев. – Но мое-то положение ужасное! Княжна, капитан… Как я их переселю туда? Ведь это все надо силой.
– Да уж понатужьтесь, ваше превосходительство! Как-нибудь вразумить надо. А если что насчет экономки этой самой вашей… хе-хе-хе… Если она такая строгая будет насчет кухни, то ведь здесь еще есть домишко садовника, в котором теперь никто не живет. Можно их туда перевести. Там две комнатки с кухонькой, и они успокоятся. Госпожа экономка то есть.
– Да, да… Вы мне даете мысль… Это прекрасно… – несколько оживился Пятищев, тронув себя рукой по лбу. – Это подходит… Это отлично… Но княжна и капитан… Капитан – друг нашего дома, он так нас любит, любовь его доходит даже до слепоты, до обожания… Это преданнейший мне человек, оттого он иногда и выступает с необдуманными словами, с необдуманными действиями. Чуть кто против меня – он уж думает, что это мои враги… и бросается, накидывается на них. Княжна – вы сами видели: она добрая, хорошая старушка, но почти невменяемая… Вот что я с капитаном и княжной-то буду делать! Эх! – крякнул Пятищев.
– Переселяйтесь завтра сами во флигелек управляющего, и они все за вами в тот же улей, как пчелы за маткой, перелетят, – сказал Лифанов, залпом отпил с блюдечка последний чай и опрокинул на блюдечко стакан кверху дном.
Пятищев соображал:
– Мой милейший, мой многоуважаемый Мануил Сергеич, – обратился он к Лифанову, опять переврав его отчество. – Испытую еще раз вашу доброту. Позвольте нам всем остаться в этом доме еще на одну неделю, только на неделю, а сами переезжайте покуда во флигель управляющего. Только на неделю. А сами оттуда вы можете на ваших глазах и ремонт в доме производить. Мы не попрепятствуем. Голубчик! Согласитесь.
Пятищев схватил Лифанова за обе руки и крепко пожал их. Лифанов поднялся, отрицательно покачал головой и произнес решительно:
– Нет, ваше превосходительство, не подходит, совсем не подходит.
– Василиса Савельевна будет завтра же переселена из дома управляющего в домик садовника. Даю вам слово, – сказал Пятищев.
– Не подходит, – стоял на своем Лифанов. – Судите сами: я хозяин. Вы вот опасаетесь княжны и капитана… А я-то как же? Ведь я уж приеду с семьей. Меня самого тогда вся семья засмеет. Хозяин, полный хозяин, владелец – и вдруг приехал жить на задворки. Нет, уж оставьте… Совсем это не подходит и даже обидно… Так вот-с, я сказал… и слово мое твердо… Послезавтра… – закончил он. – А затем, до приятного… За чай и сахар благодарю покорно, ваше превосходительство. Пора ко дворам ехать. Будьте здоровы.
Лифанов взял картуз и стал раскланиваться, удаляясь в прихожую.
VI
На дворе Лифанова ждали кровельщик Гурьян Васильев и маляр Евстигней Алексеев.
– Так когда же работать начинать прикажете, Мануил Прокофьич? – спрашивал кровельщик.
– Да уж вы назначьте, пожалуйста, верно, так, чтоб можно было рабочих послать, – прибавил маляр. – А то пошлешь, а капитан не допустит их и по шеям… Что хорошего!
– Послезавтра я переезжаю сюда, – отвечал Лифанов. – Подводы уж для всякого добра подряжены. Послезавтра я перееду и привезу сюда железо, обои, сурик и стекла… Стекла кое-где придется вставить… Ведь безобразие… Стекла разбиты и сахарной бумагой заклеены.
– Хозяева на срам… Что говорить! Все запущено… – вставил свое замечание маляр.
– Ну, так вот мы переедем послезавтра, а вы являйтесь на другой день с мастеровыми. При мне и начнете… – прибавил Лифанов.
– Вот так… Это будет лучше. А то где ж нам справиться с капитаном! Уж ежели вы, хозяин, не в состоянии, то где же нам-то, маленьким людям… – говорил маляр.
– Ну, уж тогда, когда перееду, я его так пугну, что своих не узнает, – похвастался Лифанов.
– Трудненько их выживать, Мануил Прокофьич… Ох как трудно! – покачал головой кровельщик Гурьян Васильев. – Вы думаете, что генерал выедут к послезавтра? Ни за что им не выехать.
– Нет, он дал мне слово, что ко вторнику он переберется в дом управляющего.
– Да ведь там мамулька евонная существует. Она так расположилась, что ее и данкратами не поднять. Прямо корнями вросла.
– Это Василиса-то? Генерал обещался ее перевести в домишко садовника. Ведь только неделю им здесь жить я позволил. Только на неделю генерал выпросил еще посуществовать здесь. Оказия! – покрутил головой Лифанов. – Оказывается, им и выехать некуда. До сих пор еще генерал ничего не сообразил, куда ему деться. Говорил, что в губернии будет жить, что уж и квартиру там нанял, а оказывается, что это все вздор, что и не думал.
– Какое малоумие! Ах! – прищелкнул языком маляр. – В таком чине и так себя допускают! Удивительно.
– Ну, да уж допускай или не допускай, а только одну неделю я им дозволил жить в доме управляющего. А там – с богом по морозцу. Ни за что не позволю. А не захотят добром уехать – со становым, через судебного пристава выселять буду.
– Сейчас Левкей их говорил… Это кучер и дворник… – пояснил кровельщик. – Говорил он так, что сам-то генерал за границу собирается… От долгов, вишь ты, долги одолели.
– Пустое… Толковал он и мне об этом, но пустое, – отвечал Лифанов. – На какие шиши ему выехать за границу, если у него и на выезд в губернию денег нет? Тут совсем крышка. Я не знаю, как они и жить будут.
– Продадут что-либо, может статься, – проговорил маляр.
– Что продать, коль я все скупил. Мебель, медная посуда – все мое. А серебра давно уж не бывало. Давно продано или в залоге пропало. Разве шубенки какие… Вон на княжне куний воротник сегодня надет. Его можно побоку… Только что дадут за него?
Разговаривая таким манером, Лифанов ходил вместе с кровельщиком и маляром по двору, осматривал службы, заглянул в колодезь, обошел пустую оранжерею с разбитыми стеклами, развалившимися боровом и топкой и прошел в конюшню. Конюшня была хорошей постройки, сравнительно новая, светлая, даже с камином, с медной отделкой в денниках и стойлах, но уж во многих местах снятой и, очевидно, проданной на вес. В конюшне стояли только две совсем старые рабочие лошади и захудалая корова.
Около конюшни кучер Лифанова Гордей кормил сеном из рук лошадь, не выпряженную из тарантаса. Он сказал хозяину:
– Как только лошадям нашим тут стоять придется? Все полы провалились, прогнили.
– Ну-у? – протянул Лифанов.
– Одна беда, Мануил Прокофьич. Не зачинивши, большая опасность, право слово. Завязит лошадь ногу в дыре – сломать может. Наши лошади не ихним чета. Наши с корма на стену лезут.
– Плотник придет – зачинит.
– Перестилать надо. Новые полы надо. Они никуда не годятся. Вам сейчас же лес запасти придется.
– Ужас, какое расстройство! Смотрите, двери-то… – указал кровельщик. – Петлей никаких. Так приставляют. Да и то сказать: из каких капиталов, если им даже в лавочке ни на копейку более не верят? Я про генерала… Сейчас Левкей рассказывал: принесешь деньги – отпустят хлеба и крупы; нет – играй назад. Лошади-то ведь без овса стоят, на одном сене.
– И сено-то – дутки да осока со щавелем, – подхватил кучер Гордей. – Вон наш-то головастый еле ест. Да и то Левкей еле дал охапочку. Дам, говорит, тебе, так что нам-то останется? Ваш жеребец, говорит, сытый, откормленный, а наши несчастные одры голодные.
– Куда же они сено дели? Ведь здесь покосы обширные, – удивился Лифанов.
– Продали, Мануил Прокофьич, продали себе на пропитание и овес сменяли в лавочке себе на провизию, который ежели остался. А про сено Левкей рассказывал, что сено с осени было очень хорошее, такое сено, что хоть попу есть, а продали, все продали, и оставили только дутки с болота. Нам сейчас же надо запасаться сеном, как только приедем, – закончил кучер.
Лифанов развел руками и пожал плечами.
– Это для меня удивительно, – сказал он. – Я ведь с сеном покупал. Сена было куда больше тысячи пудов.
– Было да сплыло, хе-хе-хе, Мануил Прокофьич, – засмеялся кровельщик. – Где уж тут запасы уберегать для животных, коли у самих хозяев животы подвело! Левкей сказывал, что ведь на одном картофеле теперь сидят. Молочный суп да картофель – вот и вся еда. Кашу варят иногда, но на редкость, потому ни старая, ни молодая барышня до нее не касается. Один капитан ест. Прислуга просит – отказ.
В это время откуда-то из-за угла показался и сам Левкей – единственная мужская прислуга Пятищевых, оставшийся от целого штата дворни. Это был худой, высокий, но крепкий старик с полуседой бородой на темном, почти коричневом лице, изборожденным морщинами. На нем была шерстяная красная фуфайка с вставленными на локтях синими суконными заплатами, а на голове военная фуражка с замасленным красным околышком – подарок капитана. Подходя, он шлепал необычайно громадными серыми валенками, подшитыми по подошве кожей, и поклонился низко Лифанову.
– Истинно, господин хозяин, животы подвело – вот какое наше житье, – начал он, заслышав последние слова кровельщика. – Даже хлеба не вволю… Только картофель и едим, потому его у нас запас. Да и картофель-то генерал продал бы, да его зимой возить на продажу было нельзя. Послал он раз со мной один воз – я сморозил. А везти прикрывши – у нас ни войлоков, ни даже рогож нет.
– Вот так хозяйство! – прищелкнул языком маляр.
– Да уж какое хозяйство, коли ничего нет.
– Для чего же вы экономку-то держите? – улыбнулся Лифанов.
– А уж это не нам рассуждать, – уклонился от ответа Левкей. – Это дело генеральское… А только какая она экономка! Она экономкой-то и раньше не была. Зимой у нас она всех кур сожрала, так что генералу в Пасху красным яичком разговеться своим было нельзя. Капитан перед Пасхой поехал в посад, продал пистолет и ковер и привез ветчины, яиц и муки на кулич. Прислуге только по три яйца дали. Где это видано? На праздник по пяти аршин ситцу мне и кухарке. Ведь только из-за того и живем, что жалованье задержано, а то и я, и кухарка Марфа давно бы наплевали и сбежали. Возьмите, господин хозяин, меня на службу к себе, как переедете. Я здесь ведь все знаю. Могу рассказать, указать, где что было. – Левкей опять снял шапку и низко поклонился. – Заслужу вашей милости, – прибавил он. – Ведь я у него одиннадцать годов егерем жил. Про меня генерал худого ничего не скажут. Вином я мало занимаюсь. Пью, но чтоб малодушие к вину иметь – ни боже мой. Я егерь… Прирожденный егерь. Егерем у них поначалу был, а вот теперь пришлось всем заниматься. Дворник я, кучер и работник по всему дому.
Лифанов подумал и сказал:
– Что же, ты мне с руки. Старого рабочего человека, который бы знал здешнее гнездо, мне даже следует иметь. Ты сколько жалованья получаешь?
– Да что! Обещано было по восьми рублей в месяц платить, а только…
Левкей не договорил и махнул рукой.
– Ну ладно. Оставайся.
– Благодарим покорно, господин хозяин. Я вам заслужу. Я вам и в пяло и в мяло. Я на все горазд. Я и лошадь полечить, и корову… Собак-щенков натаскиваю так, что, может статься, во всем уезде такого другого человека нет. Будете охотиться, так я вам налажу охоту, что в лучшем виде…
– Да хорошо, хорошо, – перебил его Лифанов. – Ну, теперь пойдем и баню посмотрим, – обратился он к кровельщику и пошел по широкому грязному двору, когда-то усыпанному песком, но давно уже заросшему бурьяном и крапивой, что видно было по прошлогодним засохшим с осенних заморозков мертвым стеблям, около которых вылезала уже чуть заметная молоденькая травка.
Маляр и Левкей пошли тоже сзади. Левкей бормотал:
– Баня господская у нас была когда-то на отличку. Царь-баня, прямо можно сказать. Ну а теперь много надо плотнику поработать, чтобы на настоящую точку ее поставить. Полы провалились, стены рабочие закоптили. Да и водопровод не действует.
VII
Осмотрев баню с кафельными печами и каменкой из крупных изразцов, с мягкими диванами в раздевальном отделении, но с провалившимися полами и вывороченным из топки котлом, Лифанов возвращался к своему экипажу, чтобы ехать домой, но, проходя мимо домика управляющего, вдруг услышал за собой оклик:
– Господин купец! Как вас?.. Господин хозяин! Пожалуйте-ка сюда! На одну минутку…
– Сама вас кличет… – тихо проговорил Левкей Лифанову и кивнул назад.
Лифанов обернулся. У открытого окна домика управляющего, выходящего на солнечную сторону, вся залитая вешним солнцем, стояла красивая рослая полногрудая женщина лет тридцати с небольшим и улыбалась, выказывая ряд белых зубов. Одета она была пестро. На ней был ярко-желтый канаусовый шелковый корсаж с черной бархатной отделкой, перемешанной с белыми кружевными прошивками, и голубая шерстяная юбка, отделенная от корсажа широким черным поясом с серебряными украшениями и такой же широкой пряжкой на животе. Густые черные волосы были причесаны без вычур, над верхней губой виднелся черный пушок, над красивыми глазами были пушистые брови дугой.
– Это его собственная дама и есть. Генеральская то есть… – повторил тихо свою рекомендацию Левкей. – На манер экономки. Всех кур у нас зимой переела.
Лифанов медлил подходить к ней, но она повторила свое приглашение.
– Чего вы боитесь подойти-то? Вас не укусят. Подойдите сюда к окошку, – говорила она и, когда Лифанов подошел, еще шире засияла улыбкой и продолжала: – Вы это что же, вы нас выгонять приехали? Совсем уж выгонять?
– Да уж ежели купил усадьбу, под себя купил, то надо же… – отвечал Лифанов, несколько замявшись и рассматривая ее, причем увидел, что лицо ее было припудрено, а щеки и уши с серьгами в виде больших золотых колец были подрумянены.
Видно было, что она нарочно для него затянулась в корсет, приоделась и попритерлась.
На подоконнике перед ней стояли клетка с прыгающей канарейкой и баночка с десятком белых нарциссов, опущенных в воду.
Улыбка не сходила с лица красивой женщины, и она играла глазами, смотря на Лифанова.
– Вы знаете, кто я? Я думаю, обо мне здесь уж слышали? – спросила она и тут же прибавила: – Я Василиса Савельевна, Кукина моя фамилия… Позвольте познакомиться…
Она протянула Лифанову из окна руку в золотом браслете с несколькими кольцами на пальцах и сказала старику Левкею, стоявшему тут же:
– Уходи, Левкей. Чего рот-то разинул! Не люблю я, когда подслушивают. Да и вы уходите, – обратилась она к кровельщику и маляру.
Те попятились и стали уходить. Лифанов остался у окна, заглянул в комнату и увидал, что она была обмеблирована старинной мебелью красного дерева с мягкими сиденьями в белых чехлах. Стены были убраны фотографиями в рамках, висела масляная копия известной «Нимфы» Неффа, а в глубине у стены стояла широкая кровать, покрытая тканевым одеялом с широкими кружевами и с множеством разной величины подушек на ней с кружевными прошивками, сквозь которые виднелся розовый де-микатон. Увидел он также, что на полу у кровати лежал хороший персидский ковер, а на ковре, поджав лапки, сидел огромный серый кот и щурился на солнце.
На вопросы Василисы Кукиной Лифанов ничего не ответил, а только подержался за протянутую ему руку и подумал: «Как живет-то, скажи на милость! Вот тебе и экономка! Куда лучше господ живет. У ней везде порядок, чистота, а там пыль, паутина, все мухами засижено, разбитые стекла бумагой заклеены. У самого генерала подушки блин блином, и даже одна с дыркой посредине была, когда я смотрел его спальню. Ну, да и то сказать: ведь она ханша. А генерал, как видно из разговоров, боится ее страсть».
– Когда же выгон-то? Когда же генерал обещал очистить дом? – спросила Василиса Кукина.
– Послезавтра назначил я ему, и это уж последний срок. Послезавтра я сам приеду… приеду со всем скарбом, потому мне уж больше ждать не приходится, – отвечал Лифанов.
Произошла пауза. Василиса Кукина опять сыграла глазами.
– Знаете, он не выедет завтра, ни за что не выедет из дома, долго не выедет, – проговорила она.
– Да как не выехать-то!.. – воскликнул Лифанов. – Помилуйте. Ну, тогда мы силой… Явимся с начальством и силой…
– И начальство ничего не сделает. Ему выехать некуда. Ну, куда он выедет, если у него гроша в кармане нет? Никуда не выедет. Вы папироску не хотите ли? – вдруг предложила она Лифанову.
– Нет, не занимаемся этим. Благодарю покорно… барынька…
Лифанов не хотел ее назвать по имени и отчеству, а назвал барынькой.
– Ну, какая я барынька! – опять улыбнулась она. – Была я на манер барыни, пока он в силах был, пожила малость, а теперь последние крохи проживаю и даже подчас ему даю. Вчера еще он у меня и себе, и капитану на табак рубль занял. У носков все пятки у него проносились, а купить не на что. Все белье в дырьях… Чиню ему… заплатки вставляю… А выехать, так на какие деньги ему выехать? Ведь в городе сейчас за квартиру надо заплатить. Переехал – и сейчас деньги на бочку… Вы не хотите ли кофейку чашку, господин купец? – опять предложила она. – Извините, что не знаю, как величать вас…
– Мануил Прокофьич я, а насчет кофею увольте… Сейчас чай пил, – отвечал Лифанов.
Она опять стрельнула глазами и проговорила:
– Очень жаль… А то зашли бы ко мне, Мануил Про-кофьич, посидели бы полчасика, и я вам многое бы кое-что рассказала, а то здесь у окна неловко.
«Экономка, а как запанибрата со мной… Купца в гости зовет? Уж не хочет ли она меня обойти, на кривой объехать? Вон как глазами-то стреляет!» – подумал Лифанов и сказал:
– Некогда, барынька… Ко дворам пора… А с генералом будете говорить, так прямо ему скажите, что никакой отсрочки больше не будет, а чтобы он без всяких разговоров к послезавтрому очистил дом. А затем, будьте здоровы… Пора ехать домой.
Лифанов приподнял картуз и стал отходить от окна.
– Постойте… Куда же вы?.. Поговорим хоть около окна, – остановила его Кукина и, когда он обернулся, прибавила: – Дома-то успеете еще насидеться. Вы что такое: вдовый, женатый?
– Двадцать седьмой год доживаю со своей старухой-сожительницей. У меня дочь замужняя, сын студент, по технологическому институту он в Питере, дочка-невеста есть.
– Ах, вот как! А мне кто-то сказал, что вы так же, как и мой генерал, вдовый… Как врут-то, – несколько понизила она тон. – Впрочем, какой же он теперь мой! Куда бы он отсюда ни уехал, проститься с ним придется. И здесь-то уж я проедаю свои, что раньше скопила. Да отчего вы ко мне не зайдете? – воскликнула она, видя, что Лифанов сделал несколько шагов к окну. – Право, зашли бы… выпили кофейку… Я только сейчас кофей заварила. А познакомиться мне с вами приятно.
Лифанов смотрел на ее красивую фигуру, улыбнулся и пробормотал:
– Нельзя-с… Генерал приревнуют. А их зачем же обижать? И так уж они в горе и несчастии.
– Ага, вот что! Так вы генерала боитесь? Бросьте… Отчего же я-то не боюсь? Я вам вот что скажу: как только вы генерала отсюда выживете, я совсем с ним прикончить хочу. На это уж я решилась.
– Здравствуйте! Чего мне его бояться! Вовсе я его не боюсь… Зайти мне к вам не расчет… Но зачем, позвольте вас спросить? Ведь только на соблазн людям. Начнутся разговоры, и хоть ничего такого промеж нас не будет, а вам будет мараль, да и мне то же самое.
– О, я этого не боюсь! Мало ли тут сплетничают! – отвечала Кукина. – Идите, идите ко мне… Ведь только на минутку зову, чтоб кое-что вам по вашему же делу сказать. Идите в подъезд… Не заперто… Идите… Ведь у меня никого нет. Одна я… Чего вы стали!
Лифанов колебался, но, посмотрев по сторонам и видя, что никого вокруг нет, подумал: «Баба-то уж очень хороша, совсем аховая», улыбнулся и юркнул в маленький крытый подъезд домика управляющего.
VIII
Вход в комнаты домика управляющего был через кухню. Василиса Савельевна встретила Лифанова на пороге кухни. Лифанов снял с себя калоши и пальто. Кухонька была чистая, с хорошо вычищенною медной посудой на полке. Высился пузатый старинный самовар, со стены над столом висели медные весы, на плите грелся кофейник. Рядом с кухней, куда привела Лифанова Василиса Савельевна, была маленькая столовая со старинным шкафчиком со стеклами, стоящим на пузатом комоде. Из-за стекол виднелись расписные чашки, висели чайные и столовые ложки, вставленные в сделанные для этого в полке гнезда. Посреди комнаты был стол, покрытый красной салфеткой, над столом висела лампа. Стулья были обиты сафьяном. В простенке между окон висело зеркало в резной золоченой, значительно уже полинявшей рамке.
– Ну, вот садитесь к столу, так гость будете. А я сейчас кофейник принесу, и будем кофей пить, – приглашала Василиса Савельевна Лифанова.
Лифанов, увидав в углу икону в серебряном окладе и в темном киоте с лампадой и выглядывающей из-за киота вербой, перекрестился и сел к столу.
Появился кофейник, сливочник, зазвенела посуда, вынимаемая из шкафчика, поставлена на стол сухарница со сдобными булками, а затем и сама хозяйка подсела к Лифанову.
– Что ж, вы и меня послезавтра выгонять будете? – спросила она его, наливая ему в чашку кофе.
– Да ведь уж надо же… Ведь с Великого поста об этом у меня с генералом разговор идет – и все ни с места. Теперь условлено так, что генерал послезавтра сюда, в этот домик, переедет, а вы в домик садовника, который около оранжереи. Но только на одну неделю, – подчеркнул Лифанов, спохватившись.
– Кто же это условился-то за меня? – спросила она, улыбаясь. – Странно. Ну а ежели я не выеду, никуда не выеду? Что вы со мной поделаете? Ничего не поделаете.
Лифанов немного встал в тупик, но потом тихо засмеялся и проговорил:
– Хе-хе-хе… Выедете. Вы, барынька, с понятиями к жизни. Вы не княжна-старуха… У вас малоумия этого самого нет. Очень чудесно понимаете, что в чужом добре свои распорядки иметь нельзя.
– Ну а вдруг возьму да и останусь, где сижу? Я женщина капризная, балованная. Когда-то он меня как баловал! Кушайте кофей-то. Вот сливки.
– Благодарю. А насчет выгона вот что скажу. Конечно, дубьем или хворостиной выгонять нельзя – по закону за это ответишь. Но на то, сударынька-барынька, полиция есть.
– Кто? Становой пристав? А если я его не послушаюсь?
– Сопротивление власти… А за сопротивление власти на казенные хлеба сажают, – полушутливо-полусерьезно отвечал Лифанов, мешая ложечкой кофе. – Но до этого не дойдет. Вы барынька хорошая.
– Ничего и становой пристав не поделает со мной. Он влюблен в меня давно, и только я ему вот так пальцем и две-три улыбки – он на стену для меня полезет.
Василиса сделала пальцем манящий жест.
– Так что ж бы вам к нему-то? Вот и пускай вам квартирку наймет, – продолжал Лифанов. – На полицейских хлебах жить сладко. Все лавочники в стане будут почтительны.
– А мне ужасно хочется здесь остаться. Послушайте… Возьмите меня к себе в экономки.
И Василиса, лукаво улыбнувшись, стрельнула глазами.
– Что вы, барынька! Да меня жена забодает, ежели я такую кралю к себе в экономки возьму! – воскликнул Лифанов.
– Не забодает. Я сделаю так, что и жене вашей потрафлю. Ведь уж на что старая княжна ретива и с павлином в голове, а я и ей потрафляла. Сколько лет потрафляла. Возьмите.
– Хе-хе-хе… Невозможно этому быть. Не говорите.
– Отчего? Вы думаете, что я так по-модному-то одета? Так это оттого, что у меня работы по хозяйству нет. Какое здесь хозяйство! А я работящая. Вы спросите-ка Левкея, как у нас было лет пять тому назад, когда еще генерал настоящим помещиком существовал. Я ему и квасы, я ему и меды… Варенье, соленье… Грибы, ягоды, огурцы… Наливки, настойки… А ведь у вас будет хозяйство большое. Ну-ка, давайте решать.
– Нет, ах, оставьте… Что вы! У меня жена хозяйкой будет. Сыровата она маленько, но тоже дама на все руки! Она и пирог с рыбой загнет, она и настойку настоит.
– Ну, а вот я ей в подмогу… Жалованья восемь рублей…
– У жены кухарка есть для подмоги. Горничную держим, девушку, из дальней родни.
– Да это само собой. Здесь вам лакея придется держать, коли хотите на настоящую ногу жить, потому, посмотрите, какой дом большой. Ведь его надо в чистоте содержать.
– Об этом мы давно воображаем. Может статься, и повара заведем. В люди вышли, такое имение купили, так чего ж лаптем щи хлебать! Пора и на настоящую господскую ногу стать.
– Так вот поэтому-то экономка вам и требуется. И повара вам отыщу, хорошего повара, который прежде у генерала жил. Он хоть и старик, хоть и запивает иногда, но повар такой, что на удивление. Ведь сколько, бывало, к нам из губернии-то хороших гостей наезжало! Он такие обеды закатывал, что только похваливали. Губернатор раза два приезжал обедать, так и тот кулебякой объелся. Потом, как сейчас помню, капли принимал. Повар этот без дела в селе Корнилове живет и по именинам у помещиков стряпает, так вот я вам его и подсватаю, – тараторила Василиса, рассыпаясь перед Лифановым.
Тот внимательно слушал, видимо, любовался ею, и проговорил:
– На поваре благодарим покорно. Повар потребуется.
– А я?
– Милая барынька, кралечка вы козыристая, совсем приятная, но в экономки-то невозможно. Простите.
– Отчего? Ну, что вам восемь рублей в месяц!
– Да не в расчете дело. Восемь рублей иногда мы на лафите в один день в трактире пропиваем.
– А уж и заслужила бы я вам.
Василиса подмигнула Лифанову и продолжала:
– А для житья мне даже и одной комнатки довольно. Это ведь я только теперь в этот-то флигелек переехала, а раньше, при управляющем, я в большом доме жила. Да вот дернула нелегкая генерала перед Пасхой дочь свою, Лидочку бесценную, от тетки из Петербурга погостить выписать! Удивляюсь генералу! Надо полагать, он совсем спятил с ума. И самим-то жрать нечего, жила дочка у тетки в довольстве, а тут вдруг на молочный суп да на картофель ее к себе привез. Черт лысый! – выбранилась Василиса и опять спросила: – Так как же? Извините, позабыла, как вас величать.
– Мануил Прокофьич, – подсказал Лифанов.
– Так как же, Мануил Прокофьич, насчет меня-то? Вы вот что… Вы подумайте, а я подожду до послезавтра, когда вы переедете сюда. Уж так бы хорошо, так хорошо было мне здесь у вас остаться! А нрав мой кроткий, это ведь я так только борзюсь, потому люблю разговаривать. У меня характер послушный. Чего вы смеетесь? Право слово… Вот и теперь. Приказывайте, куда мне переместиться к послезавтрему. Все для вас сделаю.
– Да генерал на неделю сюда переедет, где вы, а вы в домик садовника.
– Ну, хорошо, хорошо. Видите, какая я сговорчивая! – подхватила Василиса.
– Вот и ладно. А только и там, барынька, больше чем неделю оставаться нельзя.
– Ну, вы добренький, вы подумаете. Может быть, как-нибудь. Я по глазам вижу, что вы добрый.
Она улыбнулась, опять стрельнула глазами в Лифанова и своею рукой погладила лежавшую на столе мягкую руку Лифанова с обручальным кольцом.
– Да чего тут думать-то? Думать-то тут нечего! – отдернул он руку и, вставая из-за стола, прибавил, осклабясь во всю ширину лица: – Ах, какая вы женщина! То есть просто удивительно какая!
– Самая простая. То есть вот простота-то! Только куда ж вы? Надо вторую чашку, – сказала Василиса.
– Не могу-с… Благодарим покорно на угощении. Ко дворам пора. Своя собственная баба будет к ужину ждать.
