Николай Лейкин
Ради потехи. Юмористические шалости пера
V. Из записок садовой скамейки
Я столбовая… скамейка. Папенька мой был фонарный столб и занимал когда-то видный пост на набережной Черной речки, служа по министерству народного освещения, но, подгнив снизу, покривился, оказался негодным и был распилен на доски. Я одна из досок его и теперь состою в должности скамейки в Строгановом саду. Меня поддерживают два обрубка. Один мой муж, другой… друг дома. Оба они когда-то служили по телеграфному ведомству. Я не стыжусь, говоря о друге дома. Муж знает об нем и молчит, потому что чувствует, что один он не в состоянии поддерживать меня. Даже мало того, муж ежесекундно видит друга дома, и никогда между ними не происходит ссоры. Они всегда на почтительном друг от друга расстоянии. Муж поддерживает один конец моей доски, друг дома – другой. Между ними одна разница: к мужу я прибита гвоздями, тогда как к другу дома ничем не прибита и опираюсь на него без всяких уз. Я одинаково люблю как того, так и другого, одинаково с ними ласкова и не хитрю перед мужем, не надуваю, выдавая друга дома за какого-нибудь кузена. Но, боже, как хитрят люди друг перед другом, находясь в положении, подобном моему! Какие комедии разыгрывают они! Одна из таких комедий разыгралась при мне, даже на мне, и ее-то я хочу поведать читателям моих записок.
Было дело в послеобеденную пору. День был прекрасный, жаркий. Ко мне подошли муж и жена. Муж был не старый еще человек, блондин с бакенбардами в виде отбивных котлет. Голову его покрывала соломенная шляпа; одет он был в серую пару. Жена была рыхлая женщина, тоже блондинка, полная из лица. Кружевной фаншончик покрывал ее голову. Серое платье с красным кантом обтягивало ее стан. Они шли под руку и называли друг друга Ванюрочка и Машурочка.
– Устал, Ванюрочка? – спрашивала она.
– Устал, Машурочка, – отвечал он, снял шляпу и отер лоб и начинающее уже лысеть темя.
– Это хорошо, Ванюрочка. Моцион необходим после обеда. Еще четверть часика хоть бы…
– Но я хочу сесть, Машурочка, и почитать газету. Вот и скамейка. Смотри, какая прелестная тень.
– Ах, друг мой, ты знаешь, доктор прописал тебе движение. И что это далась тебе эта газета?
– Ангел мой, я патриот, понятно, что меня должны интересовать известия с театра войны. Ты погуляй одна, а я здесь посижу и почитаю.
– Нет, нет, я ни за что не оставлю тебя одного. Ты сейчас начнешь любезничать с проходящими няньками и мамками. Наконец, здесь прогуливается эта генеральская содержанка. Ты думаешь, я не видала, как прошлый раз ты поднял ей зонтик, когда она его уронила, и, подавая, что-то шепнул? Нет, я с тобой останусь. Я сама патриотка. У меня и платье солдатское с кантом.
– Но тебе будет скучно. Я буду читать газету.
– Газету ты можешь читать вслух, а я буду слушать.
Муж и жена садятся.
– О, Ванюрочка! – восклицает она и щиплет его за щеку.
– О, Машурочка! – как-то стиснув зубы, произносит он и нежно обхватывает ее за талию.
Раздается звонкий поцелуй взасос и прямо в губы. Я уверена, находись здесь лошадь, она бы сейчас тронулась, приняв это чмоканье за понукание.
– Ну, я слушаю.
– Горный Студень… – читает муж.
– Какой же это такой особенный студень, что я никогда о таком не слыхала? – спрашивает жена.
– Это местечко такое в Болгарии.
– Местечко? А я думала, ты про студень. Зачем же оно так зовется?
– А затем, что около него есть, действительно, богатые залежи горного студеня. В горах в Балканах…
– И есть его можно?
– Еще бы. Все болгары им питаются. Прелестное кушанье. Болгария ведь – это самая благодатная страна. Там и горное масло, и горный студень. Эта страна роз и фабрикации розового масла. Розовое масло там нипочем. У нас оно продается на вес золота, и им архиереи только руки свои мажут, а там каждый болгарский мужик с ног до головы им обмазывается и весь благоухает. Ну, я начинаю.
Муж читает корреспонденцию из Горного Студеня. Жена зевает.
– Нет, я лучше действительно немножко пройдусь, – говорит она. – Как ни жалко мне тебя оставить, но я пройдусь. Я пойду на горку и выпью лимонаду. Пить хочется.
– Что ты! Что ты! На горку одну я тебя ни за что не пущу! Там всегда этот отставной офицер за пивом сидит. Ты думаешь, Машурочка, я не видел, как ты ему глазки делала? Иди и гуляй около парома, тогда я буду спокоен.
– Ну хорошо, я пойду к парому. А ты не будешь любезничать с няньками? Смотри, я следить стану.
– Честное слово, не буду, – отвечает муж. – Ах да! – спохватывается он. – Я и забыл тебе сказать: у нас сегодня в конторе экстренное вечернее заседание директоров, и я к десяти часам поеду в город, и уж оттуда не вернусь, а буду ночевать у Федора Семеныча. Как ни горько мне это, но долг службы…
– Ванюрочка! Что же я-то? Я всю ночь проплачу. Приезжай хоть попозднее.
– Нет, Машурочка, и не жди. Заседание часов до четырех утра продолжится. Что это, слезы? Да пойми ты, что долг службы. Ах, как ты терзаешь меня! Ты думаешь, мне не больно?..
– Ну, молчу, молчу, – говорит жена, отирая платком свои глаза. – До свидания, я буду у парома.
– Ступай с Богом. Я сейчас же буду за тобой следом. Только вот корреспонденцию прочту.
Жена уходит. Муж плюет.
– Вот надоела-то! Ревнива, как черт, – произносит он, кладет на скамейку газету и начинает посвистывать.
На дорожке показывается пикантная брюнетка в малороссийском костюме и с зонтиком.
– Слышу, слышу, – восклицала она, слегка картавя. – Ах, мой душка! Ах, мой Ваничка! Ну, целуй скорей!
Брюнетка растопырила руки.
– Постой, не глядит ли кто? – озирается он по сторонам и заключает наконец ее в свои объятия. – Радуйся, Каролинхен! Сегодня я от жены освободился на всю ночь. Наговорил ей черта в ступе – про экстренные заседания, и часа через три – я твой. В десять часов я буду здесь, на этой скамейке, и ты ожидай меня. Мы отправимся в Зоологический сад, оттуда к Палкину ужинать. Одним словом, время проведем…
Ваничка приложил свои пальцы к губам и чмокнул, как-то припрыгнув; он совсем преобразился и из вялого увальня превратился в какого-то прыгающего козленка. Впрочем, что я! В эту минуту, как вы увидите впоследствии, он походил не на безрогого козленка, а на большого рогатого козла. Каролинхен обхватила его за талию и, посадив с собой рядом на скамейку, положила ему голову на плечо.
– Ваничка, а браслета моя готова? – нежно спросила она.
– Готова, моя птичка, но сегодня я не успел взять ее от золотых дел мастера.
– Ваничка, я ревную тебя к твоей жене. Ты все с ней, все с ней, а я одна…
– Друг мой, с управляющим нашей конторой я как секретарь его бываю вместе еще больше, чем с женой, но из этого ничего не следует. Для меня она все равно что для волка трава; хуже: все одно что для собаки горчица. Наконец, я сегодня твой, твой и твой.
– Ваничка, я люблю тебя одного, как есть одного, а ты любишь, кроме меня, и жену…
– Говорю тебе, что я ее ненавижу! А что она то и дело со мной, так я от нее ни крестом, ни пестом не могу отбиться. Что же делать, коли я связан по рукам и по ногам! Она ревнует меня даже к нашему артельщику.
– Ваничка, у меня хозяин деньги за дачу требует. Мне так совестно, но…
– Теперь при мне нет денег, Каролинхен. Я гулять вышел. Ужо я тебе дам. Приходи в десять часов сюда и жди меня на этой скамейке.
– Он хотел через час зайти.
– Ну, упроси его подождать до завтра. Невелика важность – один день. А теперь, мой друг, до свиданья. Я пойду к жене. Она ждет меня у парома.
– И я с тобой…
– Что ты, что ты! Ты останься здесь. Увидит с тобой – беда! И тогда уж мне ни на какое экстренное заседание не урваться.
– Милый мой, ты не поверишь мне, как я тебя ревную к твоей жене! – воскликнула Каролинхен и, бросившись к Ваничке на шею, обняла его. – Так в десять часов?
– Да, в десять часов. Прощай, мой черный тараканчик.
Ваничка тронулся с места, но, сделав несколько шагов, обернулся и послал Каролине летучий поцелуй. Каролина сделала то же самое. Они расстались.
Пауза. Каролина сидела. По дорожке заслышались чьи-то шаги. Кто-то ударял палкой по кустам.
Вскоре показался отставной военный в фуражке с красным околышем и подошел к Каролине.
– Ну что, выманила у него пятьдесят рублей за дачу? – спросил он сиповатым голосом.
– Нет, Миша. Он ужо в десять часов даст. Велел сюда приходить, зовет гулять в Зоологический сад, – отвечала Каролина.
– Как ужо? С чем же я отправлюсь в Благородное собрание? Ведь вчера я проигрался, как греческая губка. Ни копейки у меня нет. Четверку табаку в табачной в долг взял. Нет, я тебя не отпущу. Я сам намерен с тобой идти гулять в Ливадию. Заложу жиду в Сердобольской улице брошку, и пойдем.
– Брошку я тебе не дам.
– Ну, это еще мы посмотрим!
– Но пойми ты, Миша: ежели я сегодня не поеду с ним в Зоологический сад, тебе и завтра не с чем будет отыграться. Миша! Ты знаешь, как я тебя искренно люблю! Ведь Ваничку этого поганого я только за нос вожу. Ну, посуди сам, можно ли его любить? Плешивый, неповоротливый, как теленок. А ты? Ты прелесть что такое. И что мне в тебе нравится, – это твои усы… Как это по-русски называется… храбрые?
– Воинственные, – поправил ее усач и, притянув к себе, чмокнул в щеку. – Ну, поезжай, поезжай с ним. Да лупи уж не пятьдесят рублей, а семьдесят пят. Что его жалеть-то? Ну, пойдем на горку. Угощу лимонадом с коньяком. Там в буфете мне в долг верят.
Парочка отправилась на горку. Я осталась пуста. Вдруг опять чьи-то шаги, и я увидела Машурочку. Она шла и озиралась по сторонам. Увидав, что на мне никто не сидит, она обернулась и стала манить к себе виднеющегося в отдалении мужчину. Тот подошел. Это был рослый брюнет в черной сюртучной паре, застегнутой на все пуговицы. На шее его красовался малиновый галстук, на голове была черная фуражка. Он нетерпеливо пощипывал густую, подстриженную бороду.
– Ну и что же дальше будет? – спросил он, подходя, и подбоченился.
– Дальше ничего не будет, – отвечала Машурочка. – Посидим здесь, побеседуем. Ах, Петя, Петя! Ты меня совсем не любишь! – с упреком произнесла она, взглянув ему прямо в глаза.
– За что ж тебя так особенно-то любить?
– Как за что? Я для тебя мужа обманываю. Ревнив, как турок! Теперь он, поди, ходит около парома по аллее да с ума сходит, ищет меня. Сегодня вместо того, чтобы квартиру караулить, так как муж на целую ночь уезжает в город, я с тобой гулять на Крестовский еду. Это ли не любовь?
– Хороша любовь, нечего сказать! Второй месяц прошу, чтобы ты мне часы с цепочкой купила. Обещаешь, и все ни с места!
– Ах, Петя! Да откуда же мне взять? Я и так тебе каждую неделю по пяти рублей даю. Больше я не могу урвать от хозяйства.
– Важное кушанье – пять рублей! Выуди у мужа из бумажника. Нешто он может на жену подумать? У нас одному певчему одна купчиха бриллиантовые запонки и бриллиантовую булавку подарила. Так тот тенор, а я бас. Басы всегда должны себя дороже ценить.
– Ах, Петя, Петя! Как не стыдно тебе это говорить? Я тебе шубу сшила зимой. Стыдись!
– Стыд не дым, глаза не ест. Слышишь, чем нам по Крестовскому шляться, не лучше ли у тебя вечер просидеть? Наставь самовар, купи бутылку коньяку…
– Что ты! Что ты! – замахала руками Машурочка. – А Акулина? Муж до того ревнует меня, что даже кухарку Акулину подкупил. Она все ему расскажет. Наконец, соседи. У нас на Черной речке зевнешь лишний раз, так и то соседи знают. Нет, нет! Приходи в десять часов сюда, на эту скамейку, и жди меня. Приду и я. Отсюда мы и отправимся.
– Ну ладно. А ты принеси мне мужнино пальто. А то у меня пальта нет, а так холодно на Крестовский.
– А ты отдашь мне его потом? Петя, не потому, чтобы я тебе жалела, а муж спохватится. Ну, что я ему тогда скажу?
– Дура!
– Да что дура. Прошлый раз надел мужнин пиджак и не отдал. Уж я виляла, виляла перед мужем-то. Насилу его разуверила, что пиджак цыганка украла, когда он был вывешен на двор для проветривания. Ну, прощай! Боюсь мужа… пора. В десять часов здесь. Оставлю Акулину караулить дачу, а сама к тебе. Прощай, мой жизненочек!
Машурочка хотела его обнять, но тот отстранил ее.
– Жизненочек! – передразил он ее. – Дай хоть два двугривенных. Шутка ли – до десяти часов ждать! За это время я хоть бы пивом на бочке душу отвел. Ей-ей, ни копейки! Давеча в Новой Деревне последний рубль маркеру проиграл.
– Возьми, моя милашка, возьми!
Машурочка достает из кармана целковый и сует ему его в руку.
– Вот за это спасибо! – восклицает певчий. – Тут и на порцию раков хватит. Мерси вас с бонжуром. За это и поцеловать можно.
Он привлекает женщину к себе и запечатлевает в уста ее звонкий поцелуй.
– Ах, Петя, Петя! – млеет та и, вырвавшись из объятий, бежит домой.
Певчий засвистал и отправился на горку.
После этого я целый час стояла пуста. Мне уже сделалось скучно, как вдруг ко мне подошла новая парочка. Это был пожарный из Сердобольской улицы от каланчи и кухарка в туго накрахмаленном ситцевом платье. Они остановились.
– Что же ты стала? Вглубь пойдем, – проговорил пожарный.
– Нет, Спиридон Иваныч, не могу. Ведь меня хозяева в булочную послали, а вы меня вглубь совлекаете. Ей-богу, не могу, – ругаться будут. У меня самовар в кухне поставлен, – отвечала кухарка.
– Ах, Акулина, Акулина! Я думал, ты баба ласковая, а ты выходишь совсем пронзительная!
– Где ж это вы пронзительность нашли! В вас души не чают, ситцевые рубашки вам дарят, а вы – пронзительная! Ведь господа ждут. Вот ужо сколько хотите променажу можем делать. Барин в город на заседание уедет, а сама к тетеньке. Запру дачу и к вам. Приходите на это место и ждите меня вот на этой скамейке. В десять часов я здесь буду.
– А не надуешь?
– Господи! Когда же я надувала! Мало того, я еще вам пирога принесу и бутылку пива.
– Побожись!
– Ну вот, ей-богу, приду. Да там у нас коньяк есть на донышке, и коньяку принесу.
– Ну, ступай! Только смотри, не придешь – бить буду. Ученье в Троицын день помнишь?
– Где забыть! Еще и посейчас бок болит.
– Ну, ступай!
Гремя туго накрахмаленным платьем, кухарка стремглав бросилась от меня, а пожарный лениво пошел своей дорогой.
Вечером, в десять часов, они сошлись все вместе. Но тут я уже отказываюсь описывать эту сцену. В глазах моих все перемешалось. Мелькал Ванюрочка, мелькала Машурочка, размахивал руками басистый Петя, всем и каждому расточая затрещины, визжала Каролина, ревел пожарный, выла Акулина.
Скажу одно: битвы при Ватерлоо и при Аустерлице не были ужаснее этой битвы! Достаточно вам сказать, что были даже порваны узы, коими я была связана с моим законным обрубком. Я отлетела от гвоздей и валялась два дня на траве.
Я кончаю.
VI. Похождения сахарного яйца
В субботу, на Страстной неделе, в ту самую кондитерскую, где я, сахарное яйцо, висело в витрине в сообществе с другими яйцами, вошел пожилой купец с рыжей подстриженной бородой и, подойдя к продавальщице, выпалил:
– Есть у вас такое сахарное яйцо, которым даже с генералом не стыдно похристосоваться?
Продавальщица сначала с легким недоумением посмотрела на купца, а потом отвечала:
– Есть, – и начала предлагать купцу самые разнообразные яйца.
– Крупнее, крупнее, госпожа мадам, мне нужно, а это все не тот коленкор! – кричал купец. – Еще обидится, пожалуй, на мелкое-то, потому чин на нем крупный. То есть, хотя он и не генерал, а все-таки по статскому положению давно на линии генерала. Жене моей кум он приходится. Жида она с ним крестила.
Внимание купца остановилось на двух: на мне, большом сахарном яйце, и на шоколадном.
– Вот задача-то! Не знаю, которое и взять, – сказал он. – И то, и другое хорошо! Для пожилого-то человека, я думаю, шоколадное лучше, не так марко. Белое-то, скорей, для барышни… Какое, мадам, вы посоветуете?
– Это зависит от вашего вкуса.
– Что мой вкус! Ведь не я его есть-то стану. А мы вот что сделаем: мы на перстах погадаем. Коли сойдутся персты, то сахарное возьмем, а нет, то шоколадное.
Купец погадал на пальцах, вышло сахарное, и я очутилось в его владении. Он принес меня домой, повесил над конторкой на гвоздике и, обратясь к своим ребятишкам, произнес:
– Ежели кто из вас это самое яйцо лизать будет, то сейчас выдерну из-за божницы пук вербы и отхлещу вас на обе корки. Не посмотрю, что и страстная суббота.
В первый день Пасхи, часов около одиннадцати утра, купец надел новый сюртук, повязал белый галстук и, повесив на шею медаль, посмотрелся в зеркало.
– Еще и за полдень не перевалило, а уж все губы себе обхлестал, так что даже пухнуть начали, – пробормотал он. – С парой сотен душ, пожалуй, уже успел перехристосоваться, не считая жен и младенцев. Ну, Алена Степановна, прощай! Я к нашему генералу! – крикнул он жене.
Купец взял меня, сахарное яйцо, с собой и через полчаса христосовался с гладко бритым пожилым мужчиной в гражданском мундире и при шпаге.
– Пожалуйте, ваше превосходительство, – проговорил он, подавая меня. – Примите прямо от чистого сердца. Это кума ваша вам прислала.
– Но… но… но… – остановил его чиновник. – Пока еще не превосходительство, а только высокородие.
– Для нас это ничего не обозначает, а только все-таки вы на генеральской линии, и мы должны почитать.
Начались обычные вопросы: «Где были у заутрени?», «Жарко или холодно было стоять?».
– У Исакия, ваше превосходительство. Сверху парило, а снизу из дверей поддувало, ну да к этому продувному климату мы уже в лавке привычны, – отвечал купец и замялся перед уходом. – Дельце есть, ваше превосходительство, – сказал он. – Вы вот там, в приюте, набольшим состоите, так хочу и я рубликов на сто пожертвование сделать, но так, чтобы моя физиономия заметна была и чтоб на вид попасть.
– После, после об этом поговорим, – перебил его чиновник. – Вы зайдите как-нибудь в будни, а теперь мне некогда, надо визиты делать.
Купец ушел, как не солоно хлебал. Я, сахарное яйцо, осталось у чиновника. Он повертел меня в руках, полюбовался и крикнул:
– Глаша!
Вбежала молоденькая и хорошенькая горничная.
– Что прикажете, сударь? – спросила она.
– Христос воскрес! Подставляй губы!
– Что вы, Иван Иванович? Второй-то раз? Ведь уж я с вами христосовалась.
– Ничего не значит. За такое-то яйцо и второй раз похристосоваться не мешает. На, получай в вечное, потомственное владение! Это мне сейчас купец принес.
– Мерси вам, коли так. А только, сударь, ежели бы я знала, что вы при вашей старости и вашем вдовом положении такие шутники, ни за что бы к вам служить не пошла! – захихикала горничная.
– Ну-ну, соловья баснями не кормят, – ответил чиновник и, обхватив горничную в охапку, три раза чмокнул ее в губы.
– Ах, как вам не стыдно! Только я, сударь, это самое яйцо своей маменьке крестной снесу. Она купеческого рода и при своем богатстве может мне на платье хорошей материи за такой подарок подарить. А яйцо куда мне?..
– Ну, там как хочешь, а только будь ко мне поласковее, – ущипнул горничную за щечку чиновник и уехал делать визиты.
Я очутилось в распоряжении горничной. Она взяла меня и понесла к своей маменьке крестной.
Вдова-купчиха сидела около стола с закуской, на котором были поставлены и окорок ветчины, и пулярка фаршированная, и пасха, и кулич, и яйца, и вздыхала.
– Ох, как под сердце подкатило с этой ветчины! – говорила она. – Ведь вот, кажись, глазами-то и еще чего-нибудь съела бы, а утробой не могу.
– Христос воскрес, маменька крестная! Вот вам яичко! Не взыщите на малости. Наши труды маленькие. Большого подарка не могу… – заговорила вошедшая горничная.
– Воистину воскрес!.. Только напрасно ты это изъянишься, душенька, – отвечала купчиха. – Ну, давай похристосуемся. Только к левой-то щеке полегче прижимайся, потому у меня флюс начинается. Должно быть, за заутреней надуло. Ну, садись. Ветчинки не хочешь ли да мадерки рюмочку? А за яйцо твое я тебя сейчас отдарю. Марфа! Принеси мне синее гронран-мореевое платье! – крикнула она кухарке. – Оно мне в поясах не сходится, а тебе в самый раз будет.
– Премного вам благодарна, маменька крестная; только неужто мы из-за этого?.. Мы и без корысти вас почитаем.
Горничная напилась кофию, забрала платье и ушла, а я, сахарное яйцо, осталось у купчихи. Вошел кудрявый молодой человек с рыжеватыми усиками.
– Петя, Петя! Голубчик! Христос воскрес! – воскликнула купчиха и повисла у него на шее. – А я жду и не дождусь. Думаю: когда же это он явится?
– Воистину воскрес! А только не хотел я и идти к вам. Ну что, какая мне корысть от вас? – заговорил он. – Люблю вас пламенною скоропалительною любовью и даже верности, можно сказать, к вашим чувствам отменной, а только никакой радости от вас. Думал, что вы мне за мою любовь к празднику лавку откроете, а вы при своей скупости на сторублевой бумажке отъехали, и я по-прежнему у своего хозяина на приказчицком существовании обязан существовать.
– Дурашка! Да ведь вот все сомнение меня берет. Думаю так, что я тебе лавку открою, а ты меня бросишь.
– Гроб! Могила! – ударил себя в грудь молодой человек. – Вот какова наша неизменность!
– Ну, я насчет лавки подумаю, а пока вот тебе сахарное яйцо от меня, – сказала купчиха и передала меня молодому человеку.
– Спасибо. С паршивой собаки хоть шерсти клок. Только нам этот сувенир все равно что корове седло. А мы вот что сделаем: мы это яйцо нашей хозяйской дочке подарим. Авось, через то наш хозяин будет ласковее и начнет почаще со двора нас отпускать.
– Только уж ты ко мне ходи, а в другие места не бегай, – попросила купчиха.
Молодой человек ушел, взяв меня с собой, и – дивное дело! – я опять очутилось в квартире того купца, который меня купил. Кудрявый молодой человек оказался приказчиком этого купца, а купец был уж дома и сидел пьяный посреди своей семьи, когда вошел приказчик. Старшая дочка купца, девушка лет шестнадцати, была тут же.
– Не обессудьте, Варвара Дмитриевна, – сказал приказчик, подходя к девушке. – Но давеча я не имел достойного яйца, чтоб похристосоваться с вами, а теперь – Христос воскрес!
– Воистину воскрес! Но только не в губы и всего один раз! – вскрикнула девушка, но похристосовалась.
Приказчик подал ей меня, сахарное яйцо.
– Дивное дело! – сказал купец. – Точь-точь такое, что я давеча генералу снес.
– Да это, папенька, оно самое и есть, – отвечала девушка. – Вот и заметка. Когда вы это яйцо принесли, то не велели братишкам его лизать, а они не послушались да и откусили от него цветок. Вот и впадина, где был цветок.
– Не может быть, – пробормотал купец, взяв меня в руки и рассматривая. – Так и есть: впадина! Вот и озубки. Где ты взял это яйцо? Признавайся! – крикнул он на приказчика.
– Ей-богу, в кондитерской лавке купил.
– Врешь, врешь! Ну да я сейчас разузнаю! Я у генерала спрошу, цело ли у него яйцо.
Пьяный купец вскочил с места, надел на себя пальто, меня, яйцо, положил в шляпу и, надев ее вместе со мной на голову, выбежал сгоряча из квартиры.
– Дмитрий Павлыч! Опомнись! Куда ты? – кричала ему вслед жена, но он не унимался и бежал по лестнице вниз.
На последней площадке повстречал купца знакомый. Он шел к нему в гости.
– Христос воскрес! – воскликнул знакомый.
– Воистину! – отвечал купец и, забывшись, снял с головы шляпу, чтобы похристосоваться со знакомым.
Я, сахарное яйцо, выпало из шляпы и разбилось вдребезги. Купец стоял надо мной и чесал затылок.
– Вот поди ж ты какая незадача! И допытаться не удалось насчет яйца-то… – пробормотал он.
