Николай Лузан
Становление спецслужб советского государства. 1917–1941 гг.
По согласованию с Дзержинским Артузов вместе с Добржинским выехали в Петроград. Там Игнатий провел подготовительную беседу со Стацкевичем, в результате которой тот сам пришел в номер гостиницы, где остановился Артузов.
В разговоре с ним Стацкевич сообщил известные ему сведения о резидентуре и выразил согласие сотрудничать с ВЧК. Таким образом, к концу июля 1920 года польская разведывательная сеть в центральной части России перестала существовать, а в жизни и судьбе Игнатия Добржинского наступил новый и важный этап.
По ходатайству Артузова он был зачислен в состав опергруппы как сотрудник для особых поручений Особого отдела ВЧК. В целях конспирации и собственной безопасности Игнатий взял себе фамилию Сосновский и до конца жизни носил ее. В августе вместе со Стацкевичем и Артузовым он выехал на Западный фронт и приступил к выполнению очередного задания, на этот раз связанного с проникновением в нелегальные структуры «Польской организации войсковой» (ПОВ).
К тому времени обстановка на Западном фронте серьезно осложнилась. Правительство Пилсудского, опираясь на поддержку белогвардейцев и политических кругов Великобритании и Франции, предприняло попытку свергнуть власть большевиков. Против Красной армии были брошены все резервы. Ее тяжелое положение на фронте осложнялось активной разведывательно-повстанческой деятельностью ПОВ в тылу. В связи с чем Сосновский и Стацкевич вынуждены были приступить к выполнению задания немедленно. Они пошли по кратчайшему и весьма рискованному пути – искать себе помощников среди актива организации.
Опытный оперативник и тонкий психолог, Игнатий знал, как подобрать ключ к сердцу человека пусть даже противнику – к пленным членам ПОВ. Не только яркий дар убеждения, но и собственный пример стал весомым аргументом для ряда из них. После нескольких дней бесед на сторону чекистов перешли два, а затем еще три человека. Опираясь на них, Сосновский приступил к реализации оперативного замысла по проникновению в нелегальные структуры ПОВ.
Возможно, где-то удача, а скорее всего, профессиональный опыт и знание изнутри особенностей работы польской спецслужбы вывели «группу Сосновского» на одно из ключевых звеньев нелегальной сети ПОВ, так называемую боевку. По заданию польской разведки ее агенты-боевики готовили террористический акт против командующего Западным фронтом М. Тухачевского. Благодаря помощи Юны Пшепилинской, которую привлек к сотрудничеству Игнатий (впоследствии она стала его женой. – Примеч. авт.), особисты своевременно получили информацию о ходе подготовки покушения и сумели его предотвратить.
С помощью других помощников из числа членов ПОВ Сосновскому и Стацкевичу удалось выявить еще ряд польских агентов и диверсантов. В процессе последующей разъяснительной работы с ними, проводившейся Артузовым и Сосновским, некоторые из них «идейно разоружились» и перешли на сторону советской власти. Такой поворот в операции подтолкнул контрразведчиков к новому и неординарному ходу. По согласованию с руководством ВЧК Артузов с помощью Сосновского решил нанести еще один мощный, на этот раз пропагандистский удар не только по польской разведке, но и по армии.
В первых числах октября 1920 года над окопами польской армии несколько дней кружил старенький «Фарман». Из него на головы солдат и офицеров вместо бомб сыпались тысячи листовок. Это было «Открытое письмо к товарищам по работе в ПОВ – офицерам и солдатам польской армии, а также студентам – товарищам по университету от Игнатия Добржинского».
В нем он призывал:
«Еще минуту назад я находился на вашей стороне, вместе с вами я был обманут словами «Родина», «независимость», «свобода и счастье народа», лозунгами, содержание которых было и есть «капиталистические прибыли за счет трудящихся масс», «ложь», «темнота и нищета». Я имею право и обязанность немедленно после свободного и решительного перехода на сторону революционной борьбы сообщить вам и широким кругам, позорно обманутому и проданному собственной буржуазией нашему народу о своем поступке. Вместе со мной открыто и добровольно отказались от работы против революции все мои идейные сотрудники, присланные в Россию из Польши. Большинство из них уже крепко стоит вместе со мною в рядах Революции».
Сегодня обращение Игнатия Игнатьевича, возможно, кому-то покажется наивным, а у кого-то вызовет саркастическую улыбку. Но тогда, в бурные двадцатые, когда Европа бредила социалистическими идеями и сотрясалась от революций, его слова не были пустым звуком. Они оказались опаснее бомб и отозвались эхом грандиозного обвала польской разведывательной сети. Десятки агентов ПОВ добровольно отказались от проведения подрывной деятельности против советской власти. Ряд из них, Пшепилинская, Роллер, Гурский, Стецкевич и другие, перешли на службу в ВЧК.
Обращение Добржинского вызвало оглушительный скандал и жаркие дебаты в польском сейме. Отдельные депутаты обвиняли руководство 2‐го отдела Генштаба:
«…В измене польской центральной разведки в Москве…» и призывали: «…К ликвидации ПОВ как вредной для польского государства организации, члены которой предают Польшу».
Мало того что польская разведка осталась без своих «глаз» и «ушей», двух резидентур в Петрограде и Москве, она в результате операции Артузова – Добржинского теряла одного за другим агентов, действовавших в прифронтовой полосе. Ярость руководства 2‐го отдела Генштаба не знала предела. По всем каналам прошел приказ – при встрече с Добржинским-Сосновским «ликвидировать его немедленно и любыми средствами». С этой целью в Москву был направлен агент-боевик Борейко, но он был перехвачен в пути чекистами и арестован.
Угроза для Игнатия исходила не только от своих прошлых, но и новых коллег. Об этом он не знал и вряд ли догадывался. До поры до времени «честное слово» председателя ВЧК Дзержинского хранило его от необоснованных, надуманных подозрений. А они имелись и у весьма высокопоставленных чекистов, каковым являлся начальник Особого отдела Западного фронта Филипп Медведь.
В одном из докладов руководству ВЧК он делился своими подозрениями в отношении Сосновского. В частности, в ноябре 1920 года в личном письме Дзержинскому Медведь писал:
«…От товарищей, приезжающих из Москвы, узнаю, что непосредственным помощником товарища Артузова является Добржинский, что Витковский – начальник спецотделения. Я знаю, что тов. Артузов им безгранично верит, что хорошо для частных, личных отношений, но когда их посвящают во все тайны работы, когда они работают в самом сердце ОО ВЧК, то это может иметь самые плохие последствия для нас…»
«Сигнал» Медведя тогда остался без внимания, еще не наступили времена всеобщей шпиономании. До «Большого террора» оставалось еще целых пятнадцать лет. Революция продолжала свое победное шествие, завоевывая все новые территории и новых сторонников.
По возвращении с Западного фронта Игнатия Игнатьевича официально зачислили в штат Особого отдела ВЧК. На новой должности в полной мере раскрылся его талант непревзойденного агентуриста и мастера тонких оперативных комбинаций. Ему поручили работу на одном из самых сложных участках – борьба с белогвардейским подпольем, действовавшим в западных областях страны. И он блестяще с ней справился. За счет личных вербовок ценной агентуры ему удалось не только раскрыть подпольную сеть так называемого «Западного областного комитета», действовавшую в Гомеле, а и перевербовать одного из руководителей «комитета» – Оперпута. Впоследствии он и Сосновский сыграли важную роль в известной контрразведывательной операции, получившей кодовое название «Трест».
Эти и другие успехи Сосновского были по достоинству оценены руководством советской спецслужбы. Осенью 1921 года Артузов представил Дзержинскому рапорт, в котором ходатайствовал о награждении Игнатия Игнатьевича орденом Красного Знамени. Тот поддержал предложение. В конце 1921 года вышел приказ по РВС (Революционным Вооруженным силам. – Примеч. авт.) республики, и на груди Сосновского появилась эта награда. Спустя три года, в 1924 году, по решению Коллегии ОГПУ он был отмечен высшим профессиональным отличием – нагрудным знаком «Почетный работник ВЧК – ГПУ». Прошло еще два года, и «за беспощадную борьбу с контрреволюцией» ему вручили именное боевое оружие – маузер.
Также успешно складывалась и служебная карьера Игнатия Игнатьевича. В мае 1921 года его назначили на должность помощника начальника отделения вновь созданного специального Контрразведывательного отдела в составе Секретно-оперативного управления ГПУ, в задачу которого входила борьба со шпионажем. Через год он стал его начальником.
В 1929 году Сосновскому поручили возглавить контрразведку в полномочном представительстве Белорусского военного округа, а позже в Центрально-Черноземной области.
С 1934 года он продолжил работу на ответственных должностях в центральном аппарате в Москве, а потом в Саратове.
На всех этих участках Игнатия Игнатьевича отличали высокий профессионализм в работе и уважительное отношение к соратникам. О чем свидетельствовали его оперативно-служебные характеристики. В них отмечалось, что Сосновский:
«…Образцовый оперативник и серьезный руководитель… Прекрасно знает работу с агентурой, особенно по линии шпионажа… Политически развит и по личным качествам весьма способный… Хороший товарищ и примерный большевик…»
Шли годы. Старая гвардия революционеров постепенно уступала место молодым и не сомневающимся в слове Вождя аппаратчикам. Несогласных отправляли на «перековку» в СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения. – Примеч. авт.), «трудовой» лагерь на Соловки. Мрачная тень «Большого террора» поднималась над страной. Прежние заслуги уже ничего не стоили на весах новых советских вождей. Расчищая дорогу к «зияющим вершинам коммунизма» от несогласных и сомневающихся, они взялись за «косу» массовых репрессий. Всеобщий страх и подозрительность поселились в каждом доме и в каждой семье. Прошлое било по творцам революции. Она безжалостно пожирала своих «детей».
Активная работа Сосновского в далеком 1920 году против ПОВ «стараниями» руководства польской секции Коминтерна теперь обернулась против него самого. Репрессии, начавшиеся в их среде, они связывали с деятельностью Сосновского, «умело замаскировавшегося агента Пилсудского, пробравшегося в органы госбезопасности для исполнения разведзаданий», и «сигнализировали» об этом в партийные органы и НКВД.
По мере того как ширился круг арестованных поляков-коминтерновцев, тем все больше подобных «сигналов» поступало на Игнатия Игнатьевича к руководству НКВД. В то время и в той ситуации, что сложилась к концу 1936 года, когда в органах госбезопасности безжалостно «били своих, чтобы чужие боялись», судьба Сосновского была предрешена.
«Верный сталинский нарком» Николай Ежов «каленым железом выжигал измену» и в первую очередь среди чекистов. Его и усилиями услужливых подручных, как тифозные вши на теле больного, в стране множились различные «заговоры» так называемого «Троцкистско-зиновьевского террористического центра», «Московского центра», «Ленинградского центра», «Правотроцкистского блока» и др. «Польский» вполне укладывался в схему очередного «заговора», родившегося в воспаленном мозгу Ежова.
В декабре 1936 года заместитель начальника УНКВД по Саратовскому краю комиссар государственной безопасности Сосновский был арестован на рабочем месте. Следователи долго голову не ломали и предъявили ему стандартное обвинение в шпионаже в пользу польской разведки. Вслед за ним в тюремные камеры отправились другие видные соратники-чекисты: его супруга, ответственный сотрудник центрального аппарата Главного управления государственной безопасности Ю. Пшепилинская, начальник УНКВД по Саратовскому краю Р. Пилляр, бывший руководитель Контрразведывательного отдела ОГПУ Я. Ольский.
В течение трех месяцев следователь Фельдман «гуманными способами» пытался склонить Игнатия Игнатьевича к «признательным показаниям». Тот все отрицал, и тогда терпение наверху лопнуло. Сосновский вписывался как нельзя кстати в еще один «заговор» некогда «верного сталинского наркома» НКВД Г. Ягоды, арестованного 28 марта 1937 года по обвинению в участии в «Правотроцкистком блоке» и подготовке «террористического акта против тов. Сталина».
С того дня время «бесед» с Игнатием Игнатьевичем закончилось. За него всерьез взялись костоломы Ежова – следователи Минаев и Радин. Жестокие побои, после которых его на руках приносили в камеру, лишение сна и изматывающие, продолжавшиеся по нескольку суток непрерывные допросы, вскоре превратили некогда пышущего здоровьем красавца-мужчину в дряхлого старика.
Полтора месяца Сосновский стойко держался и отрицал нелепые обвинения о своем участии «в разветвленной, поразившей почти все советские военные и партийные учреждения «Польской организации войсковой». Но показания других арестованных, выбитые у них следователями-садистами, не оставляли ему выбора. Продолжать и дальше терпеть невыносимые муки уже было выше всяких человеческих сил. В мае 1937 года Сосновский «заговорил». Пытки отменили. Это была последняя «милость» палачей. 15 ноября 1937 года по решению Коллегии НКВД СССР Игнатий Сосновский был расстрелян.
Что он чувствовал в те последние мгновения своей земной жизни? Облегчение? Горечь? Сожаление? Или выжженную пустоту в душе? Об этом нам не суждено знать. Был ли ошибочным тот его шаг в далеком двадцатом году, когда он принял «честное слово» Дзержинского как пропуск в новую, тогда представлявшуюся очень многим будущую счастливую жизнь? Одно можно с уверенностью сказать: советская власть 1937 года совершенно не походила на ту, ради которой поручик польской армии отказался от родины, фамилии и своего прошлого. Сделал он это с надеждой на будущее, в котором, как ему казалось, «честное слово» будет иметь ту же цену, что и то, которое когда-то ему дал Дзержинский.
Спустя двадцать лет, в 1958 году честное имя Игнатия Сосновского было восстановлено. Его посмертно реабилитировали.
Но тогда, в 1922 году ни Сосновский, к этому времени ставший начальником 6‐го отделения КРО, ни Артузов, ни их соратники: заместитель начальника КРО Роман Пилляр (барон Ромуальд Людвиг Пиллар фон Пильхау. – Примеч. авт.), помощник начальника КРО Сергей Пузицкий, Андрей Федоров и другие в самом кошмарном сне не могли представить, что они станут жертвами системы, которую создали сами. Защищая молодую советскую власть, они смело вступили в тайную схватку с такими искушенными разведками, как британская и французская, имевшими за своей спиной столетний опыт подрывной деятельности, и матерым боевиком-террористом Борисом Савинковым, возглавлявшим за рубежом одну из самых мощных антисоветских организаций «Народный союз защиты Родины и свободы» (НСЗРиС). Она длилась не один год. В ходе нее они добились выдающихся результатов, которые нашли отражение в масштабных операциях, получивших кодовые названия «Синдикат-2», «Трест» и вошедших в золотой фонд отечественных спецслужб.
Операция «Синдикат‐2»
Ее началу предшествовал захват летом 1922 года на западной границе эмиссара «Народного союза защиты Родины и свободы» (штаб-квартира в Париже. – Примеч. авт.) Леонида Шешени. Его направил непримиримый враг советской власти Борис Савинков – бывший военный и морской министр во Временном правительстве Александра Керенского, видный деятель партии эсеров и один из основателей ее боевой организации. Он же бомбист Адольф Томашевич; поляк Кшесинский, бравший взаймы у ничего не подозревавших царских чиновников деньги на революцию; очаровательный француз Леон Роде, снимавший меблированные комнаты в Петербурге; английский инженер Джемс Галлей, представлявший в России интересы велосипедной фирмы; бельгийский подданный Рене Ток, подпоручик Дмитрий Субботин, и все это один и тот же человек – Борис Савинков. Для него революция и борьба за власть представлялись театром, в котором он, страстный игрок, видел себя только на ведущих ролях. Эту склонность Савинкова к вождизму и театральности отмечали и в царской охранке, в ее досье он проходил под кличкой Театральный.
Человек кипучей энергии и решительных действий, он, бежав от большевиков за границу, превратил НСЗРиС в самую опасную и сплоченную зарубежную антисоветскую организацию. Ее основной целью было свержение власти большевиков вооруженным путем. При поддержке британских, французских и польских спецслужб нелегальные структуры НСЗРиС вели активную разведывательную деятельность, а боевки совершали постоянные вооруженные вылазки в приграничные районы Белоруссии и Украины. Сам Савинков пользовался широкой поддержкой в правительственных кругах Польши, Франции, Великобритании и одно время был на «короткой ноге» с самим Уинстоном Черчиллем.
Впоследствии в своих воспоминаниях «Великие современники», стр. 100, Черчилль не без восхищения писал о Савинкове:
«Принимая во внимание все, что было сказано и сделано, и, учитывая все, даже неприятные моменты, мало кто так много делал, так много отдавал, так много страдал и так много жертвовал во имя русского народа».
Что касается ближайшего подручного Савинкова, бывшего сотника Шешени, то за ним тянулся кровавый след, оставленный на западных территориях Белоруссии. Оказавшись в руках чекистов, он, спасая свою жизнь, дал на допросах развернутые показания, раскрыл известную ему нелегальную сеть НСЗРиС в России и рассказал о связях с польской военной разведкой. По наводкам, полученным от Шешени, в сентябре 1922 года чекистам удалось конспиративно задержать еще двоих эмиссаров НСЗРиС Владимира Герасимова и Михаила Зекунова. У Герасимова руки были по локоть в крови, и потому над ним вскоре состоялся публичный судебный процесс. Зекунов в этом отношении оказался «чище», и будущий гений советской контрразведки и разведки Артузов решил использовать его в оперативной игре против Савинкова и НСЗРиС.
Тайная война – это прежде всего схватка умов, и в ней побеждает тот, кто более талантлив, дерзок, решителен и ищет нестандартные решения. Артур Христианович их нашел. В задуманной им многоходовой операции на первом ее этапе важная роль принадлежала, казалось бы, заклятым врагам советской власти Шешене и Зекунову. Как такое стало возможно?! Артузов прежде всего видел в них русских людей, патриотов, которые, рискуя собой, боролись за «свою Россию». На том и был построен его расчет. В результате кропотливой работы, как и в случае с Добржинским, чекисты нашли дорогу к сердцам и здравому смыслу Шешени и Зекунова. Здесь свою роль сыграли не столько угроза смерти и благополучие их родственников, проживавших в России, сколько плоды деятельности советской власти. Они оказались настолько зримы, что надо было быть слепым, чтобы не увидеть очевидного – страна стремительно поднималась из разрухи, а умами людей все больше овладевали социалистические идеи.
Первый ход в операции, по замыслу Артузова, предстояло сделать с помощью Зекунова, но здесь возникла проблема. Его и долгое молчание Шешени могло вызвать вполне законное подозрение у руководителей НСЗРиС, чтобы снять его, Артузов и его коллеги разработали убедительные легенды прикрытия. Так, Зекунову предлагалось при встрече с Савинковым или его представителями сообщить, что он был задержан милицией по подозрению в краже на железной дороге и после разбирательства отпущен. Для энергичного Шешени придумали более «героическое» объяснение: он «бежал» от преследования ГПУ, но, чтобы исключить его вызов в Париж в штаб-квартиру НСЗРиС, сотника по легенде тяжело «ранили».
В октябре 1922 года Зекунов по поручению легендированной подчиненными Артузова подпольной антисоветской «Либерально-демократической организации» (ЛД), ее костяк составляли кадровые сотрудники контрразведки, возвратился в Польшу. В Вильно он встретился с родственником Шешени, членом НСЗРиС Иваном Фомичевым. Выслушав доклад Зекунова о деятельности ЛД, Фомичев направил его в Варшаву к Дмитрию Философову, резиденту НСЗРиС в Польше. В беседе с ним Зекунов в подробностях сообщил о существовании крупной антисоветской контрреволюционной организации ЛД и передал письмо Шешени для Савинкова. В нем бывший сотник расписывал мощь ЛД и убеждал Савинкова взять на себя руководство организацией.
Во время пребывания Зекунова в Польше на него вышли представители польской разведки. И здесь оправдался прогноз Артузова, она «клюнула» на приманку из большевистской России. Зекунов не безвозмездно поделился с польскими разведчиками дезинформационными материалами военного характера. Они имели весьма правдоподобное содержание и, по замыслу Артузова, должны были сформировать у польского военного руководства представление о растущей мощи Красной армии.
Проходили дни, недели, а глава НСЗРиС так и не дал ответа на «письмо Шешени». И тогда в руководстве операции «Синдикат-2» решили активизировать ее. В Польшу под легендой бывшего царского офицера и члена центрального комитета ЛД отправился Андрей Мухин, на самом деле чекист Андрей Федоров. Он смертельно рисковал, что неизбежно в такой профессии, и риск оправдался. Здесь дала результаты кропотливая работа чекистов с Зекуновым. Он сохранил верность, и потому представитель НСЗРиС в Польше Фомичев не заподозрил в Мухине чекиста, чего нельзя было сказать о более опытном Философове. Он взял паузу, направил в Париж письмо Савинкову, в котором предлагал послать Фомичева с проверкой ЛД, и одновременно организовал слежку за Федоровым. Андрей выдержал все проверки, и только тогда Савинков дал согласие на инспекционную поездку Фомичева в Советскую Россию.
В апреле 1923 года по «нелегальному каналу ЛД», подготовленному подчиненными Артузова, он прибыл в Москву и провел переговоры с ее руководителями, роль которых успешно сыграли сотрудники и агенты советской контрразведки. После этого если у Фомичева и имелись сомнения в существовании крупной антисоветской организации, то они отпали. ЛД функционировала как швейцарские часы, машины точно ко времени прибывали к подъезду, конспиративные квартиры, где ему приходилось проживать, имели надежное прикрытие, а охрана не допустила ни одного эксцесса с милицией.
Информация о наличии в России разветвленной антисоветской подпольной организации, в состав которой входили военные и государственные чины, поступившая от Фомичева в Париж к Савинкову, поиздержавшемуся в финансах, стала весьма кстати, также, как и для его покровителей из французской разведки. Однако он, стреляный воробей, не спешил принимать предложение ЛД взять на себя руководство организацией и вызвал Федорова в Париж.
В июне 1923 года состоялась его встреча с Савинковым. На ней также присутствовали правая рука Савинкова, полковник Сергей Павловский и неугомонный ниспровергатель власти большевиков агент британских спецслужб Сидней Рейли. Федоров рассказал им о возможностях ЛД, в свою очередь Савинков посвятил его в некоторые планы борьбы НСЗРиС против большевиков. Но он не был бы Савинковым, если бы не поручил Павловскому проверку Федорова. Он ее успешно прошел, что способствовало дальнейшему успеху операции «Синдикат-2».
Позже вклад в нее Федорова был высоко оценен. В рапорте главе ГПУ Дзержинскому заместитель начальника КРО Пилляр ходатайствовал:
«…Тов. Федоров вел главную роль в разработке дела Савинкова. На работе проявил небывалую выдержку и инициативу. Посылался по нашим заданиям нелегально через Польшу в Париж к Б. Савинкову. Неоднократно подвергался риску, проявляя в опасные моменты смелость, находчивость и стойкость. Ходатайствую о награждении тов. Федорова орденом Красного Знамени».
Спустя 15 лет советские вожди ответили Андрею Федорову черной неблагодарностью. В 1937 году по ложному обвинению в троцкистской деятельности он был арестован и приговорен к расстрелу. Такая же участь постигла Пузицкого, Пилляра и ряд других участников операции «Синдикат-2».
Во время пребывания в Париже Федоров успешно прошел все испытания и не поддался на провокации Павловского, что окончательно рассеяло сомнения Савинкова в том, что ЛД – это мираж, которым советская спецслужба пытается завлечь его в западню. Дав устное согласие возглавить ЛД, он, однако, не спешил отправляться в Россию и взял паузу, чтобы провести дополнительную проверку, и поручил ее своему верному цепному псу Павловскому.
В августе 1923 года тот приехал в Польшу, провел рекогносцировку границы и, минуя канал ЛД, 17 августа, убив в перестрелке советского пограничника, прорвался на территорию СССР. Прежде чем отправиться в Москву на встречу с Шешеней и руководством ЛД, он вышел на боевку НСЗРиС в Белоруссии и, чтобы «развеять парижскую тоску», организовал несколько налетов на банки и поезда. «Тряхнув стариной», Павловский выехал в Москву и 18 сентября на конспиративной квартире КРО во время встречи с Шешеней был арестован и доставлен во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Поставленный перед выбором: жизнь или смерть, он согласился на сотрудничество, но попытался схитрить. В письме, написанном для Савинкова, Павловский поставил условный знак, опустил точку в конце одного из предложений. Уловка не сработала, Артузов разгадал ее, и Павловский вынужден был писать текст под диктовку чекистов.
С этим письмом от имени Московского комитета НСЗРиС на встречу с Савинковым под легендой курьера отправился другой сотрудник КРО Григорий Сыроежкин. Одновременно с ним по другому каналу в Париж выехали Федоров и Шешеня. Со стороны Артузова это был рискованный ход, но он оправдал себя. Шешеня не выдал Федорова ни спецслужбам Польши, ни контрразведке Савинкова.
Они благополучно добрались до Парижа, и в апреле 1924 года состоялась их встреча с Савинковым. Но даже послание-доклад Павловского окончательно не рассеяли его сомнений в целесообразности возвращения в Россию и организации вооруженного выступления. Он настаивал на активизации ЛД террористической и диверсионной деятельности собственными силами. Федоров старался как мог убедить Савинкова в нецелесообразности их проведения, настаивал на необходимости консолидации всех антисоветских сил, чтобы в нужный момент поднять восстание. По заверениям Федорова, до начала «выступления осталось совсем немного, а при руководстве таким признанным и авторитетным вождем, каким является он (Савинков. – Примеч. авт.), оно обречено на успех». Его аргументы выглядели убедительными, и Савинков решился на поездку в Россию, но с двумя условиями: возвращением в Париж своего «верного» помощника Павловского и получением согласия на нее членов ЦК НСЗРиС.
Операция «Синдикат-2» опять оказалась под угрозой срыва. Надежность Павловского вызывала серьезные сомнения у Артузова, и тогда он разыграл беспроигрышную в психологическом плане оперативную комбинацию. Она позволяла оставить Павловского в игре и одновременно исключала его прибытие в Париж. Он исходил из психологии Савинкова, человека рискового, авантюрного и хорошо знающего натуру Павловского. В этой многоходовой комбинации главная роль отводилась ничего не подозревавшему Фомичеву.
В мае 1924 года он с очередным инспекторским визитом прибыл в Москву. Во время встречи с Павловским тот, выполняя задание чекистов, «поделился» с ним планом налета на банк в Ростове-на-Дону с целью пополнения казны ЛД. Фомичев поддержал его, громкая акция могла бы поднять акции Савинкова и НСЗРиС в глазах хозяев – французских и британских спецслужб и обеспечить дополнительное финансирование. После встречи с Фомичевым Павловский «выехал» на место проведения операции.
10 июля 1924 года «налет группы на банк состоялся и едва не стоил жизни Павловскому». Фомичев узнал об этом, находясь на заседании ЛД. Оно подходило к концу, когда поступила срочная телеграмма от Павловского. Несмотря на содержавшиеся в ней условности, присутствующим стало ясно – налет на банк провалился, а сам он ранен. Фомичев немедленно выехал в Ростов-на-Дону, но не застал там «налетчика». Встретил его «начальник партизанских отрядов ЛД Султан-Гирей», роль которого безупречно сыграл еще один чекист. Не пожалев красок, он рассказал Фомичеву об «акции», обстоятельствах «ранения» Павловского и о том, что он отправлен в Москву.
Фомичев вынужден был срочно возвращаться в столицу, где его ждал на конспиративной квартире сам «герой». Несмотря на «ранение», Павловский держался молодцом, сохранил боевой настрой и верил в возможности ЛД «осуществить давнюю их мечту» – поднять восстание в России. Закончилась беседа тем, что Павловский передал Фомичеву «личное письмо» для Савинкова и выразил надежду на скорую встречу с ним в России.
С этим «посланием» Артузова Фомичев и Федоров по «нелегальному каналу ЛД», контролируемому чекистами, покинули Россию. В конце июня 1924 года они добрались до Парижа и там встретились с Савинковым. Он, выслушав их доклады и прочитав письмо, в нем Павловский, не жалея слов, расписывал возможности ЛД, сетовал на отсутствие «твердой руки», наконец, принял решение возвратиться в Россию и возглавить повстанческую деятельность.
На это решение Савинкова повлияло и то, что западные спецслужбы, финансировавшие деятельность НСЗРиС, резко сократили расходы. Его встреча с вождем итальянских фашистов Бенито Муссолини не оправдала надежд, тот ограничился вручением ему своей книги с дарственной надписью. Для деятельной натуры Савинкова дальнейшее прозябание на вторых ролях становилось невыносимо.
«Живу в водосточной трубе и питаюсь мокрицами», – писал он в письмах своим соратникам. Такое положение для Савинкова, человека неуемной энергии, становилось все более невыносимым, и тогда он решил сорвать банк: отправился в Россию, чтобы поднять восстание против «диктатуры большевиков».
15 августа 1924 года с документами на гражданина Степанова Савинков вместе с Федоровым, Фомичевым и помощниками Любовью и ее мужем Александром Дикгоф-Деренталь нелегально перешел польско-советскую границу. На следующий день в Минске на конспиративной квартире ГПУ они были арестованы. Свое поражение Савинков встретил мужественно и с достоинством. Он заявил:
«Уважаю силу и ум ГПУ».
На том карьера ниспровергателя самодержавия, бывшего товарища военного министра в правительстве Керенского, бывшего военного генерал-губернатора Петрограда и организатора антисоветских заговоров, подошла к концу.
Оказавшись во внутренней тюрьме на Лубянке, Савинков в отличие от соратников не стал вымаливать себе прощения. Проиграв как политик и последовательный борец с самодержавной и большевистской тиранией свою самую долгую и рискованную «игру», он не стал изворачиваться и признал поражение.
