Николай Михайлович Чернов
Мемориал
Николай Михайлович Чернов
(1926-2009)
Николай Михайлович Чернов партийный работник, писатель, литературовед, один из ведущих исследователей жизни и творчества Тургенева в мире, в особенности – родственного и ближайшего окружения писателя; специалист по дворянской генеалогии. Исследователь Орловского края (культурология, "дворянские гнёзда", историческая библиография).
Родился в 1926 г., в д. Удерево Колпнянского района Орловской области. Из семьи крестьян с 200-летней родословной. Окончил филологический факультет в Орле, аспирантуру на кафедре литературы и искусства в Академии общественных наук в Москве.
Более 30 лет на партийной работе. Сначала лектором в Орловском обкоме КПСС. В 1962 году после окончания Академии общественных наук при ЦК КПСС, его пригласили в ЦК КПСС, где он проработал до 1989 года в Отделе культуры, на должности инструктора, помощника зав. Отделом, руководителем группы консультантов. Был одним из инициаторов создания Советского (Российского Фонда культуры).
Будучи студентом, увлекся литературным краеведением, изучал места, связанные с жизнью и творчеством литераторов уроженцев Орловского края. На основе собранных материалов написал книгу «Литературные места Орловской области» (1959), которая выдержала три издания. Последнее из них вышло под названием «Орловские литературные места».
В дальнейшем литературные интересы Чернова сосредоточились на изучении жизни и творчества И.С. Тургенева, уроженца Орла. Николай Михайлович был одним из инициаторов и участников восстановления музея в родовой усадьбе Тургенева «Спасское-Лутовиново» По его инициативе с 1992г. Стал издаваться сборник трудов «Спасский вестник».
После ухода на пенсию, почти до самой смерти, работал научным консультантом музея – заповедника И.С. Тургенева «Спасское-Лутовиново».
Автор более чем 100 публикаций на указанные темы, преимущественно в повременных изданиях. Наиболее известны его работы: "Об одном знакомстве И.С. Тургенева" ("Вопросы литературы". 1961, N8) и "Повесть И.С. Тургенева "Первая любовь" и её реальные источники" ("Вопросы литературы", 1973, N 9). Эта – переведена на основные европейские языки.
Книги: "Орловские литературные места", три издания (1959, 1962, 1970); "Записки охотника" И.С. Тургенева. Изд. "Прогресс", 1979 (на англ. яз.) – комментарий, летопись жизни, составление, подбор ил.; "Записки охотника" И.С. Тургенева. Изд. Наука. М. 1991 (серия "Литературные памятники" – ответ. ред. издания, один из авторов комментария). "Орловские пренумеранты". Орел, 1987.
Жизни и творчеству Тургенева посвящены четыре книги Чернова: «Спасско-лутовиновская хроника: 1813 -1883» (1999), «Тургенев в Москве» (1999), «Провинциальный Тургенев» (2003), «Дворянские гнезда вокруг Тургенева» (2003).Николай Михайлович написал книгу об истории его родного Колпнянского края Орловской области.
Н.М.Чернов – собирал печатные материалы об И.С. Тургеневе и его окружении. Скомплектовал справочную архивную картотеку биографических сведений о писателе и его спутниках (есть машинописный указатель картотеки). Был увлечен изучением малоизвестных фактов из жизни Тургенева, т.н. "белых пятен", апокрифических событий из его биографии и творчества.
Награжден орденом «Дружба народов», двумя орденами «Знак почета», многими медалями.
Автобиографическая хроника Н.М. Чернова.
Отдельные события, факты, современники, встречные люди.
По памяти, бумагам и устным свидетельствам.
1926
В январе – свадьба родителей. В эти дни оттепель, лужи. Наутро гости, опохмелившись, вышли из душной хаты на улицу, чтобы повеселиться на просторе. "Худощекий", брат Танюхи-тёщи, (Петр Матвеевич Рыбин), выходя, одел по ошибке полушубок дяди невесты, свата "сходатого", Селиверста Мироновича Псарева. Начал плясать, падает наземь. Был хорошенько пьян. Полушубок весь мокрый, в грязи. Зрители смеются, а Селиверст – хохочет пуще других.
Потом, узнав свою одежду, разозлился. Хотелось хоть на ком-то сорвать сердце. Тоже изрядно выпивши. Беспричинно ударил по щеке собственную жену Варвару – она тётка жениху. С трудом успокоили буяна. Опасались только, что на обратном пути домой исколотит Варвару Павловну, некому будет заступиться.
Я родился в том году, 14 декабря, в доме деда Дмитрия, на Удеревке. По словам матери, к вечеру того дня. Говорят, что роды были тяжелые. Посылали за опытной "повитухой" полячкой Броней, в Тимирязево. Сын ее, известный в здешнем краю активист Федька Бронин. Броня сказала потом, что мальчик находился слева, что считалось хорошей приметой.
Крестили 19, в Николин день, в Колпне. Воспреемник Егор Михайлович Киреев (1909-1988), крестная мать – Катюха (Екатерина) Киреева, жена другого двоюродного брата моего отца – Петра Григорьевича Киреева. С болью душевной вспоминаю свою страдалицу-мать: как трудно ей было в малознакомой ещё семье, при требовательной свекрови (рис. 1). Хата в одну комнату и чуланчик, четыре мужика (два из них деверья-юноши), две девочки – сестры мужа, маленькие еще. Восьмеро одномоментно садились за стол. Ели из одной большой чашки. Черпали строго по очереди: по старшинству. Нарушить правила – ни в коем случае! Каждый кусок провожался внимательным взглядом.
1927
Под Рождество родители переехали жить на Хутор-Лимовое, к деду Антону. Они с мачехой остались одинокими. Сами приглашали к себе молодых, переманивали. Но и там оказалось не сладко: гонимым теперь стал мой отец. Танюха-теща – не родная мать. Зятя невзлюбила. Стало понятно: и отсюда придется уезжать. Куда? Похоже, тогда наш отец и решился на раздел имущества со своим родительским семейством. Раздельная запись у меня сохранилась. Датирована 21-м февраля 1927 года. Там и я упомянут аз грешный, в качестве одного из претендентов на долю в наследстве. Отцу нашему с семьей достались: старый овин (из него потом был сооружен амбар на новой усадьбе). Он стоит теперь без крыши. Шкаф, зеркало, кровать, ржи 27 пудов, овса 10 пудов и на 35 рублей – обязательство отработать. Оговорена и доля в общественном землепользовании – в 1/6 того, что приходилось всему семейству на их крестьянский двор. Лошадь двухлетка, дрожки под упряжь. Упомянутый шкаф, застекленный, хранился и переделывался до 2000 года: считали ценностью. Его некогда изготовил по заказу лучший деревенский столяр Никита Логвеич Панов, уехавший потом навсегда по переселению в Сибирь.
Первый проблеск памяти: привезли меня из Хутор-Лимового на побывку к Черновым, к деду Дмитрию, по патриархальной привычке, чтобы отучить ребенка от материнской груди. Родители пока оставались на Хутор-Лимовом. Бабка Павлиха (Чернова) давала младенцу соску из пережеванного черного хлеба, который сдабривали сахарным песком. Засовывали ее малышу в рот. Годовалому ребенку предлагалось и свиное соленое сало, тонкими лепестками. Родительский сахар хранился в мешочке на полке. Повзрослевшие дяди и тетки в шутку именовали этот запас "казной". То есть, привезли меня как бы со своими харчами. Алексей, брат, как-то при случае заметил, что дед и бабка Черновы тогда проявили исключительную скаредность в отношении молодой семьи. Впрочем, не нам их судить: они были обязаны подумать о четырех других своих малых еще детях.
1928
Всю весну и до конца лета продолжали строиться на новой усадьбе, в 2-х верстах от Удеревки. Поселок предназначался для молодых семей крестьян-отделенцев. Он располагался на упраздненной барской усадьбе В.А. Каширениновой. Наш отец соорудил скромное строение из подручного материала: глинобитная хата, амбарчик, примитивный погреб-яма, хлев-закутка из самана. Мать уже ожидала второго ребенка. Окончательно на жительство в Калугу (самоназвание поселка, барская усадьба именовалась Луговое) переехали лишь к осени.
Алексей родился 29 августа 1928 года в Колпенской больнице. Увы, бывшее земское здание уже снесено. Осталась лишь его фотография. Вероятно, в тот год меня часто оставляли у бабушки на Удеревке, где имелись две няньки – девочки-тетки. Смутно помню какие-то самодельные игрушки. Соседние мужики любили подтрунивать над двухлетним шустрым мальчиком. Тот плясал им на потеху. Одного из соседей, по прозвищу Аким-пузатый, малыш называл по-своему: "Аким-пуа". Потому как свободно еще не говорил.
1929
Год ушел на обустройство. Невообразимые трудности. На новом месте всем надо было заводиться с нуля. Лошадь еще молодая, работать в полную силу на ней нельзя. Приходилось обращаться к деду. С "хуторскими" стариками в контрах: те обиделись. Жаль покойных теперь моих родителей. Жизнь жестоко закаляла их, иначе бы не выдержали того, что им еще предстояло впереди.
1930
Началась коллективизация. Лошадей неохотно сводили на общий двор. Земля вновь объединилась в единый "клин". Мы тоже долго не отдавали свою лошадку, именуя ее "стригунком". Телеги не было. Использовался инвентарь удеревского деда. Помню, однажды поехали мы с отцом на двуколке в Песочный верх за щебнем. Мне было года 4 не больше. Отец залез в штольню-углубление копать песок и его там привалило. Ребенок испугался. Но обошлось все благополучно.
Так называемых «единоличников», кто отказался вступать в колхоз, в нашем поселке из 25 дворов было всего два хозяйства Иван Лукьяныч и Фёдор-касаток со своей «Верой Ванной». Наша сестренка Вера, родившаяся в начале 1931 года, названа в память давно умершей бабушки Веры Никифоровны, в девичестве Пановой, из удеревского же семейства «Михалинских». Наш черновский дом именовался «Ефимовские», по прадеду Ефиму Андреевичу.
Вера-сестра родилась уже во вновь построенной хате в посёлке Калуга, Условия для родов самые неподходящие, если не антисанитарные. С болью в душе вспоминаю страдалицу свою мать. Повитухой пригласили соседку, бабку Анюту (Анну Тимофеевну), жену Андрея-красного (А.А. Никишина). Явственно помню маленькое сморщенное личико новорожденной сестренки, её голову "толкачиком". Мне уже пошел тогда пятый год.
1931
Началось "раскулачивание". Беда свалилась и на семью деда Дмитрия – он попал в список зажиточных. Все отобрали, скотный двор превратили в общественный, в хате обосновались конюха и сторожа. Нахальничали, самовольно лезли в печь и тащили оттуда съестное. Семья деда вынуждена ютиться в чулане.
Несчастье сблизило "молодую" и "старую" семьи. Дед перевез к нам в Калугу кое-какое барахлишко, в надежде сберечь. Отец мой был вне опасности: бывший красноармеец. Но все-таки побаивался. Около нашего амбара поставили дедову молотилку, ее еще в то время не отобрали, веялку, еще что-то. Укрыли все это веретьем от посторонних глаз, детям велели молчать. Но я потихоньку показывал добро сверстникам, хвастался. Этот порок рано у меня проявился.
1932
Вначале в Калуге образовался отдельный от Удеревки колхоз имени Крупской. Иван Михалыч Панов – председатель, сосед Андрей Ульянович – бригадир, наш отец стал счетоводом. Конный двор у Егора-баяна (Е.А. Никишина). Хозяин этого подворья теперь Мишка-пехал. Поначалу почти ежедневно ходили посмотреть и подкормить бывшую свою лошадь. До сих пор мы с Алексеем вспоминаем их клички: "Мальчик", "Косырица", "Дарка", "Горя" и т.д.
Егоров двор вскоре сгорел. Еле спасли лошадей. Поджигатель, как говорили шепотом, сам хозяин, чтобы вытеснить колхозную толкучку. Тогда же вновь воссоединились с Удеревкой, как было и прежде, в одном крестьянском обществе. Неурожайный 32-й год. Голод начался еще зимой, но особенно свирепствовал следующей весной. Детские ясли у Федьки Логинова (Ф.М. Панова). Я помню, водил туда Веру и Алексея. Мать уже решалась на меня положиться. Тогда же, или следующим годом и Федькино подворье сгорело. Ясли поместили в другой хате.
1933
Как сейчас перед глазами картина: Алексей в коротких подсиненных замашных штанишках стоит возле закуток и точит о фундамент стеклышко. Подхожу сзади: – Ты что делаешь?! Перепугался. «Нозык точу». "Площадка" для детей, род детсадика, помещалась у соседки Ульянихи (Н.У.Степановой). За воспитательницу (она же повар и нянька) – Параха (П.И.Евтюхина), старая дева. Добрая женщина. В этом заведении коротала дни наша меньшая, Вера. Симпатичная была, круглолицая малышка.
Для взрослых в связи с голодом устраивались общественные обеды. Готовился какой-никакой приварок. Хлеб разрезали на "пайки" и вручали кусок каждому – лично. Этим заведовал Гриша Чернов (Гр. Григорьевич). Он из нашего рода, однодомец. Руки у него черные от грязи, не мылись месяцами. Тем не менее, каждый ломоть хлеба, отрезав, Гриша нянчил на ладони, как бы взвешивая: должно всем поровну. Сам Григорий так оголодал, что той зимой умер.
Отец завел в доме кроликов. Ели кроличье мясо, либо сдавали на шкурки. Их расплодилось в хате полтора-два десятка. Крольчата бегали по хате, земляной пол был весь изрыт и изгажен. Однажды наш рыжий кот внезапно прыгнул и схватил крольчонка. Тот запищал жутко, страшно. Алексей сильно перепугался. Даже заикался некоторое время. Отец рассвирепел, схватил кота, выскочил во двор и грохнул его головой об угол. Вечная коту память!
1934
Поступил в 1-й класс Удеревской начальной школы. Мне 8 лет. Со мной рядом за партами великовозрастные, лет по 15 – Андрюха Кондратьичев (А.И. Никишин), Тонька Акимова (А.А. Панова). Из них в живых оставался до последнего времени только один – Федор Москалев (Ф.Г. Новиков). Поселился в Тимирязеве.
Первый мой учитель в школе – Андрей Терентьевич Семенов. Предшествующей зимой в нашей хате устроен «икбез». Отцу поручили обучать неграмотных односельчан. У нас в доме появились газеты, тетрадки, карандаши, бумага. Невиданное в то время для меня богатство. Вместе с неграмотными парнями и девками я незаметно учился читать и считать. И первые мои книги тоже оттуда, из ликбеза. "Сто тысяч почему" М. Ильина, "Дом веселых нищих" Г. Белых, "Неточка Незванова" Ф. Достоевского, "Детские и школьные годы Ильича" А. Ульяновой. Незадолго до войны появилось издание «Посмертных записок Пиквикского клуба» Ч. Диккенса. Эту толстенную книгу я читал и перечитывал в годы войны и оккупации.
Привык просматривать отцовские газеты. Помню портреты наркомов. События, связанные с убийством Кирова. Публикации о "врагах народа" и вредителях. Наши с братом сотоварищи по играм: Пашка-дудор (П.А. Матюхин), Ванька Максимов (И.М. Степанов), Митя (Д.А. Панов), Витька Володякин (В.В. Белокопытов). Ещё несколько. В большинстве своем – старше на год-два.
С Пашкой иногда вели "перестрелку" камнями: он из-за сарая, мы от своего амбара. У него – сложилась трудная судьба: долго загибался в армии, обосновался в Карелии, где нестарым еще умер на сплаве в городе Кемь. Ванька пропал в годы войны бесследно. Кто-то убил. Отчаянный был. У Дмитрия Панова (Мити) жизнь местной обычная: служил матросом, женился на учительнице, женщине достойной. Крепко выпивал. Витька Белокопытов – самый благоразумный – труженик, хороший семьянин. Теперь построился на старой усадьбе нашего деда, где родовой "корень" Черновых с 1830-х годов. Умер в 2004 году.
1935
2-й класс Удеревской школы. Учитель Петр Иванович Бурцев, похожий, по словам моего отца, на колпенского дьячка. Начинал каждый учебный день пением "Интернационала". Отличный бас. И мы ему подпевали. Так и приучил уважать Гимн.
1936
В 3-м классе на Удеревке. Учитель Николай Матвеевич Псарев (+ 1974 г.). Наш дед Дмитрий сильно к тому времени ослаб, часто болел. Бывало, ожидает меня на выгоне, выглядывает возвращение из школы: "Коля, демонёнок, зайди к нам!" Угощал мелкими недозрелыми яблоками, сорванными преждевременно и заквашенными. Иначе оборвут посторонние.
Иногда ночевал у деда. Дядя Иван (вечная ему память – в возрасте 28 лет он где-то погиб в Великую Отечественную войну, безвестно) любил рассказывать длинные сказки. Дядя Митя однажды смастерил для меня из дощечек макет двукрылого самолета-планера. Яблоки у деда в кадке, в холодном погребе. Не погреб, а каменный подвал. Таинственный. Манил меня постоянно. Это – единственное, что теперь осталось из строений того времени. Каменные погреба – самые долговечные сооружения в деревне.
Помню появившиеся у нас дома взрослые книги: "Жилин и Костылин" Л. Толстого, "Герой нашего времени" М. Лермонтова, "Города и годы" К. Федина. Отец по вечерам пел солдатские песни-баллады – любимый его жанр (фото 2). Осенью от воспаления легких умер дед – Дмитрий Максимович Чернов (р.1869). Ему только что исполнилось тогда 67 лет (фото 1). Нас повели попрощаться. В волосах умершего деда, к ужасу своему, я увидел ползающих вшей. Содрогаюсь до сих пор, хотя, говорят, это обыкновение для тех покойников, у которых эти твари водились при жизни.
1937
Для ликбеза выписывались газеты. С их первых полос один за другим исчезали портреты арестованных наркомов. Появлялись другие. Хорошо это запомнил, хотя осторожный отец всегда отвечал на мои вопросы уклончиво. Он одинаково недолюбливал и тех и этих.
Начитавшись прессы, я, не знаю уж почему, решил тоже написать заметку. Послал в газету "Пионер", в наш областной тогда Курск, несколько по-взрослому критических фраз. И, о ужас! Ее напечатали (N 89, 28 сентября). Называлась "Районо нам не помогает" и подпись: "Коля Чернов. Колпнянский район". Фотокопия теперь в моём архиве, специально заказывал в Ленинской библиотеке в Москве.
К счастью, отец этой публикации не видел. Он не любил подобных выходок. Попало бы мне. Впрочем, критический отзыв об Удеревской школе был явно запоздалым. Я туда уже больше не ходил. А новая удеревская учительница – Наталья Степановна Павлова газет вообще никогда не читала. Отец, недовольный обучением в родной Удеревке, поместил нас, с только что поступившим в 1-й класс Алексеем, в Ярище. Тамошняя начальная школа размещалась возле сельсовета, в зданиях, построенных свояченицами физика К.Д. Краевича, девицами Клушиными для крестьянской школы. Мой новый учитель – Федор Матвеевич Писарев, болезненный и убогий мужчина, руки поражены параличным недугом. Аккуратен и требователен.
Закончил 4-й класс. В свидетельстве написано, что "с похвальной грамотой". Но ее так и не выдали, чем я немало огорчился. У нас дома часто ночевали ярищенские ученики из родственных каратеевских семей. Их книги (в частности, учебники истории с рисунками средневековых сцен) меня весьма привлекали. Тогда была мода носить по бедности ботинки и сапоги, снабженные деревянными подошвами. Помню наша Шура (А.Д. Чернова, теперь Акулова) щеголяла в таких "деревяжках". Она училась, кажется в 8-м, или 9 классе.
1938
Учусь в 5-классе уже другой, Ярищенской средней школы. Красивое двухэтажное здание. К счастью, сохранилось. Учителей несколько. Классная руководительница Елизавета Алексеевна Внукова, недавняя выпускница, преподавала русский язык. Среди учителей были интересные, хорошо подготовленные педагоги. Помню всех до нынешнего времени.
Мать перед школой купила мне на последние деньги темно синие шерстяные брюки. Одноклассники: Ванька Бондарев (И. Беликов), Маруся Верат, Андрей Русанов, Шура Юдина (дочь директора, теперь Дубровина, живет в Курске).
Митинги в Ярище, на площади. На тему борьбы с "врагами народа". Появились в тот год тетради, где на обложке изображен князь Олег по рисунку, кажется, Васнецова. Будто, там, якобы, были закамуфлированные слова: «долой ВКП (б)!». Мы делали вид, что разглядели это, хотя прочитать напечатанное невозможно. Скорее всего – чье-то злобное воображение.
Впрочем, в нашем доме о происходящем не говорят. Отец строго запретил "приносить с улицы" слухи и пересуды. А они все – равно проникали, как сквозь стены. Нас коснулся только арест в 1937 году близкого человека, дяди Селиверста Псарева (см. Реквием. Том 3.) Орел, 1996, с. 146). Но и это до нашего сознания не дошло. Люди исчезали по ночам, тайно. Впоследствии мы узнали, что был репрессирован Александр Степанович Чернов (р.1896), двоюродный и покровитель моего отца, командир Красной Армии в годы гражданской войны. Он служил потом начальником охраны Харьковского тракторного завода и носил в петлицах «ромб». Шурин, муж сестры, сделал на него ложный донос.
1939
Летом заняты в колхозе, на посильных работах. Бригадиром у нас Павел Степанович Чернов (р.1898). Он обзывает подростков "кашниками": идите есть кашу! Отец и мать уже который год на тяжелых "общих заданиях".
Этой весной выдали замуж Любочку, тетку. Нам всем она особенно нравилась: застенчивая, нерешительная, миловидная. Шура – та посмелее, понастырнее. Любочка, как я понимаю, вышла от отчаяния: некуда голову приклонить. Подвернулся рябоватый матросик, уроженец Тимирязевой. Опытный физиономист – наш отец – сразу заподозрил неладное. Почувствовал в новом зяте авантюриста. Но тот всех очаровал: явился с патефоном, с набором популярных пластинок. Речистый и развязный. Последнее понятие в наших местах воспринималось как положительное. И увёз с собой Любу. Доходили слухи, что ей там плохо. Что муж пьет. Но позаботиться было некому, кроме боевой Шуры, посылавшей сестре иногда продуктовые посылки.
По окончании 5-го класса Ярищенской средней школы я опять получил похвальную грамоту. Подписали ее: директор Ф.Е. Юдин, учителя В.Г. Морозов, Е.А. Внукова, А.П. Шулэр. Осенью учусь в 6-м классе. Появились новички: Алешка Митичкин (А. Новиков), Таня и Шура Потаповы, Гуричевы – две девочки из деревни Покатиловой, Митька Каверин. Через месяц я заболел корью. Едва вылечившись, простудился: переплывал через реку за лодкой на другой берег. Шура, не обдумав, подбила меня: ей надо было отправлять посылку с Ярищенской почты.
Осложнение после кори. Тяжелое воспаление, а потом легочное заболевание. Лежал в больнице в Колпне. Целый месяц. Опытный терапевт Алексей Васильевич Михайлов спас меня. Он хлопотал отправить больного в санаторий в Вышний Волочёк, что было нереально. Мать часто ходила навещать. В палате товарищ моих лет – сын колпенской адвокатши Покровской. Больше никогда в жизни я его не встречал.
Отец ездил за медицинской помощью в Курск к служившему некогда в Колпне знаменитому в нашем крае доктору Семену Вас. Суковатых. Отвез баранью тушу. Тот посоветовал давать больному растопленный внутренний бараний жир с медом. Пил я это снадобье с отвращением. Мать ходила в Колпну (7 км А.Ч), чтобы купить коляску колбасы местного производства, напичканной чесноком. Вроде нынешней «чайной», только ещё хуже. Выпью полстакана препротивного растопленного жира и – кусочек колбасы на закуску.
Употребление жира помогло, либо выздоровел сам собой. Этим летом возвратилась домой несчастная Любочка. Сбежала от мужа. Приехала с крошечным мальчиком. Что ей было делать: ютилась на Удеревке за печкой. Ребенок вскоре заболел и умер. После того и Люба стала таять: вероятно, туберкулез. Не помню, когда, но очень скоро и ее похоронили.
Зиму провел дома, учение до следующего года решено не возобновлять. Читал Диккенса "Записки Пиквикского клуба". Мать в утешение купила мне балалайку. Мудрая женщина, что-то почувствовала во мне. Оказалось – был музыкальный слух. Долго потом играл, и на гитаре тоже.
1940
Трудности жизни, голод, нестабильная обстановка, колхозные беспорядки выдавливали активную часть населения из сельской местности в города. Уезжали на заработки, вербовались, отправлялись с семьями на переселение в окраинные районы страны. Молодых и здоровых мужиков в деревне почти не осталось. Мать всё время подзуживала отца на сей предмет.
В начале 1940 года он, наконец, решился. С трудом выхлопотал паспорт, подмогарычив друга детства и соседа Петра Васильевича Хоменкова, избранного тогда председателем колхоза. Петька этот мобилизован в 1941 году и погиб на фронте. А отец наш уехал тогда в Алчевск Ворошиловградской (потом Луганской) области. Там двоюродный – Василий Степанович Чернов (р.1903). Мастер наобещать и соблазнить. Но не скор на исполнение.
Отцу там и жить даже негде было – приткнулся у Василия. И работа незначительная: завхоз в средней школе, при мизерной зарплате. Писал сначала утешительные, а потом все более откровенные письма. Прислал пару посылок с разного рода мелочью, в числе прочего в мальчишеской памяти остались две пары коньков-снегурок. Великим постом отец возвратился – притихший и разочарованный. Надо было устраиваться заново. Паспорт есть, опять идти в колхоз не обязательно. Поступил в Ярищенскую МТС машинистом сложной молотилки. Он в этом деле кое-что понимал. Оно и стало его настоящей судьбой. Был хорошим, преуспевающим машинистом. Трезвый, грамотный, трудолюбивый. Таких ценили и в советское время. Когда началась война, ему поначалу даже дали отсрочку от призыва.
Осенью у нас поселился Гриша Азаров (р.1924 г.), сын тетки Ариши, чтобы учиться в Ярище в 9-м классе. Юноша с фантазиями. Мой отец за это его порицал. Родители Гриши – Арина Антоновна (р.1903), моя тетка (А.А. Азарова), и ее муж Степан Иванович были ревностными баптистами. Отец и этого не одобрял. Степан Иванович взят на войну и погиб в немецком лагере для военнопленных.
1941
Роковой для страны год начался в нашем семействе мирно. Отец уже хорошо зарабатывал. Меньше нуждались. Дети учатся. Я этой весной закончил 6-й класс – рубеж моей школьной премудрости. Новые друзья (я пропустил год, они помоложе меня) – Володя Пирожников, Тамара Петрова (отличница и мне нравилась), Толик Петров, Володя Русанов – сын классной руководительницы Анны Исидоровны Кузьмич. Учителя в основном прежние – только новый историк, горбатенький Егор Алексеевич Соловьев. Прошлогодняя Е.А. Внукова куда-то уехала.
О начале войны я узнал, будучи в Колпне на базаре. Ходили туда за чем-то с матерью. Заполненная народом площадь сразу опустела. Послышался сдавленный плач. Через несколько дней половина мужчин призывного возраста покинули свои дома. Иные – навсегда. 70 с лишним человек из нашей деревни погибли на фронтах. В среднем по одному на каждый дом.
На Удеревке и в нашей Калуге (по свидетельству Алексея) услышали о начале войны от Павла Стефановича Чернова, который тоже зачем-то ездил спозаранку в Колпну. Пока распрягал лошадь, спешно оттуда вернувшись, весть разнеслась словно молния. Радио-то не было! Для нас, мальчишек, начало войны связано с мобилизацией колхозных лошадей – водили их на смотр в Тимирязево (сельсовет был там). Забирали лучших. С иными любимыми конями прощались трагичнее, чем с родственниками. Подростки понимали: эти уж никогда не возвратятся. Мне очень было жаль своей любимой гнедой полукровной кобылки. В эти же дни на лугу и на выгоне молодежь рыла траншеи, чтобы прятаться при бомбежках. Руководил работами все тот же легкий на подъем П.С. Чернов (+1978).
Осень. Сгорел элеватор в Колпне. Арест Ярищенского учителя, этнического немца Антона Антоновича Шнейдера. Пущен слух: за поджог элеватора. Теперь понятно – НКВД уничтожило его по приказу, как «стратегический объект». А арест – общепринятая "зачистка" от ненадежных элементов. А.А. Шнейдер сидел в Брянской тюрьме, через два-три месяца выпущен на волю внезапно прорвавшимися немецкими войсками. Поступил к оккупантам на службу и приехал в Ярище за семьей в немецкой форме. Сын его Отто служил в Красной Армии, оттуда его этапом направили в лагерь. Умер там от дистрофии.
Первые дни войны по воспоминаниям отца в 1974 году: "Окончательно узнали в понедельник. И в это же утро повестки: Гавриле и Володяке Белокопытовым, Павлу Чернову. Все трое – с точки зрения военкомата – старики. Что такое? Почему? Оказывается, понадобилось срочно скосить военкомовское сено. 4 августа уже многие получили повестки. Разносили по ночам, чтобы не тревожить народ. Накануне вечером стук в дверь: Иван Алифатыч. "Михаил, тебе повестка". Я по всем нормам – старик, 40 лет. Встали чем свет. Резали кур, мать пекла лепешки. Дети спят, не знают. Утром Вера (ей было неполных 10 лет) увидела ощипанных кур, поняла, заплакала. В этот же день повестки получили Егор Никишин (р.1900), Игнат Новиков (Кузин, р.1901). Наша мать и Агриппина (Грыпка), жена Егора, повезли новобранцев в Колпну. На сборном пункте – в школе и в больнице – народу тьма. Думаю, дай пойду к директору МТС, где я тогда работал, и сообщу о призыве. Директором был Матвей Федорович Рыжих. Он в это время жег документы. "Как в армию?" – заорал на меня. – Нам хлеб нужен! Иди домой, а я позвоню военкому".
Прихватил попутно запасной ремень для сложки на складе МТС. Увидев меня, мать засмеялась сквозь слёзы: ты что – на войне думаешь молотить? Тут меня опять позвали к директору: "Возвращайся на рабочее место!" Мы с матерью курёнка Егору отдали и – домой. На другой день вышли на молотьбу. Галя, Игнаткина жена, в период раскулачивания завзятая активистка, кричит на весь ток: «Кто воевать, а кто домой! Побьют наши мужики тех, кто дома остался».
15 октября велели сдавать ремни (ценность!) и идти отступать. Зашел домой искупаться и – в путь. В Ельце на формирование только нас вдвоем с Сашкой Митрофановым (Ивана Семеновича сын) послали: я – кадровый, обученный, а он молодой, имел отсрочку как односынец. Другие дезертировали из Ельца еще до формирования. Отправили в Тамбов. Нас с Сашкой развели по разным командам. Перед расставанием ему очень хотелось повспоминать про нашу деревню, все дома перечислил. Уезжая – плакал. Словно чувствовал, что убьют. Так и случилось. (Записано 8 января 1976 года, пос. Калуга).
В конце октября 1941 года открылось повальное бегство всех, кто еще оставался в районе. Особенно актив и партийные. Называлось эвакуация. Население принялось грабить колхозы и совхозы, а под конец – магазины, склады и прочее общее достояние. Тащили сбрую, стройматериалы, запчасти, инструмент, зерно и все остальное. Зачем-то разобрали хороший дом К.Д. Краевича, в котором помещалась контора совхоза. Использовали на дрова Удеревскую начальную школу, сооруженную в 1905 году помещиком Д.А. Челюсткиным из хорошего дубового сруба. Ей бы век еще стоять. Разобрали, конечно, не немцы – местные жители.
Скот власти организованно угоняли на восток. Но и тут – крали, резали, меняли свою худобу на угоняемых хороших коров. Такая же "растащиловка" повторилась в 1991-92 годах. Мы с Алексеем осенью 1941-го запаслись не молоченой рожью, сложили порядочный омётец. Наломали досок в совхозе, в конюшне, с потолка. Потом дед Антон соорудил из них первый в нашей жизни деревянный пол в хате. До того был земляной.
По дорогам потянулись вакуированные, так звучало тогда это незнакомое слово. Стада с Украины и Брянщины. Возки с детьми начальства, еврейские семьи. Дома крестьян переполнены постояльцами. Иные оставались надолго, надеясь отсидеться. Женились. Некий Михель (Михаил, торопливо переименовавший себя на немецкий лад), его сестра, шахтер чахоточный, но сумевший жениться на попутной девахе и т.д.