Николай Аксаков
Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля)
Поэма «Янъ Денборогъ» – одна изъ лучшихъ поэмъ Кондратовича съ изумительною вѣрностью и художествомъ рисуетъ бытъ шляхетской семьи, въ которой истинно-человѣческія чувства долго не могутъ высвободиться изъ-подъ твердой коры историческихъ предразсудковъ, гдѣ чувство собственной гордости тѣсно перемѣшано съ холопскимъ отношеніемъ къ панству и магнатству. Щляхта не могла бы существовать безъ покровительства магнатовъ точно такъ же, какъ эти послѣдніе были-бы немыслимы безъ вольнаго низкопоклонства шляхты. магнаты – не наши старые баре, которые ограничивались крѣпостными шутами; для нихъ необходима свободная подлость. А ниже этихъ тѣсно сбратавшихся свободныхъ сословій стоятъ позабытые исторіейй, забитые, задавленные хлопы.
Поэму «Янъ Денборогъ» можно, по справедливости, назвать философіей шляхты и магнатства. Мы ограничимся выдержкой изъ нея одного только мѣста.
Обѣднѣвшій шляхтичъ, полный воспоминаній о счастливой порѣ истинно шляхетской жизни золотаго вѣка, сѣтуетъ, что не можетъ дать сыну настоящее воспитаніе:
Вотъ наступили теперь времена!
Что ужъ за школа, – гдѣ нѣтъ іезуита?
Тамъ не наука, а глупость одна.
……
Ксендзъ іезуитъ въ наше время, бывало,
Вмѣстѣ съ латынью страхъ Божій вселялъ.
Мудрость благая зато процвѣтала
Нынѣ-жъ развратъ въ цѣломъ мірѣ насталъ.
……
Сына я отдалъ-бы въ ту же минуту;
Богъ только видитъ, что пусто въ казнѣ,
Бѣдностью путь прегражденъ къ институту,
Школы-жъ приходской не хочется мнѣ:
Вѣкъ не живали, вѣдь, мы помѣщански,
Даже, какъ помню я, въ дѣтскихъ годахъ
Насъ и пороли-то часто не пански:
На настоящихъ персидскихъ коврахъ.
Порка съ соблюденіемъ сословнаго гонора, доставляющая на старости лестныя воспоминанія! И это говоритъ не какой-либо шутъ гороховой, а прекрасный въ сущности великодушный человѣкѣ, въ которомъ только крѣпко укоренилась шляхетская рутина. Но продолжимъ разсказъ. Шляхтичъ приводитъ сына, героя поэмы – Яна Денборога, къ старому ксендзу – превосходному типу, о которомъ послѣ намъ придется еще сказать нѣсколько словъ – и проситъ его взять мальчика къ себѣ на воспитаніе.
Ксендзъ радушно соглашается; но предлагаетъ, однако, одно необходимое, по его воззрѣніямъ, условіе:
Два грѣха въ шляхетскихъ дѣтяхъ я порой встрѣчалъ:
Спѣсь и лѣность… у меня же здѣсь уставъ другой:
Мы ѣдимъ въ трудѣ усердномъ хлѣбъ насущный свой, —
Всѣ въ дому моемъ убогомъ сознавать должны,
Что всѣ люди въ Божьемъ мірѣ межь собой равны…
У меня и знатный шляхтичъ, и бѣднякъ простой —
Братья кровные и дѣти всѣ – семьи одной….
Всѣ мы въ мірѣ служимъ Богу, всѣ рабы ему —
Имя пана неизвѣстно у меня въ дому…
Но вскипѣлъ негодованіемъ благородный шляхтичъ, не имѣя силы раздѣлаться съ убѣжденіями, въ которыхъ прожилъ всю жизнь свою. Представитель нарождающагося поколѣній – Янъ Денборогъ – такъ передаетъ отцовскія слова.
Эхъ, отецъ святой,
(Мой отецъ прервалъ, давъ воли гнѣву своему)
Нѣтъ-съ, изволите-ли видѣть, мы бывать тому!
Трудъ – прекраснѣйшее дѣло, правда ваша рѣчь,
Только сынъ шляхетскій долженъ прежде честь беречь
Посреди дѣтей плебейскихъ, челяди простой.
Помню съ Троцкимъ воеводой случай былъ такой….
Слѣдуетъ разсказъ о томъ, какъ Троцкій воевода, окруженный шляхтичами плылъ за утками въ челнокѣ по озеру, – какъ оступившись онъ упалъ въ воду, пошелъ ко дну и среды всеобщихъ воплей и криковъ, наконецъ, полумертвый вытащенъ былъ изъ воды однимъ изъ охотниковъ – хлоповъ, легко поймавшимъ воеводу за чубъ подъ водою. Не скоро оттерли и привели къ жизни и сознанію магната.
Когда же, сидя за виномъ,
Разсказали воеводѣ все мы чередомъ:
Какъ челнокъ перевернулся, какъ онъ утопалъ,
Какъ Грыцько его въ пучинѣ бурной догонялъ,
Наконецъ, какъ (слава небу!) онъ, отваги полнъ,
За хохолъ схвативши, пана вытащилъ изъ волнъ. —
Какъ! (тутъ вскрикнулъ воевода въ гнѣвѣ, самъ не свой)
Смѣлъ мнѣ волосы схватить онъ хамскою рукой!
Смѣлъ онъ съ Троцкимъ воеводой обращаться такъ!
Закатить ему сто розогъ! чтобъ впередъ смѣльчакъ
Зналъ, что шляхты кровь священна…. чтобъ впередъ онъ былъ
Осторожнѣе въ поступкахъ и чтобъ не забылъ,
Что въ огнѣ горитъ ли шляхтичъ, тонетъ ли въ водѣ,
Но волосъ его не смѣетъ тронуть онъ нигдѣ.
……
……
Такъ Грыцько былъ знатно выдранъ за поступокъ свой;
Намъ же, шляхтѣ, воевода далъ урокъ благой,
Какъ беречь гербовный блескъ нашъ….
Чтобы окончить характеристику воззрѣній Сырокомди на народъ и жизнь, чтобы дорисовать вполнѣ, столь чуждый коренной исторіи польской, демократизмъ, который одинъ могъ дать ему право быть истинно народнымъ поэтомъ, – мы должны сказать нѣсколько словъ объ одной изъ прелестнѣйшихъ поэмъ Сырокомли – Филиппѣ изъ Коноплей. Но содержаніе поэмы этой до такой степени характеристично, а типъ героя до такой степени оригиналенъ, что мы не можемъ уже ограничиться выдержкою одного какого либо мѣста, а должны поговорить о ней подробнѣе, невольно нарушая, отчасти, планъ нашей характеристики.
Основной мотивъ, разсматриваемой поэмы, заимствованъ Кондратовичемъ изъ распространенной польской пословицы ni ztąd ni owąd wyrwal sie jak Filip z Konopi, примѣняющейся ко всякому поступающему и выступающему не кстати, ко всякому, кто, по русской пословицѣ, «суется въ воду не спросясь броду.» Значеніе въ жизни такого-то, именно, рода дѣятельностей и анализируетъ глубоко Кондратовичъ, дѣлая представителемъ этой дѣятельности героя поэмы – Филиппа изъ Коноплей, будто бы давшаго первый поводъ къ возникновенію поговорки. Анализъ типа, какъ уже высказалися мы, затѣянъ и произведенъ глубоко, и какою-то, нравственною чистотою я свѣжестью вѣетъ отъ самаго исполненія. Здѣсь, въ фонѣ совершающейся жизненной драмы положено не одно опредѣленное предубѣжденіе, служащее препятствіемъ личному самоопредѣленію человѣка, но вся совокупность вѣковыхъ предубѣжденій и жизненныхъ компромиссовъ, вся совокупность хитрой софистики, издавна обинтовавшихъ и стѣснившихъ свободу нравственной жизни человѣка, препятствующихъ ему поступить по собственной волѣ, по собственной совѣсти, именно тогда, когда дѣло касается, такъ сказать самаго «нутра» нравственной жизни. Отъ этого обыкновенія – дѣйствовать согласно ходячему мнѣнію, по ходячему образцу, зачастую, уничтожается самая суть собственной самостоятельности человѣка, вполнѣ умираетъ внутренній его геній и человѣкъ настолько теряетъ употребленіе и основаніе собственной свободы въ мірѣ мысли и нравственнаго дѣянія, что самъ не сознаетъ, не замѣчаетъ уже духовнаго своего рабства. Всякая оригинальность, всякая незаурядная мысль или дѣйствіе, начинаютъ представляться ему чѣмъ-то смѣшнымъ, страннымъ, предосудительнымъ. А оригинальность, зачастую, бываетъ предтечею генія и, во всякомъ уже случаѣ, составляетъ необходимое его условіе. Всякій геній, всякая геніальная мысль необходимо должны пройти черезъ періодъ оригинальности, странности. Странныя, оригинальныя, почти сумасбродныя, мысли и типы нынѣшняго дня являются геніальными типами и мыслями будущаго, когда имѣющійся въ нихъ зародышъ жизни не только разовьется въ саномъ себѣ, но и привьется къ общественному организму, пуститъ въ немъ свои ростки. Геніальность опознается только заднимъ числомъ и должна необходимо пройти черезъ періодъ странности, когда она кажется увлеченіемъ и даже чудачествомъ. – Нельзя не припомнить при этомъ чудесныхъ стиховъ Пушкина:
О, люди, жалкій родъ, достойный слезъ и смѣха,
Жрецы минувшаго, поклонники успѣха!..
Какъ часто мимо васъ проходитъ человѣкъ,
Надъ кѣмъ ругается слѣпой и буйный вѣкъ,
Но чей высокій ликъ въ грядущемъ поколѣньи
Потомства возбудитъ восторгъ и умиленье.
Быть непонятымъ и непризнаннымъ – судьба генія и притомъ въ сущности такая судьба, на которую нѣтъ разумнаго основанія жаловаться, ибо для того-то и существуетъ геній, для того и шагаетъ онъ впередъ, чтобы быть впереди своего времени. Будучи геніемъ, онъ уже не принадлежитъ настоящему, а потому и было-бы странно, если-бы настоящее вполнѣ постигало его, стояло-бы съ нимъ al pari. Страданія, претерпѣваемыя человѣкомъ оригинальнымъ, за странность, оригинальность его мыслей и дѣйствій не пропадаютъ безплодно; онъ терпитъ не даромъ, такъ какъ черезъ него подготовляется общественное сознаніе для принятія и почитанія генія грядущаго дня; онъ прочищаетъ ему дорогу. Судьбу такого страннаго человѣка въ обществѣ, осмѣивающемъ и губящемъ его за такіе причины, которымъ оно въ скоромъ времени само будетъ рукоплескать, превосходно рисуетъ Сырокомля въ героѣ своей поэмы. Герой этотъ такъ задушенъ и сдавленъ мелочностью и предразсудками окружающей его среды, что онъ не можетъ даже возвыситься до геніальности, до значенія великаго человѣка; онъ просто на просто остается страннымъ, несуразнымъ человѣкомъ; но какъ велики и святы эти странно выражаемыя имъ мысли, какъ тепло и благоговѣйно впечатлѣніе, оставляемое всею его жизнью.
