Николай Пржевальский
Николай Михайлович Пржевальский. Путешествие длиною в жизнь
Николай провозглашает: «„Смерть есть возрождение новой жизни“ – вот закон природы, в которой нет смерти, пока не умрет сама природа».
Юный прапорщик утверждал, что «освободиться от укоренившихся заблуждений помогают только сильное убеждение, глубокая уверенность в непогрешимости собственных мнений».
Какие наблюдения и прочитанная специальная литература вселили «глубокую уверенность в непогрешимость мнения» молодого Пржевальского? Были ли сформулированные им законы природы: «Организация всякого существа всегда применена к той среде, в которой он обитает» и «Смерть есть возрождение новой жизни» – известны науке?
Природу Николай любил и наблюдал с детства, собирал гербарии, охотился в гимназический период и во время военной службы. За пять армейских лет прочел много специальной литературы. Это были сочинения А. фон Гумбольдта, К. Риттера, П. Лапласа, Ж. Кювье, Д. Д. Одюбона, П. Гартинга, Г. Гартвига и др.[102]
Мы лишь заглянули в некоторые из перечисленных сочинений и восхитились тому, как восторженно-любовно был описан мир природы. Неудивительно, что увлекательные рассказы о растениях, животных, космосе будили желание заняться естественно-научными дисциплинами.
Очень понравилась ему фраза Александра фон Гумбольдта, что «только слабоумный не понимает, что природа может быть нашею утешающею и сочувствующею подругою».
Гартинг писал: «Жизнь и смерть! Вот два слова, очевидно, выражающие два совершенно различные, даже диаметрально противоположные понятия. Словом жизнь часто выражают – движение, деятельность, разнообразие, а смерть служит символом – покоя, неподвижности.
Простой, микроскопически малый пузырек – вот первый зачаток как громадного представителя лесов и океана, так и крошечного животного, иногда видимого только сквозь увеличительное стекло».
Вопрос жизни и смерти волновал человека всегда. Клетки впервые обнаружили в XVII в. благодаря изобретению микроскопа, но потребовалось более ста лет, чтобы утверждать, что все живые существа состоят из «клеток» – крошечных мешочков (пузырьков) живой материи. Беглое знакомство с научной литературой того периода привело нас к выводу: Пржевальский говорил в своем докладе об идеях, которые «витали в воздухе», то есть обсуждались в работах ученых-естествоиспытателей. Но такого четко сформулированного закона – «Смерть есть возрождение новой жизни» – мы в этих работах не обнаружили.
В конце доклада Пржевальский назвал трех авторов, на книгах которых он, по-видимому, построил свой доклад, это Ж. Кювье, А. Гумбольдт, Д. Д. Одюбон. Маловероятно, что в январе 1860 г. Пржевальский был знаком с теорией Ч. Дарвина, который 24 ноября 1859 г. опубликовал на английском языке свой труд «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь».
В январе 1860 г., то есть в то время, когда сделал свой доклад Пржевальский, русский натуралист профессор С. С. Куторга прочитал студентам Петербургского университета лекции о дарвиновской теории. Он был первым, кто познакомил Россию с новой концепцией[103]. Книга Ч. Дарвина «Происхождение видов» на русском языке в переводе С. А. Рачинского впервые была издана в 1864 г.[104] Возможно, что Пржевальский прочитал эту книгу.
Неизвестно, разделял ли Николай Михайлович основные положения теории[105], но спустя 20 лет после доклада «Смерть есть возрождение новой жизни» он назвал в честь Дарвина открытого им горного барана (аргали). «Но самое замечательное животное средней Гоби – это, конечно, аргали, два экземпляра которого добыты были нами южней гор Хурху. Вид – новый, который я предлагаю назвать именем недавно умершего знаменитого английского натуралиста Чарлза Дарвина – ovis darwini[106]»[107].
Однако вернемся в юность путешественника.
Н. М. Пржевальский был прапорщиком 28-го пехотного Полоцкого полка[108]. Командир этого полка Войцех-Альберт Иванович Островский «благоволил» к Пржевальскому, а «толковый, но пьяница» ротный командир часто предлагал Николаю выпить, но всегда получал твердый отказ. Пржевальский не желал «следовать общему течению», то есть проводить время в дружеских пирушках в ожидании новых чинов. Он хотел покончить с полковой жизнью в заштатном городе и уехать в Петербург, в Академию Генерального штаба. Решив поступать в академию, он «начал приготовляться к экзаменам», продолжая изучать труды по ботанике, зоологии, географии.
Возможно, в это время он получил свою первую награду. Из полного послужного списка Н. М. Пржевальского от 3 ноября 1888 г. известно, что он был награжден бронзовой медалью «В память войны 1853–1856 гг.»[109]. При этом не было указано, за что и когда он ее получил.
Заметим, что Николай Пржевальский, вступивший в Рязанский полк в сентябре 1855 г., не был на театре военных действий. Во время Крымской кампании находился в тылу, в запасных частях Рязанского, затем Белевского и, наконец, Полоцкого полков. Основные батальоны этих трех полков действовали «при штурме крепости Карс» (1855 г., Рязанский полк), в сражении при Кюрюк-Дара (1854 г., Белевский полк), принимали участие в обороне Севастополя (1854 и 1855 г., Полоцкий полк).
Боевые офицеры, участвовавшие в Крымской кампании, были награждены светло-бронзовыми медалями «В память войны 1853–1856 гг.», тыловые офицеры получили темно-бронзовые медали «В память войны 1853–1856 гг.» на владимирской ленте.
Николай Михайлович как офицер (прапорщик с 24 ноября 1856 г., подпоручик с 27 мая 1861 г.), «не бывавший в сражениях», был удостоен темно-бронзовой медали «В память войны 1853–1856 гг.» на владимирской ленте[110] (см. цв. вклейку).
Как сообщал послужной список, 16 августа 1861 г. Николай Пржевальский был «отправлен в Николаевскую академию Генерального штаба для образования в высших военных науках».
О том, как он поступал в академию, Николай Пржевальский рассказал в небольшой статье, сохранившейся в архиве Географического общества[111].
Учеба в Николаевской академии Генерального штаба (1861–1863)
«В Петербург приехал я в августе [1861] и при этом без гроша денег, вследствие чего у одной знакомой занял 170 рублей с тем, чтобы по истечении года уплатить 270». «В Петербург я приехал в первый раз; остановился в гостинице около Варшавского вокзала[112] и платил по 30 копеек в день за номер» (Пржевальский, 1888а, с. 534).
Приехав в Академию, Николай Пржевальский узнал, что желающих поступить около ста человек. Он засомневался в своих знаниях и не исключал, что придется возвращаться в полк. Но все закончилось благополучно.
Свои впечатления от вступительных экзаменов Николай Михайлович изложил в записках, хранящихся ныне в архиве Географического общества[113]. Эти записки никогда не публиковались. На наш взгляд, они ярко свидетельствуют не только о хорошей подготовке Пржевальского к экзаменам, на что он тратил по 16 часов в сутки в течение 11 месяцев, в результате чего в полку его стали звать ученым, но и о его взглядах. Впрочем, судите сами. Приводим эти записки полностью.
1-я и 16-я страницы «Записок» Н. М. Пржевальского
Поступление в Академию
«Прослужив пять лет в Армии, потаскавшись в караул по всевозможным гауптвахтам и на стрельбу со взводом, я наконец ясно сознал необходимость изменить подобный образ жизни и избрать новое обширное поприще деятельности, где бы можно было разумно тратить труд и время для разумной цели.
Однако эти пять лет не пропали для меня даром. Не говоря уже про то, что они изменили мой возраст с 17 на 22 года и что в продолжении этого периода в моих понятиях и взглядах на мир произошла огромная перемена, я хорошо понял и изучил то общество, в котором находился. Но так как предмет моей статьи не есть описание понятий, склонностей быта и вообще всей обстановки жизни армейских офицеров, то я и не могу здесь вдаваться в эти подробности. Скажу только, что благодетельная ‹нрзб.› развитию, так явно проявившаяся в последнее время во всех сферах нашего общества, не осталась мертвою буквою и в военном сословии.
[Смело] можно сказать, что молодое поколение офицеров резко отличается от старого, восп. [воспитанного] в [допотопных] понятиях о дисциплине, старшинстве и т. п. заповедях нашей прежней жизни, что, полное еще молодых непочатых сил, оно быстро идет по пути прогресса.
Конечно, и здесь, и там можно встретить много исключений, но они необходимо должны быть, потому что дурные начала слишком глубоко пустили свои корни и зло ‹нрзб.› десятками лет, не может быть, конечно, уничтожено быстро. [Кляксы или жирные пятна, невозможно прочесть.]
Но, как бы то ни было, я решил поступать в Академию и в октябре 1861 года начал приготовляться к экзамену.
Труд предстоял порядочный, потому что, хотя я отлично кончил курс наук в Смоленской гимназии, но, скажу [по истине], слишком мало вынес оттуда. Значительное число предметов и дурной [метод] преподавания делали… невозможным даже и при сильном желании изучить что-либо [положительно].
Не имея понятия о тех требованиях, которые встречу в Академии, я думал, что туда на экзамен можно явиться не иначе как изучивши глубоко каждый предмет, и потому усиленно занимался в продолжение почти целого года. Все предметы, кроме математики, к которой я питал… отвращение, и уставов, я знал очень хорошо, некоторые даже отлично.
И вот, наконец, после предварительного испытания в корпусном штабе в городе… получив казенные прогоны, я отправился в Петербург держать и самый экзамен.
Приехавши в столицу, я тотчас же явился в Академию и здесь с удивлением узнал, что всех желающих держать экзамен сто человек со всех концов России из всех полков нашей армии. Ну, думаю, верно, между ними найдется много таких, перед которыми мои знания будут, как муха перед слоном. И был вполне уверен, что придется ехать обратно восвояси. Но вышло наоборот.
Между господами экзаменовавшимися оказалось много таких, познания которых были не более, чем у учеников средних классов гимназии, а некоторые ответы высказывавшиеся были так замечательны, что я решился, сколько помню, описать подробно весь наш экзамен.
Первый предмет, из которого я должен был по расписанию экзаменоваться, был география. Хотя я и хорошо знал его, но все-таки не был уверен, что этих познаний достаточно для получения условного балла. Однако мои сомнения рассеялись на первых же порах.
Едва мы пришли в аудиторию, как присутствующий штаб-офицер вызвал меня и еще какого-то офицера для ответа. Подойдя к столу, мы взяли билеты, и как тот был вызван прежде меня, то ему первому и пришлось же отвечать.
С нетерпеливым любопытством ждал я начала его ответа. Вопрос у него был о политическом разделе Италии. Сказав несколько слов о форме Апеннинского полуострова, он остановился, видимо, силясь [вытащить] что-нибудь из головы для дальнейшего ответа, но эти старания были напрасны, он только потел и молчал.
„Скажите мне, – заметил профессор, желая, наконец, прервать молчание, – величайшие города в Италии“. „Турин, Милан, Неаполь, Рим“, – моментально отвечал он и опять замолчал. „Ну, какая речка течет в северной Италии?“ – опять спросил профессор; он и этого не знал. Во все продолжение подобного ответа я с удивлением смотрел на экзаменующегося офицера и не верил своим ушам, как можно с такими познаниями прийти на экзамен, когда он не знает реки По, то я только и ждал, что профессор поставит ему ноль. Но не тут-то было.
„Довольно“, – почти в один голос заметили штаб-офицер и экзаменатор, и глубокий знаток географии получил 6 баллов.
Затем начал отвечать я… предшествовавшей историей и получил 10.
Однако ответ офицера, экзаменовавшегося со мною, был еще ничего в сравнении с ответами, высказанными другими.
„Какой образ правления в Германии?“ – спросил профессор у поручика N. „Монархический неограниченный“, – не запинаясь, отвечал он. „Монархический неограниченный“, – с удивлением повторил профессор. „Да“, – отвечал тот. „Помилуйте, как можно, Германия составляет федерацию государств“. „О, да, конфигурацию“, – быстро проговорил экзаменующийся. После такого понимания слова „федерация“ профессор счел за лучшее дальше не объясняться насчет этих терминов.
„Покажите мне Венгрию“, – спросил экзаменатор у этого же самого офицера. Тот подошел к карте, долго смотрел на нее и показал на Богемию. „Но нет, это не она“, – сказал начинавший уже выходить из терпения профессор.
Поручик N опять начал искать на карте Венгрию, и бог его знает, или он читать не умеет, или у него в глазах потемнело, но только несмотря даже на то, что карта была подписана, он все-таки не отыскал Венгрии, с тем и пошел на место. Только не знаю, отыскал ли он ее после.
Далее вызвали еще какого-то поручика. Вот фамилии его не помню, замечательный тем, что к каждому слову прибавлял „-с“. На беду ему попались колонии европейских государств. „Кому принадлежит Гибралтар?“ – спросил его экзаменатор. „Франции-с“, – с уверенностью проговорил… поручик. „А Мальта?“ – „Ей же-с“. – „Прекрасно… – сказал профессор. – Сколько лет колонии в Вест-Индийских островах?“ – „Они также все, кажется, принадлежат Франции“, – недолго думал экзаменующийся. Тут терпение профессора лопнуло, и ретивый [поклонник] Франции получил 0 за свои ответы.
Еще один господин не знал (политического раздела) Азии. И также получил 0 в… за свою любознательность.
Верно, было много и других занимательных ответов из географии, но я не мог все их слушать, потому что мы не все экзаменовались в один день и по нескольку отделений.
Впрочем, экзамен из каждого почти предмета представляет не такие примитивные ответы. Так, например, из математики задали одному [офицеру перевести] 2/17 в десятичную дробь. Долго бился экзаменующийся с такою мудрой задачей: складывал, вычитал, умножал, делил, словом, производил всю армию действий и получил в остатке 9.
Из алгебры достался ему вопрос о неопр[еделенных] ур[авнениях]. „Неопределенными уравнениями, – начал он, – называются такие, которые решить нельзя“. „Так для чего же они существуют в математике?“ – спросил профессор. Но глубокий знаток математической истины и тут нашелся и как-то мутно объяснил, что эти уравнения [неопределенные] тогда, когда неверно составлена задача.
Во время этого же экзамена один из офицеров, подойдя ко мне, грустно заметил, что вчера он держал экзамен из русского языка и что так хорошо написал на доске, что Галахов поправлял, поправлял, наконец плюнул и не кончил. Нужно теперь пойти поправить из математики, сказал он, идя экзаменоваться, и так ‹нрзб.› поправился, что получил 4.
Из фортификации были такие замечательные ответы. „Для чего ставится палисад во рву?“ – спросил у одного господина полковник Квист. „Когда придет в негодность, так на дрова употребляется“, – недолго думая, ответил экзаменующийся. Квист сморщился. „Это что такое?“ – спросил он у него, указывая на ‹нрзб.› в равелине. „Отхожие места“, – пренаивно ответил тот. Квист засмеялся и не стал больше испытывать его дальнейших познаний.
Но самым замечательным при всех наших экзаменах был экзамен по истории. Но только здесь весь интерес сосредотачивается на самой личности профессора. Она так замечательна, что я в кратком очерке постараюсь охарактеризовать (министр внутренних дел, государст. секретарь…) эту личность и представить ее консервативные убеждения, которым она служила верой и правдой целых 25 лет.
Иван Петров[ич] Шульгин, известный автор „Руководства всеобщей истории для высших учебных заведений“, в отношении своих физических качеств отличается особ ‹нрзб.› и необыкновенным обжорством, он за семерых съест, заметил однажды с ‹нрзб.› улыбкой ‹нрзб.› Маркович, рассказывая о семейной жизни Шульгина.
С такими прекрасными качествами соединяются еще более прекрасные убеждения. Иван Петров[ич] во всех своих произведениях, которых, слава Богу, не много, всего только два руководства, проводит идею необходимой монархической власти для счастья народов. Разными полезными нравоучениями, а также текстами из Святого Писания старается подтвердить он свои доводы и далее сравнивает Россию с Ноевым ковчегом. Как семья патриарха ‹нрзб.›, так и Россия, Богом спасаемая, остается цела и невредима от революционных идей Запада.
Ни одного неразрешенного факта нельзя встретить во всем руководстве его истории. Кто был самозванец, был ли действительно убит Дмитрий в Угличе – Шульгин все разрешает, ссылаясь где на грамоты и манифесты, где на мощи царские.
Да и что за милое руководство его истории.
Один сбор голых фактов, без всякой связи их между собой, одни по номенклатуре годов и собственных имен. Только кой-где рассказаны занимательные анекдоты о Петре Пустыннике и ‹нрзб.› ни одни великие факты, ни одна грандиозная картина истории не представлены здесь в ‹нрзб.› свете.
Возьмите, например, Реформацию или Французскую революцию – великие эпохи жизни человечества. Каждый из этих переворотов был подготовлен предшествующими событиями. Причина каждого из этих переворотов глубоко кроется в событиях предшествующих веков. Она была подготовлена этими событиями ‹нрзб.› прогрессию умственного движения человечества. Не Лютер и Кальвин, не Марат и Робеспьер, а 16 и 18 век ‹нрзб.› акты, запечатлевших собою великую драму средневековой жизни. Неисчислимы ‹нрзб.›
Реформация нанесла последний удар папской власти, [некогда] столь грозной и могучей. Разумная веротерпимость заступила место прежнего [изуверного фатума] и [кровавого действия инквизиции] и осталась только горьким воспоминанием прежних заблуждений человечества.
Фр[анцузская] революция принесла едва ли еще не большие плоды. Она свалила последние остатки феодализма, снесла всю дрянь кой-где торчавших обломков Средневековья и выработала новые социальные идеи, которые сначала явились смутно понятыми и ‹нрзб.› утопиями и несбыточными мечтами, но потом очищались и перерабатывались в горниле испытаний и гонений, с тем может быть ‹нрзб.› общественной жизни.
Прочитайте же теперь эти факты в истории Шульгина. Там вместо причин Реформации говорится о рождении Лютера в ‹нрзб.› о его родителях ‹нрзб.› наивные рассказы.
Французская революция тоже хорошо представлена, на что, прочитав ее, можно подумать, что это самый мерзкий факт во всей истории.
…И подобный учебник ‹нрзб.› для всех наших высших учебных заведений. Тысячи ‹нрзб.› и светлых голов принимают идеи, от которых так трудно освободиться впоследствии и которые остаются притом неразлучно на целую жизнь. Но, впрочем, я слишком удалился от прошлого предшествующего рассказа, т. е. нашего экзамена. Обращаюсь опять к нему.
Когда я пришел в ‹нрзб.› день в Академию, Шульгин уже с [приличной] важностью восседал в аудитории и только что начал экзамен. На первых же порах он озадачил экзаменующего офицера. Когда тот начал, Шульгин преважно ему заметил: „вставьте в рамку, обрисуйте-с“. Подобная аллегория, конечно, никому не была понятна. Но Иван Петров[ич] растолковал, что [для] удобного рассказа ‹нрзб.› сперва сказать годы ‹нрзб.› на период, т. е. вставить в рамку и обрисовать.
„Скажите имя супруги Филиппа II“, – предложил он вопрос этому же офицеру.
„Филипп был женат на Елизавете, дочери Генриха II и Марии Английской“, – отвечал офицер.
„Как-с?“ – с удивлением спросил Шульгин. Экзаменующийся повторил ответ.
„Что-с?“ – опять спросил Иван Петров. Экзаменующийся опять повторил то же самое.
„Повторите-с“, – опять произнес Шульгин. Экзаменующийся замолчал.
„Про коронованных особ, – начал Иван Петров, – не говорится был женат, а находился в супружестве“. Один этот факт уже достаточно говорил про Шульгина.
Кому-то из офицеров попал вопрос о Василии Шуйском. На беду в ‹нрзб.› было сказано, какие обязанности (?) исправлял (?) Василий. „Скажите мне, какие были обязанности у Василия?“ – спросил у него Шульгин. Тот рассказал все действия Шуйского, которые он употребил для успок[оения] России. Шульгин этим не удовольствовался: „Нет, не все, были еще более [разительные]“. Экзаменующийся молчал. „А мощи Дмитрия? Вы и позабыли“, – сказал с видимым упреком Иван Петров[ич]. Против такого убеждения, конечно, нечего было возразить.
Одному попал вопрос о Людовике XVI. Он начал рассказывать о неспособности этого монарха к управлению. „Так вы черните этого монарха“, – перебил его Шульгин. Экзаменующийся знал плохо историю и, желая угодить ему, быстро отвечал, что нет, Людовик XVI был прекрасный государь.
„Ну, так вы и скажите, – начал Ив[ан] Петр[ич], – что Людовик при прекрасном образовании и блестящих талантах мог бы быть украшением престола, но сделался плохим государем“.
И много других подобных анекдотов было на этом экзамене, но боюсь утомить внимание моего читателя [и] не привожу их здесь, тем более что все они высказывают уже давно известную идею ‹нрзб.› о ‹нрзб.› убеждениях Шульгина.
С каждым днем количество экзаменующихся все больше и больше уменьшалось, так что поступило в Академию только 90 человек. Остальные, получив обратные [прогоны], отправились восвояси.
Я остался в числе поступивших. Весь октябрь прошел у нас в черчении штрихов, которым мы занимались бог знает для какой цели. Пока же с ноября начались самые лекции, на которых я более или менее познакомился с нашими профессорами, с их образом мыслей и убеждениями, кроме того, я встретил здесь круг товарищей, совершенно отличный во всем от полкового общества, но все эти впечатления я оставлю до следующего рассказа».
Мы обратили внимание на высказывания Пржевальского о Французской революции, которая «снесла всю дрянь» и выработала новые социальные идеи. Молодой подпоручик Пржевальский был возмущен тем, что Шульгин представил Французскую революцию чуть ли не как «самый мерзкий факт во всей истории», и переживал, что он убедит в этом юные умы и им будет трудно освободиться от идей (единодержавие есть совершеннейший и лучший образ правления), внушенных профессором И. П. Шульгиным.
«В Петербурге жизнь моя, – вспоминал позднее путешественник, – шла довольно однообразно: я был почти всем чужой; обыкновенно профессора, окончив лекции, тотчас же уходили». «Сначала мне приходилось сильно бедствовать, а подчас и совсем обходиться без обеда. В свободное время много читал, но военными науками не занимался и, вообще, не чувствовал к ним ни малейшего расположения» (Пржевальский, 1888а, с. 534).
Поступивший в академию Пржевальский «обращал на себя внимание». По воспоминаниям его товарища Михаила Васильевича Лауница, «он был высокого роста, хорошо сложен, но худощав, симпатичен по наружности и несколько нервен. Прядь белых волос в верхней части виска при общей смуглости лица и черных волосах привлекала к себе невольное внимание» (Дубровин, 1890, с. 28).
Николай Пржевальский. Санкт-Петербург, 1861 или 1863 г.
Самая ранняя фотография Николая Пржевальского, сохранившаяся в нашей семье, сделана в петербургском фотоателье. В Петербург он приехал впервые осенью 1861 г., поэтому фотография не могла быть сделана раньше этого времени[114]. На этом фото у Николая не просматривается «прядь белых волос в верхней части виска», но есть эполеты и сабля. Возможно, он сфотографировался сразу по приезде в Петербург, будучи в чине подпоручика (с 25 мая 1861 г.), или на фото запечатлен 24-летний Николай, получивший чин поручика (5 июня). Курс обучения в академии был рассчитан на два года. На общем отделении главными предметами были тактика, стратегия, военная история, военная администрация, военная статистика, геодезия с картографией, съемкой и черчением, вспомогательными – русский язык, сведения по артиллерийской и инженерной части, политическая история, международное право и иностранные языки. В то время, когда в академии учился Николай Пржевальский, ее возглавлял генерал-лейтенант Александр Карлович Баумгартен (1857–1862), затем генерал-лейтенант Александр Николаевич Леонтьев (1862–1878). Преподавали военную историю и стратегию капитан Александр Иванович Беренс, военную тактику – штабс-капитан Генрих Антонович Леер и штабс-капитан Михаил Иванович Драгомиров. Профессором тактики был подполковник Петр Иванович Мезенцов, фортификации – полковник Александр Ильич Квист, русского языка – профессор, коллежский советник Алексей Дмитриевич Галахов, французского – надворный советник Кун (Императорская Николаевская… [Электронный ресурс]).
Политическую историю уже 30 лет (с 1832 по 1862 г.) преподавал коллежский советник, с 1856 г. тайный советник Иван Петрович Шульгин. Он много лет работал по военному ведомству: составил «План преподавания всеобщей и русской истории» и «Руководство ко всеобщей географии» (1-е изд. 1822; 2-е – 1842, 3-е – 1857–1860).
К началу 1860-х годов его преподавание истории перестало удовлетворять руководство академии, Ивану Петровичу предложили уйти с занимаемой должности. Поэтому после февраля 1862 г. шульгинские лекции Пржевальский и его однокурсники уже не слушали. Какой-то период в академии вообще не читали лекций по политической истории. Это было время начала военной реформы, которая коснулась и военного образования.
Летом обучающиеся в академии офицеры ездили на практику в Новгородскую губернию в Боровический уезд, где проводили геодезические работы. Теорию геодезии и картографии Николай знал отлично, но в практической работе оказался не на высоте. «Составленный мной планшет был грязный и выходил как-то вверх ногами, чему способствовало и то, что летом, во время съемки, я постоянно занимался охотой. За съемку мне поставили четыре (по 12-балльной системе) и чуть не выгнали из академии».
Так начинал свою геодезическую работу будущий великий путешественник, который позднее в своих экспедициях проводил съемку «с необыкновенной точностью». Это утверждал полковник А. А. Большев, редактор азиатских карт, через руки которого прошел весь картографический материал, доставленный Пржевальским.
Более того, Пржевальский, по его словам, «обладал редкой способностью необыкновенно точно описывать пройденные им местности». К примеру, полковник Большев сначала составил стоверстную карту Азии по письмам путешественника будущему императору Николаю II, а затем проложил маршрут на основании вычисленных астрономических координат, то есть данных, сообщенных ему Пржевальским, вернувшимся из экспедиции. «Разница между первоначальной работой и точною постановкой предметов по астрономическим пунктам оказалась самой ничтожной»[115].
Первая работа, мягко говоря, была неудачной потому, что Николай занимался главным образом охотой. Этому занятию он предавался и во время учебы в Петербурге.
А. С. Беневский. Подпись на обороте: «Николаю Михайловичу Пржевальскому от неизменно чтущего и искренне преданного А. Беневского». Киев (без даты)
Н. М. Пржевальский и учившийся на курс младше А. С. Беневский – друзья, «неразлучные в охотничьих похождениях», мечтали посвятить свою жизнь далеким путешествиям. По словам их общего знакомого П. Н. Якоби, «для приготовления себя к трудностям путешествия они в марте уезжали из Петербурга в леса Финляндии и проводили там недели три, охотясь на глухарей, не имея сношений с населением, ночуя на снегу, и все необходимое: запасы снарядов, съестные припасы и платья, переносили на себе» (Якоби, 1889, с. 482).
«Ваше присутствие, – писал позднее Аркадий Беневский Николаю Пржевальскому, – имеет что-то такое, что будит душу, требует оглядки. Вы были мне близки как человек, возле которого всегда глубже чувствовалось, шире думалось. Помню, как хорошо Вы умели делиться Вашей любовью к прекрасному „Божьему миру“»[116].
В начале второго курса учащиеся академии писали сочинения по темам одного из трех предметов: военной истории, военной администрации и военной статистики. Кому и по какой из этих дисциплин писать сочинение, решало руководство академии, но тему выбирал обучающийся офицер. Выполненную работу сначала исправлял и проверял профессор, затем, до выпускных экзаменов, проходила защита этой работы перед комиссией, возглавляемой начальником академии. Баллы, полученные за сочинение, сильно влияли на общую оценку.
Учащиеся с удовольствием занимались написанием сочинений, так как это позволяло проявить самостоятельность, освобождало один день в неделю от посещений академии, и не нужно было ходить на практические занятия по тому предмету, по которому писалось сочинение. Лучшие сочинения печатали в сборнике, издаваемом на средства академии. Были изданы «Сборники сочинений офицеров Николаевской академии Генерального штаба» под редакцией полковника Макшеева (1862) и подполковника Рехневского (1863).
Николай Пржевальский взял тему «Военно-статистическое обозрение Приамурского края»[117] по дисциплине «Военная статистика». Об этом он позднее вспоминал так:
«При переходе на второй курс я взял темой моего сочинения „Амурский край“; источников было много – тогда вышло в свет сочинение Маака и другие, и я мог окончить свою работу без особых затруднений. Это было тем более кстати, что жизнь моя по-прежнему была не особенно правильная; приходилось еще долг платить: я заплатил 100 р[ублей] процентов, а долг еще остался» (Пржевальский, 1888а, с.534).
Защитил ли перед комиссией свое сочинение Пржевальский, или работа была принята и напечатана в сборнике академии без предварительной защиты, неизвестно. Скорее всего, ее зачли без защиты, как и выпускные испытания – без экзаменов. Такую привилегию получили офицеры, пожелавшие отправиться на войну с польскими повстанцами. Это академическое сочинение доставило Николаю Михайловичу большую радость (за него Пржевальского избрали в 1864 г. в Императорское российское географическое общество) и принесло немалое огорчение, когда доктор Плаксин опубликовал его под своей фамилией в «Военном сборнике» (1869). Про историю с плагиатом расскажем позже, а здесь скажем несколько слов о вступлении Николая Пржевальского в действительные члены ИРГО.
Сочинение «Военно-статистическое обозрение Приамурского края» «имело такие достоинства и было настолько выдающимся в литературе того края, что обратило на себя внимание действительных членов Географического общества. Трое из них, В. П. Безобразов, А. Г. Баркман и А. Ф. Штакельберг, внесли предложение об избрании Пржевальского членом общества» (Дубровин, 1890, с. 34):
«Пржевальский Николай Михайлович, адъютант Полоцкого пехотного полка. Как человек, весьма много занимающийся и путешествующий по России, без сомнения, может быть очень полезен Обществу. Представил в Общество рукопись „Военно-статистическое обозрение Приамурского края“» (Журнал заседания…, 1864, с. 16–17). Было отмечено, что свою рукопись Пржевальский «представил в дар Обществу»; и что «представленная им рукопись, и уже прочитанная, может служить лучшей для него рекомендацией»[118].
