Земля классических, прекрасных созиданий, И славных дел, и вольности земля! Афины, к вам, в жару чудесных трепетаний, Душой приковываюсь я! Вот от треножников до самого Пирея Кипит, волнуется торжественный народ; Где речь Эсхинова, гремя и пламенея, Всё своенравно вслед влечет, Как воды шумные прозрачного Иллиса. Велик сей мраморный изящный Парфенон! Колон дорических он рядом обнесен; Минерву Фидий в нем переселил резцом, И блещет кисть Парразия, Зевксиса. Под портиком божественный мудрец Ведет высокое о дольнем мире слово; Кому за доблести бессмертие готово, Кому позор, кому венец. Фонтанов стройных шум, нестройных песней клики; С восходом дня толпа в амфитеатр валит, Персидский кандис весь испещренный блестит, И вьются легкие туники. Стихи Софокловы порывисто звучат; Венки лавровые торжественно летят; С медоточивых уст любимца Эпикура Архонты, воины, служители Амура Спешат прекрасную науку изучить: Как жизнью жить, как наслажденье пить. Но вот Аспазия! Не смеет и дохнуть Смятенный юноша, при черных глаз сих встрече. Как жарки те уста! как пламенны те речи! И темные как ночь, те кудри как-нибудь, Волнуясь, падают на грудь, На беломраморные плечи. Но что при звуке чаш тимпанов дикой вой? Плющем увенчаны вакхические девы, Бегут нестройною, неистовой толпой В священный лес; всё скрылось… что вы? где вы?.. Но вы пропали, я один. Опять тоска, опять досада; Хотя бы Фавн пришел с долин; Хотя б прекрасная Дриада Мне показалась в мраке сада. О, как чудесно вы свой мир Мечтою, греки, населили! Как вы его обворожили! А наш – и беден он, и сир, И расквадрачен весь на мили. И снова новые мечты Его, смеяся, обнимают; Его воздушно подымают Из океана суеты.
КАРТИНА IV
В стране, где сверкают живые ключи; Где, чудно сияя, блистают лучи; Дыхание амры и розы ночной Роскошно объемлет эфир голубой; И в воздухе тучи курений висят; Плоды мангустана златые горят; Лугов Кандагарских сверкает ковер; И смело накинут небесный шатер; Роскошно валится дождь яркий цветов, То блещут, трепещут рои мотыльков; — Я вижу там Пери: в забвеньи она Не видит, не внемлет, мечтаний полна. Как солнца два, очи небесно горят; Как Гемасагара, так кудри блестят; Дыхание – лилий серебряных чад, Когда засыпает истомленный сад И ветер их вздохи развеет порой; А голос, как звуки сиринды ночной, Или трепетанье серебряных крыл, Когда ими звукнет, резвясь, Исразил, Иль плески Хиндары таинственных струй; А что же улыбка? А что ж поцелуй? Но вижу, как воздух, она уж летит, В края поднебесны, к родимым спешит. Постой, оглянися! Не внемлет она. И в радуге тонет, и вот не видна. Но воспоминанье мир долго хранит, И благоуханьем весь воздух обвит.
* * *
Живого юности стремленья Так испестрялися мечты. Порой небесного черты, Души прекрасной впечатленья, На нем лежали; но чего В волненьях сердца своего Искал он думою неясной, Чего желал, чего хотел, К чему так пламенно летел Душой и жадною, и страстной, Как будто мир желал обнять, — Того и сам не мог понять. Ему казалось душно, пыльно В сей позаброшенной стране; И сердце билось сильно, сильно По дальней, дальней стороне. Тогда когда б вы повидали, Как воздымалась буйно грудь, Как взоры гордо трепетали, Как сердце жаждало прильнуть К своей мечте, мечте неясной; Какой в нем пыл кипел прекрасной; Какая жаркая слеза Живые полнила глаза.
КАРТИНА VI
От Висмара в двух милях та деревня, Где ограничился лиц наших мир. Не знаю, как теперь, но Люненсдорфом Она тогда, веселая, звалась. Уж издали белеет скромный домик Вильгельма Бауха, мызника. – Давно, Женившися на дочери пастора, Его состроил он! Веселый домик! Он выкрашен зеленой краской, крыт Красивою и звонкой черепицей; Вокруг каштаны старые стоят, Нависши ветвями, как будто в окна Хотят продраться; из-за них мелькает Решетка из прекрасных лоз, красиво И хитро сделана самим Вильгельмом; По ней висит и змейкой вьется хмель; С окна протянут шест, на нем белье Блистает белое пред солнцем. Вот В пролом на чердаке толпится стая Мохнатых голубей; протяжно клохчут Индейки; хлопая встречает день Крикун петух и по двору вот важно, Меж пестрых кур, он кучи разгребает Зернистые; гуляют тут же две Ручные козы и резвяся щиплют Душистую траву. Давно курился Уж дым из белых труб, курчаво он Вился и облака приумножал. С той стороны, где с стен валилась краска И серые торчали кирпичи, Где древние каштаны стлали тень, Которую перебегало солнце, Когда вершину их ветр резво колыхал, — Под тенью тех деревьев вечно милых Стоял с утра дубовый стол, весь чистой Покрытый скатертью и весь уставлен Душистой яствой: желтый вкусный сыр, Редис и масло в фарфоровой утке, И пиво, и вино, и сладкой бишеф, И сахар, и коричневые вафли; В корзине спелые, блестящие плоды: Прозрачный грозд, душистая малина, И как янтарь желтеющие груши, И сливы синие, и яркий персик, В затейливом виднелось всё порядке. Сегодня праздновал живой Вильгельм Рожденье дорогой своей супруги, С пастором и драгими дочерьми: Луизой старшей и меньшою Фанни. Но Фанни нет, она давно пошла Звать Ганца и не возвращалась. Верно, Он где-нибудь опять в раздумьи бродит. А милая Луиза всё глядит Внимательно на темное окно Соседа Ганца. Два шага всего ведь К нему; но не пошла моя Луиза: Чтоб не заметил он в ее лице Тоски докучливой, чтоб не прочел В ее глазах он едкого упрека. Вот говорит Вильгельм, отец, Луизе: “Смотри, ты Ганца пожури порядком: Зачем он к нам так долго не идет? Ведь ты его сама избаловала”. И вот дитя-Луиза так в ответ: “Боюсь журить прекрасного я Ганца: И без того он болен, бледен, худ…” – “Что за болезнь”, сказала мать, Живая Берта: “не болезнь, тоска Незванная к нему сама пристала; Вот женится, и отпадет тоска. Так молодой побег, совсем приглохший, Опрыснутый дождем, в миг зацветет; И что ж жена, как не веселье мужа?” “Речь умная”, седой пастор примолвил: “Всё, верь, пройдет, когда захочет бог, И будь во всем его святая воля”. — Уже два раза он из трубки выбивал Золу, и в спор вступал с Вильгельмом, Разговорясь про новости газет, Про злой неурожай, про греков и про турок, Про Мисолунги, про дела войны, Про славного вождя Колокотрони, Про Канинга, про парламент, Про бедствия и мятежи в Мадрите. Как вдруг Луиза вскрикнула и мигом, Увидя Ганца, бросилась к нему. Воздушный стан ее обнявши стройный, С волненьем юноша ее поцеловал. Оборотясь к нему, вот молвит пастор: “Эх, стыдно, Ганц, забыть своего друга! Да что, коли уже забыл Луизу, Об нас ли, стариках, и думать?” – “Полно Тебе всё Ганца, папенька, журить”, Сказала Берта: “лучше сядем мы Теперь за стол, не то простынет всё: И каша с рисом и вином душистым, И сахарный горох, каплун горячий, Зажаренный с изюмом в масле”. Вот За стол они садятся мирно; И скоро вмиг вино всё оживило И, светлое, смех в душу пролило. Старик скрыпач и Фриц на звонкой флейте Согласно грянули хозяйке в честь. Все понеслись и закружились в вальсе. Развеселясь, румяный наш Вильгельм Пустился сам с своей женой, как с павой; Как вихорь, несся Ганц с своей Луизой В бурливом вальсе; и пред ними мир Вертелся весь в чудесном, шумном строе. А милая Луиза ни дохнуть, Ни посмотреть вокруг не может, вся В движеньи потерялась. Ими Не налюбуясь, говорит пастор: “Любезная, прекрасная чета! Мила моя веселая Луиза, Прекрасен и умен, и скромен Ганц; — Сотворены они уж друг для друга И счастливо свою жизнь проведут. Благодарю тебя, о боже милосердый! Что ниспослал на старость благодать, Мои продлил дряхлеющие силы — Чтобы узреть таких прекрасных внучат, Чтобы сказать, прощаясь с ветхим телом; Прекрасное я видел на земли”.
