Николай Викторович Игнатков
Александрия
От автора
В случае опасности крысы собираясь в стаю, бегут за своим крысиным королем, спасая свою никчемную крысиную жизнь. Птицы, предчувствуя холода, собираются в стаи и летят в форме клина за своим вожаком в поисках лучшей жизни.
Так и у людей есть свой вожак, свой король, свой император, который либо ведет народ за собой в лучшее бедующее, либо всего достигнув, скрывается в своем роскошном бункере-резиденции, бросая народ на произвол судьбы.
«Лидеры крысиных демов не хотят ничего менять в своей жизни, ведь они уже и так всего добились. Поэтому чем дольше главенствует самец-доминант, тем сильнее он опасается новых предметов на своей территории или изменений в обстановке»1.
Нищета вошла в большую часть домов Александрии, и не желает их покидать. Коррупция разъедает последние скрепы, и страна может уйти в пике саморазрушения. Кучка нахапавших дармовых денег посчитали себя "элитой". Коридоры власти заполнены несменяемыми чиновниками и депутатами всех уровней. Все больше и больше их отпрысков появляются на высоких государственных должностях. Политическая система страны заточена под одного человека. Как король мышиный, так и король человеческий менять ничего не желает. Его все устраивает….
Нет лидера сравнимого со мной,
Они как овцы ходят в общем стаде.
А что в меня плескаться виной?
От зависти ко мне… Или в экстазе,
Они себя не могут удержать.
Верх первенства… Поймал свою жар-птицу.
И думал я – бежать, иль не бежать,
Когда в руках держал уже синицу.
Уносится сомнениями быль,
И посох тот, что сломан у дороги.
Прижмёт собой не скошенный ковыль,
В мозолях все морщинистые ноги.
Заблудшим я, не смею отвечать,
И вызовы сквозили из порога.
Но хитрый ум умеет замечать,
Ни одному нужна моя берлога.
И силы вновь охвачены огнем,
Пожаром дней, сметая чьи-то души.
И все кричат, что дело только в нем,
А берега уже сбежав от суши.
И плещутся наивные в воде,
Она, меняя цвет стала зелёной.
А дело ведь, а дело не во мне,
Вода для них окажется солёной.
И побегут как крысы с корабля,
Сметая вниз… И вверх бросая камни.
Забыли те безумцы короля,
И без него живите теперь сами.
Глава I. Прозрение
Серые рваные облака сами по себе или гонимые ветром медленно ползут к горизонту. По ходу своего движения поглощают меньшие, растворяя их в себе, не оставляя следа. А затем сами синей дымкой пропадают за горизонтом, обнажив синее, синее небо.
Вот и наступил 2021 Новый год. Каким он окажется для Александрии? Годом перемен или очередным годом стагнации и топтания на одном месте? Как писал когда-то классик советской России: «Шаг вперед и два шага назад».
Император великой страны Александрия, по размерам и численности населения сравнимой с современной Россией, сидя за рабочим столом, просматривал документы. На отдельных документах делал пометки, на других неразборчивым подчерком что-то писал. В стопке бумаг осталась одна – предложение неизвестного поэта на пяти страницах. Он нахмурил лоб…
– Как могли такую хрень положить ему в папку. Затерялась среди других бумаг или помощники проглядели? – подумал он. Указ №2 «О подтверждении законности состояния». Что я? Я должен подтверждать законность своего состояния? Или мои друзья и близкие родственники? – бросил бумагу на край стола, раздражено бросил следом и папку с бумагами. Поэт хренов. Мне министры не могут просто так предложить… Помощника, который готовил папку, завтра уволю.
Ни я один… За мной уже другие,
В сознании чужом зияет брешь…
И цели были те тогда благие,
Теперь они как забродивший фреш.
Пускают пузыри, гоняя воздух,
И чистоту, и свежесть подавив.
И рельса звон, и колокольный отзвук,
Поднять не сможет мертвых из могил.
Попонкой серой жизнь легла под ноги,
И наступить нельзя перешагнуть.
И там как здесь меня осудят боги,
Я сам себя пытался обмануть.
И знал я все… Прикидывался только.
Не рубанул однажды всей рукой.
И мой замах заметен был настолько,
Пролился обновлением рекой?
Откинувшись в кресле, взял книгу «Наполеон Бонапарт». Открыв её в самом начале начал читать: «Восемнадцатое столетие было временем удивительных человеческих судеб. В неподвижном по видимости мире строгого сословного деления, тщательно вымеренных иерархических ступеней, жестких правил регламентации материальной и духовной жизни неожиданно порядок был нарушен. Люди без роду, без племени, мальчишки, бог весть какими ветрами заброшенные в столицы могущественных монархий, оказывались вознесенными на вершину общества; без каких-либо заметных усилий – так, по крайней мере, представлялось – овладевали умами и сердцами своих современников, становились властителями дум поколения»2.
– Как похожи наши судьбы…, И я заполз на самую вершину государственной власти, о которой не только не мог мечтать, я и думать об этом не мог, и спускаться с этой вершины уже не желаю.
Я сам вскарабкался сюда,
Гонимый безвозвратным чувством.
Со мной состарились года…
Политику равнять с искусством?
Смешно! И в смехе том отрава.
И кто сказать имеет право?
И в мире этом я один,
И царь, и бог, и господин.
Когда вслед за бумагой поэта он бросил папку с документами, папка упала на край стола, бумаги поэта подбросила воздушным потоком и они, поднявшись вверх, прижались к часам, закрыв циферблат, но все, что там было напечатано, на первой странице хорошо читалось. Оторвавшись от Наполеона он сам не желая того вновь прочитал: Указ №2 «О подтверждении законности состояния». Каждый, кто имеет состояние сто миллионов рублей и более обязан подтвердить законность его получения… Задумался…
Ну, сколько раз задумавшись на время,
Я сам себе на верность присягал.
Не рвался я… Всучили это бремя,
Звериный не понятен мне оскал.
Я много лет безудержен в стараньях,
Встаю в заботах с ними и ложусь.
И лучшей жизни также в ожиданьях,
Уйти сейчас? Ну как я откажусь…
– Рехнулся парень, – сказал сам себе и вернулся к книге.
«То были уже не буревестники-одиночки, возвещавшие приближение грозы. Надвигалась сама гроза, и ожесточенное сражение в сфере идей, в которое ввязывалась «партия философов», атакуя твердыни старого мира, было верным признаком приближавшегося социального взрыва огромной, небывалой еще силы, к которому шло европейское общество конца XVIII века»3.
– Великая страна с населением двести миллионов человек и не менее великой историей зависима от одного человека? От одного меня… – подумал он.
И кто я есть? Зачем в потоке славы,
Иллюзиями тешились мечты.
Я прав один, они всегда неправы,
И не достичь моей им высоты.
Вознесся так, земля уже не держит,
Трава лоснится… Хочется тепла.
Рассвет прошел, закат только забрезжит,
А с ним и жизнь под ноги утекла.
Напрасно все? К чему срывая маски…
Открыться мне, и правдою сказать.
И поделится – запросто, по-братски,
Чтобы себя потом не унижать.
Он сделал все что мог… Возможно, многого не сделал из того, что нужно было сделать. Но он так вцепился за подол власти, что оторвать его уже, невозможно не повредив сам подол. А обнаженная власть опасна, она может спровоцировать бурю ненужных эмоций. Каждый новый день его, наверное, волнует только один вопрос: «Что будет с ним?» Поэтому и обнуление сроков, и гарантии личной неприкосновенности все нацелено на одно – удержаться у власти и не пострадать потом. Наивно полагая, что такое в Александрии возможно. Он что уже не помнит про культ личности его предшественника? Он может назвать хотя бы одного правителя Александрии, которого потом не втоптали в грязь? Придут другие они, также умело двигая политические наперстки, изберут новую Думу, новый Совет Федерации, новый состав Верховного и Конституционного судов. Все ведь так просто, когда в Александрии решает только один человек. Но как это все изменить? Что сделать? Вот главный вопрос, на который нет ответа. Александрия, как и мир в целом стоят перед выбором, и выбор этот не большой. Выбирать, как всегда приходится из плохого и очень плохого. Самоочищение или саморазрушение? Самоочищение – это трудный путь человечества и его можно пройти. И Александрия может это сделать первой. Без самоочищения никакие перемены невозможны. Александрийцы еще чувствуют тот воздух, воздух побед и свершений. Пусть окончательно и бесповоротно исчез сам призрак коммунизма, который ползая по Европе пугал людей. Он не нашел пристанища и здесь, на земле гордой и независимой Александрии. Александрия как птица Феникс много раз погибала и возрождалась заново, и теперь готова к обновлению более чем какая-то другая страна мира. Нужна новая идеология, которая станет не призраком, а явью.
«О, как люди, далеки от природы! Как они трусливы, подлы, раболепны! Что я увижу на своей родине? Моих соотечественников, скованных цепями и с дрожью целующих руку, которая их угнетает?»4. Дрожь пробежала по телу императора…
Вот мне прислал поэт набросок речи,
Ему-то что? А мне как не молчать?
По всей земле поджечь в народе свечи,
Но отвечать, придется отвечать.
Историй мне других совсем не надо,
И где любовь там ненависть жива.
Только пастух свое покинет стадо,
И побегут они как от ножа.
Затопчут все… И что не посадили,
И что взошло зеленою волной.
И те, тогда, которые любили,
Все повернутся собственной спиной.
Итог один… Но как мне продержаться?
Кривится ночь под сполохом огня.
Навечно здесь я не могу остаться,
Коня бы мне, хорошего коня.
– Поэт предлагает новую объединяющую идеологию. Я почти четверть века у власти так и не придумал ничего похожего, – размышлял он.
«Райизм – объединяющая идеология 21 века», – стучали в висках слова поэта. Я убежден, – пишет поэт, – райизм может стать идеологией 21 века. Райизм, опираясь на исторический опыт и вобрав в себя все самое лучшее из других идеологий, сможет стать объединяющей для большинства людей мира не зависимо от религии, национальности или цвета кожи. Столпы райизма: справедливость; права и свободы человека; равенство; братство.
«За минувшие годы он не раз испытывал превратности судьбы. Она то взметала его вверх, то бросала вниз; он многое познал: напряжение ожесточенной борьбы и радость успеха; обманутые надежды и торжество победы; доверие и подозрение; вражду и дружбу; добро и зло»5.
– Это все происходило двести лет назад, – думал император и не понимал…
Вода рекою убежала,
Остались только берега.
Как прежде кровь из-под кинжала,
И ищем мы опять врага.
Два века вспять… Былая память,
Забыла все, что ей забыть.
И я подчас не этим занят,
Чтоб правду вечности открыть,
Костров не хватит на планете.
И мир сгорает как костер.
Мы ищем тех, кто не в ответе,
Поэт на выдумку остер…
– Как сейчас все так, похоже, если не считать действующих лиц, – думал он, откладывая книгу, и потянулся за бумагой поэта.
Я сам, спасая свою честь,
Забывшись только на минуту,
Как там внутри взыграет лесть.
Она сама подобно спруту,
Опутать сможет верх и низ,
И паутиною накроет.
И честь покажется каприз,
И дух смиренно с ней не спорит.
И кто сильней? Я иль она?
Упасть кому нам на колени?
И жизнь – проталина одна…
И видеть мы другой хотели,
Ту силу внутреннего я.
И почему так ослабели?
И созидая, и творя,
С рожденья нежась в колыбели.
И где поступок – как кинжал?
Прольётся кровь невинной раны…
Спасти себя от сотни жал,
И унести с собой обманы.
Прикрыть нагие облака…
Где их помпезные одежды?
И скажет кто: "Вот вам рука",
Она история надежды.
И дряхлый мир из серых туч,
Сгущает солнечные краски.
И слабый кто, вдруг стал могуч,
И сбросят все с личины маски.
Открывшись правдою рассвет,
Прольётся в день небесным светом.
И тот единственный ответ,
Так и останется советом.
И чистым воздухом лугов,
Цветущим полем из ромашек,
Своих не слышим мы шагов,
И давим жизни тех букашек.
Что Богом созданные нам,
И меры нет… Скудеем духом.
И не глядим по сторонам,
И доверяем больше слухам.
Глава II. Что делать
Раскосые лучи рассвета проникали сквозь не задернутые до конца толстые шторы, отражаясь в полированном паркете из ясеня и дуба, образовали две светящиеся полосы похожие на ночные дороги. Одна из них направлялась вниз, другая уходила вверх и пропадала.
Император проснулся от яркого света и подумал,
– Нужно выбирать одну из них… И мне выпало решать куда двигаться – вверх или вниз.
Две полосы уносят в небо,
Где птицы райские поют.
И утомительная нега,
И тот божественный уют.
Где ночи нет, там день и утро,
Кисельных рек там берега.
И вижу я все это смутно…
И занемевшая нога,
Вернет к обыденности нашей,
Где каждый день сплошной туман.
И наклоняясь уже над чашей,
Смеется мне в лицо обман.
– Главные проблемы, которые тянут человечество в пропасть они известны. Это состояние 1% богатейших людей в мире больше, чем состояние остального населения планеты Земля. Деньги превратились в товар. Ростовщичество. Войны, конфликты, санкции. Верхушка перестают считать себя народом. Часть людей голодает. Миллионы институтов занимаются словоблудием. Ресурсы планеты Земля иссякают. Размываются духовные и нравственные ценности. На вершине пирамиды власти оказываются случайные люди. Несменяемость власти, – писал поэт.
– И я это все понимаю… Нельзя отсидеться в стороне спрятавшись от самого себя. Но я сам один из них, я сам из этого одного процента.
Поэт фантазирует…
– Поставив общенациональную цель – построить рай на планете Земля, можно обозначить и конкретные ориентиры к чему должно прийти человечество к началу 22 века. Такими ориентирами могут быть: на планете Земля нет оружия; создано планетарное Правительство; на планете Земля действует только один налог; планетарная и личная собственность идентичны; пустыня Сахара превратилась в оазис, где производится 50% всего продовольствия мира; нет денег, нет банков, инструментом обмена выступают райки; основной доход приносят структуры, созданные планетарным государством; доход и налог поступают в единый планетарный центр; расходы – пропорционально на каждого конкретного человека; установлен единый возраст выхода на пенсию; созданы добровольные оазисы дожития пожилых людей на полном планетарном обеспечении; образование, медицина и культура являются бесплатными; суд определят только вину, смягчающие и отягчающие обстоятельства, наказание устанавливает компьютерная программа; в уголовном планетарном кодексе всего 10 статей, за которые предусмотрена уголовная ответственность; избирательная система электронная; выборы членов Правительства и принятие законов – путем электронного голосования всех избирателей Планеты.
– Но он поэт… Написать можно все. Как это сделать? – уже вчитываясь в бумагу поэта, думал он.
Туманность дней. Растрачены годы,
Надежды улетели как сквозняк.
Пробились только в поле общем всходы,
Как их собою подавил сорняк.
И в рост пошел – погода не помеха.
Один бы мне, один бы мне закон,
И стало бы им больше не до смеха…
Ну, где пропал? Где затерялся он?
Их тысячи – ползут из разных щелей.
Им чуждо все, что совестью грозит.
Стекает жир по их лощеным перьям.
А я распят… Я правдою убит.
– Главный столп идеологии – справедливость. Именно на ней будет держаться вся конструкции здания, которое планируется построить. Справедливость в идеологии райизма это золотая середина между добром и злом, между тем как есть и как могло быть, между хорошим и плохим, между топтанием на одном месте и движением вперед, между стагнацией и развитием… – пишет поэт.
Добро и зло… Как все избито,
Петляет правды колея.
В основе той лежит корыто,
И жажда власти бытия.
И первым кто у той кормушки,
Других не хочет допускать.
Ветшает купол у верхушки,
И это нужно понимать.
– Я помню, когда надел императорскую корону – все, власть в моих руках. А все оказалось по-другому, власть в стране принадлежала олигархам. И я в стране не самый главный. Вот и пришлось мне каленым железом выжигать у них на лбу: «Власть принадлежит только мне».
И выжигал тогда железом,
Тем, кто не мог меня понять.
И рана та еще надрезом,
И боль еще им не унять.
А он – поэт толкает в пропасть…
Вернуть назад и поделить?
И зыбкой дымкой невесомость,
Былое станет бередить.
– Кто понял, тот не пострадал, а другим досталось. Кому больше, кому меньше. Вот и пришлось мне самому создавать собственных олигархов и становится над ними. А поступи я по-другому, где бы я был теперь самому Богу неизвестно. Но все, когда-то заканчивается, – говорил он сам себе.
«С 1804 года в политике Бонапарта, в политике Франции появляется новый элемент, которого не было ранее, – династические интересы, интересы, связанные с новой формой организации государственной власти, с превращением Франции в империю – наследственную монархию»6.
– И я взял за основу его форму… У меня несменяемые депутаты и высшие чиновники. Вторым эшелоном идут уже их дети. Они все на ключевых должностях. Я им присваиваю звания и вручаю награды. У меня героев Александрии уже больше чем не героев. У меня каждый артист и заслуженный, и не очень – звенит своим иконостасом из медалей и орденов.
Позвольте сэр… Позвольте Вашу руку,
Её пожать – спасти былую честь.
Война и мир… Война несёт разруху,
А мир похож на подленькую лесть.
Он льстить готов… Но время убивает,
Его кинжал, заточенный на боль.
И скажет кто: «Такого не бывает»,
И миром правит разум, и любовь.
Сгорев в огне оставив только искры,
Что фейерверком в сказанную ночь,
Взметнулись ввысь. Застыли как молитвы,
Они ведь нам стараются помочь.
«Взгляд Бонапарта свыкался с этим выставленным напоказ великолепием монаршей власти; он терял глазомер, терял дальнозоркость. Он сбился с пути, а ему казалось, что он все поднимается вверх, идет к вершине и что ему продолжает светить «солнце Аустерлица»,7 – прочитал император.
– Может и я привык к той роскоши, которая меня окружает, к тому уважению и почету? Может и я сбился с пути? Я ведь когда-то был другим…
Отравленная почестью любовь,
Двойной стандарт, отлитый в постаменте.
Сознания утраченная боль,
Застывшая мгновением в моменте.
И лесть так изворотливо тонка,
И принципов не зная, и традиций.
И наклоняясь до самого виска,
Пронизанная мелочью амбиций.
И мир неповоротливо суров,
В метаниях своих, ломая ноги.
И создает невидимых врагов,
Усилием искусственной тревоги.
«Император возобновил приемы в Тюильрийском дворце. Он старался придать им пышность, великолепие; невольно подражая своим далеким предшественникам на троне Людовику XIV и Людовику XV, он хотел богатством, роскошью, выставленной напоказ, затмить все европейские дворы. Тогда уже начал складываться стиль ампир. Великолепие, броская нарядность, яркая позолота слепили глаза»8.
– И мои дворцы, которых уже не сосчитать, не уступают в роскоши…
Как роскошь разъедает в глубину,
Где притаились искренние чувства.
И забываем мы, и про страну,
В потоке ненасытного безумства.
Дворцами искромсали свою честь,
И совесть испоганили наживой.
Себе сказать, что было и что есть,
Ребром ладонь, по шее как секирой.
И воздух сперт, немыслимо дышать,
Когда одна волна другою гонит.
Нет силы ждать… Бежать, бежать, бежать…
Найдет ли кто, когда себя уронит?
«С тех пор как 26 августа 1789 года Учредительное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина, в 1-й статье, которой было записано: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах», великий принцип, сформулированный в этих словах, не раз нарушался…Но это было только начало. Раз ступив на этот путь, Наполеон не мог удержаться. Императорская мантия, накинутая на плечи, требовала совсем иного интерьера»9.
– И у меня нарушен это великий принцип. Одним можно все, а другим… Возможно, поэт бросает мне ту зыбкую соломинку, которая поможет спастись?
«Со времени торжественной церемонии коронации 2 декабря 1804 года, ослепившей своей помпезностью Наполеона, он продолжал жить в странном самоослеплении, мешавшем ему, человеку сильного и трезвого ума, видеть и оценивать многие явления в их истинном значении. Ему представлялось (и это легко прослеживается по его письмам, по его разговорам), что он продолжал подниматься все выше и выше по ступеням славы и могущества, что он достиг уже таких вершин, какие не достигались никем из великих людей прошлого, что его звезда ведет от удачи к удаче и что для него нет ничего невозможного»10.
– И его звезда удачи начинает затухать. Вот, вот погаснет совсем, – стучало в висках императора.
«Эта возросшая мощь в Европе сопровождалась усилением личной власти в империи. Оппозиция, причинявшая ему столько забот в первые годы консульства и империи, полностью смолкла. Были усилены гонения на прессу; немногие газеты, оставленные в стране, подверглись новым преследованиям; их перестали читать»11.
– Дальше невозможно читать, я делаю все точно так, как делал он. Все средства массовой информации скуплены моими людьми. Остался интернет с его социальными сетями. В любой момент может сыграть злую шутку, но и там начинают работать мои люди. У меня нет оппозиции! Все те, которые себя таковой называют, давно работают по моим правилам, – уже раздражаясь, думал он. Но как все похоже. Как похоже все, – выкрикнул он и встал с постели.
«Пылкий ученик Руссо и Рейналя, убежденный республиканец и поборник равенства к сорока годам превратился в циника, без идеалов, без иллюзий, ни во что не верящего и ничего не признающего, кроме желаний своего ненасытного честолюбия. Совершившееся за двадцать лет духовное перерождение Бонапарта, отражавшее закономерную эволюцию класса, который он представлял, – буржуазии, вело его в тупик. Само мышление Бонапарта менялось; с некоторых пор он стал признавать лишь количественные измерения. Все в том же ослеплении, он наивно полагал, что на этом свете все решается количественным превосходством. Чем больше золота, тем выше богатство, чем больше дивизий будет вооружено и двинуто против неприятеля, тем выше могущество»12.
– Мне кажется, Наполеон хотел сначала завоевать весь мир, а затем дать ему свободы…
«Опыт Наполеона показал и доказал, что золото не может служить материалом, цементирующим фундамент здания. Напротив, золото все разъедало, все превращало в тлен. Полководцы наполеоновской армии, его маршалы, делившие с ним почести и военную славу, превратившись в богатых аристократов, в собственников огромных имений, дворцов, больше не хотели ни воевать, ни служить. Они всего достигли, все получили, они жаждали воспользоваться плодами приобретенного. Бонапарт замечал, как с каждым годом ему становилось все труднее осуществлять то, что раньше давалось легко. Он думал, что, сыпля как из рога изобилия блага – чины, звания герцогов и князей, золото без счета – своим ближайшим сотрудникам – генералам, министрам, сановникам, он превратит их в своих верных друзей и слуг, навсегда заслужит их благодарность. Он ошибался; он вступал на зыбкую почву – в трясину корыстных расчетов, мелкого себялюбия, обмана и лицемерия, из которой никогда нельзя выбраться.
Наполеон рассчитывал, что за блага, которые он дал приближенным, они будут драться, будут служить ему верой и правдой; он их облагодетельствовал; они должны быть всем довольны. И снова просчет: все были недовольны, у каждого были на то свои причины. Брат Жозеф был недоволен тем, что ему дали захудалую неаполитанскую корону, тогда как он, старший в семье, «имел право» на французский трон. Брат Луи, король Голландии, был недоволен тем, что Наполеон не давал ему править страной, как он хотел.
Мюрат считал себя кровно обиженным за то, что ему не дали трон польского короля – ему очень понравилась Варшава. Талейран считал себя «морально вправе» (он больше всего заботился о морали) быть неверным императору, так как он его оскорбил, поставив ниже Камбасереса, и к тому же пренебрег его советами о пользе союза с Австрией. Камбасерес причислял себя также к «обойденным», так как при консульстве был вторым в стране, а при империи – пятым или десятым. Жюно, герцог д'Абрантес, жаловался императору на то, что его министр финансов не дал взаймы несколько миллионов банкиру Рекамье, мужу Жюльетты, за которой Жюно ухаживал. Когда Наполеон возразил, что министерство финансов существует не для того, чтобы оплачивать любовные похождения Жюно, герцог д'Абрантес причислил себя также к числу обиженных. Мармон затаил обиду в сердце потому, что при раздаче маршальских жезлов он не был включен в первый список. Император вскоре сделал Мармона маршалом и дал ему титул герцога, но обида осталась, и маршал Мармон, герцог Рагузский, ходил в числе униженных и оскорбленных. Послушать всех этих знатных господ – герцогов, князей, графов, все они были обижены императором; можно было подумать, что он у каждого что-то отнял, каждого обездолил. Новая знать – это было скопище недовольных и обиженных, у каждого был какой-то счет к императору. Эти ли недовольные, брюзжащие, чванливые сановники, целиком поглощенные заботами о своих владениях и доходах и бесконечными распрями, могли стать опорой империи?
Но ложные постулаты вели Наполеона к еще большим просчетам, имевшим для него катастрофические последствия.
Оборотной стороной его наивной веры во всемогущество силы штыков было отрицание иных важных факторов в общественной жизни. Национальные чувства, идейные убеждения, революционные стремления, патриотизм – все категории, не поддающиеся пересчету ни в миллионах франков, ни в количестве дивизий, он попросту отрицал, он не придавал им никакого значения, они для него не существовали. В молодости и позже, в первой итальянской кампании, он превосходно понимал значение этих факторов и в значительной мере благодаря им достигал успеха. Подготавливая египетский поход, он надеялся не столько на силу своей армии, сколько на «великую восточную революцию», которая должна была быть его самым важным союзником. Но по мере своего превращения в диктатора, императора, обладавшего неограниченной властью, он отрывался от действительности, он переставал ее ясно видеть и понимать. На глазах его были шоры, ограничивавшие его кругозор. Он жил, ослепленный своим кажущимся могуществом, наивно полагая теперь, что силы штыка достаточно для преодоления всех препятствий»13.
– Как я повторяю его судьбу… И моя знать – чванливая, ленивая и не далекая. Одни готовы лизать ботинки, другие уже способны огрызаться. Но в трудную минуту предадут, непременно предадут. Мне нужно самому готовить перемены. Я не хочу закончить, так как закончил император Наполеон, – решил он для себя. Завтра, нет прямо сейчас дам команду, пусть пригласят поэта.
