Николай Задорнов
Владычица морей
…Письмо из морского министерства Франции. Пишет французский адмирал, ученый, путешественник, хороший знакомый Фердинанда Петровича. «Мой дорогой друг… В Россию в скором времени предполагает отправиться директор частного депо морских карт… Морское министерство Франции просит… Возможно ли будет оказать содействие… Мы надеемся…»
Да, конечно… Врангель поднялся. За эти годы и мы и они делали открытия, производили описи; многие карты устарели…
Мир начинает оживать. Еще пленные наши от них не все вернулись, а они уж обращаются с просьбой открыть им наши депо карт, показать, какие новые открытия нами совершены. Врангель не хотел бы спешить с ответом. Но и отказать нельзя…
Глава 4. Возвращение
…увлекать с трибуны, учить с кафедры гораздо легче, чем воспитывать одного ребенка.
А. Герцен. Былое и думы
Долгим солнечным вечером инженер Николай Михайлович Сибирцев выслушивал рассказы и расспрашивал товарищей своего сына, офицеров японской экспедиции, явившихся к нему на дом при заводе под Петербургом. Сибирцев-старший крепко сшит, с гостями весел и общителен, как ровесник.
Приняв при встрече сыновье письмо, Николай Михайлович, быстро пробежав его и миг подумав, передал супруге, и она поняла мужа без слов. Кратко писал Алеша, прежде приходили письма подробней. Видно, спешит домой, надеется на скорую встречу, трогательно и жалко мальчика. Товарищи видели его в Лондоне, он не совсем оправился от недугов, после холеры еще чем-то болел, последствия дают себя знать. Из госпиталя выписан. Живет в пансионе. Но что же он задерживается? Спрашивается, на какие деньги. Ах, боже мой!
Лейтенант Александр Сергеевич Мусин-Пушкин, служивший на «Диане» старшим офицером, не состригший с переменой царствования на своих розовых тугих щеках николаевские бакенбарды, заметил про Алексея Николаевича, что, говоря по-английски, он всюду принимаем в Лондоне любезно.
Барон Николай Александрович Шиллинг благородно смолчал, зная, что сам говорит по-английски совершенней, чище и правильней Сибирцева. Алексей Николаевич ошибки делает в произношении и грамматике. Шиллинг был лучшим после Гошкевича переводчиком из всех офицеров экспедиции и посольства, если не считать самого адмирала Путятина, много лет служившего до войны морским представителем России в Лондоне.
Осип Антонович Гошкевич мило рассказывал про японца, которого вывез. Он теперь в Петербурге, остановились у Гошкевича дома, совместно составляют первый русско-японский словарь. Японец являлся в Петербургский университет и приглашен туда читать лекции.
– Так он образованный человек?
– Что же вы его с собой не привезли?! – воскликнула Анастасия Николаевна Сибирцева.
– Японец желает окреститься. Отцом крестным быть уж мне, да надобно найти крестную мать, – сказал Гошкевич и вопросительно глянул на Сибирцеву.
Анастасия Николаевна посоветовала обратиться к супруге адмирала Мятлева, урожденной графине Салтыковой, она известная благотворительница, большая охотница оказывать помощь, что и доказала не раз, и уж, верно, не откажется от чести окрестить первого в Петербурге японца; она уже крестила двух калмычат и удочерила девочку-киргизку.
С офицерами приехал Васенька Керженцев, брат Веры и Наташи, недавно закончивший военное училище, привез Анастасии Николаевне сирень из оранжереи и рукоделия – подарки сестер и приглашение Сибирцевым от родителей на обед, куда званы товарищи их сына. Вася слушал рассказы моряков об Алексее, тая дыхание, рта не смея открыть, и, верно, мечтал, как и его сестра, о встрече с ним, и, как она, был в него влюблен.
Не иначе как обед у Керженцевых – затея Веры; она тревожится и не терпится знать про Алешу что возможно. У Керженцевых всегда толпится молодежь, так и гостям будет интересно.
Гости объясняли, чертя по просьбе Сибирцева, как строился в Японии стапель и как спускали корабль. Какая была местность, бухта, глубины и как и какими своеобразными инструментами работали японские мастеровые.
– Японцы не захотят после ваших уроков завести более современный флот? – спросил Сибирцев.
– Признаются, что им нужны паровые и железные корабли, а также усовершенствованные артиллерийские орудия, – ответил Мусин-Пушкин, – как для своей безопасности, так и для будущего расширения японских владений и завоевания разных стран по примеру европейских держав. О чем осмеливаются заявить лишь, выражая приятельство и под секретом.
– В книгах одного из японских философов, еще в прошлом веке, развивались подобные идеи, – подтвердил Осип Антонович Гошкевич. – Утверждалось, что Япония должна достигнуть такого же могущества, как Англия и Франция вместе взятые, для этого надо завоевать Камчатку и построить на ней японский город, как Лондон, и завоевать земли на континенте в более удобном климате и где нет землетрясений, примерно в Приморье, и построить там город, как Париж.
Гошкевич рассказал, как японец всем интересовался на кораблях, в колониях и в Англии, что вообще всем много впечатлений дает Лондон и делает людей образованней, можно там почерпнуть много знаний.
Николай Михайлович спросил, сохранились ли еще в Трафальгарском сквере скамейки из толстых некрашеных плах, как в деревне у ворот.
– Так точно, – весело отвечал Шиллинг. Кроме него, и внимания никто не обратил на скамейки.
Николай Михайлович оставался на вид спокойным и сохранял хорошее настроение. Он не мог понять поступков сына и втайне был недоволен.
Когда начало темнеть и потянуло финским холодом, он проводил гостей через сад за ворота, куда подали экипаж, запряженный двумя рысаками, и, простившись, велел дворнику спустить цепную собаку. Анастасия Николаевна по его шагам, как он подымался на деревянное крыльцо, и по шарканью ногами слышала, что муж не в духе и теперь только станет самим собой. Засевшая забота подавлялась им, пока не запер за собой дверь в пробуждавшийся предвесенний сад.
Николай Михайлович мог полагать, что жене письмо сына еще неприятней, чем ему. Тем более нечего ее бередить. Какие-то недомолвки и намеки гостей могли показаться за столом. Николай Михайлович пробовал начисто поговорить, нет ли, мол, чего-то, какой-то причины задержки сына. Уклонились, уверяли, впрочем, что все обстоит благополучно; очень может быть, что сами всего не знают или не берутся судить. Может быть, уверены в нем, кажется, зарекомендовал себя участником предприятий и приключений, и, верно, не только по долгу службы. Николай Михайлович сам был молод. Он не поддавался увлечениям, но не раз увлекались его сверстники.
Послезавтра офицеры приглашены к Керженцевым. Николай Михайлович не сможет поехать, на заводе горячий день; на постройке нового корабля будет великий князь Константин Николаевич. Поддаст жару и мастерам и рабочим.
У Керженцевых будет, вместо родителей, Миша, младший Сибирцев, брат Алеши. Он пришел позавчера. Их корабль стоит в Неве. Предстоит взять на борт высочайшую особу и доставить в Копенгаген. Оттуда отправится она по немецким родственникам в Гессен, в Ганновер. «Довезем до первого двора в Европе, а там пусть катят на высочайших перекладных по железным дорогам и на пароходах до Неаполя к ополоумевшему королю… С окончанием войны все высочайшие персоны так и рвутся за границу, – говорил Миша. – Хороший повод для лондонского “Панча” поместить карикатуру на тему “Нашествие царских родственников на Европу!”».
В умах у нашей офицерской молодежи все смешалось, полагал отец: либеральные порывы, верность престолу, симпатии к высказываниям революционеров, надежды на коренные реформы и на карьеру. Желают реформ без потери выгод, отмены телесных наказаний, но с сохранением привычки заехать в рыло. Миша воспитывается теперь обществом либеральным по обязанности, а не отцом с матерью. Он на хорошем счету…
– На прощанье поговорили про Колокольцова, – входя в комнату жены, молвил Николай Михайлович. – Сказал им, что великий князь предполагает после возвращения из Японии послать его во Францию на заводы. И хочет также, чтобы Колокольцов изучил, как производятся телесные наказания во французском флоте… А пока дай бог ему и Посьету благополучного плавания… В Китае война… А у нас тихо…
Тихо, как в эту белесую ночь над рабочим поселком, над доками и лесом.
Барон и Гошкевич показались Сибирцеву откровенней, чем Мусин-Пушкин, редко вступавший в разговор.
– Он отдыхал у нас, – сказала Анастасия Николаевна. Она понимала его по-своему.
Конечно, может быть, он давно стремился вот так посидеть без забот, в гостях, в удобном кресле в гостиной. Жизнь как задачка: столько-то пишем, а столько в уме. Похоже, что он дело свое сделал и успокоился и молчит о подробностях, зная все то, о чем не докладывается родителям. Удобно не чувствовать обязанностей и качающейся палубы под ногами, без вечного рева в трубу, как им приходится…
Да, Мусин-Пушкин, видно, себе на уме, с характером, поэтому и выходил больного холерой Алексея, как ребенка, на своих руках, не поверил во всесилье медицины. Судьба, видно, проучила Алексея. Теперь места себе не найдет. Но что там, не девица ли какая, чем она его запутала – бог весть, да и не мое дело. Впрочем, известно, чем могла запутать, ведь он молод. Но это тайна тайн.
Теперь там такая же кутерьма, как и у нас; его никто не обвинит в задержке. Да и Алексей не без головы… Лишь бы был здоров. Но Лондон велик и полон продувных бестий, которые охотятся за кем попало, только сунь им палец в рот. Впрочем, у англичан правила строгие.
Могла вскружить голову какая-то барышнешка, француженка или лондонская леди, сострадательное создание, вроде наших госпитальных аристократок.
Мусин-Пушкин, между прочим, сказал странную фразу, что Алексей Николаевич оказался умелым адвокатом. Принят в Лондоне не как военнопленный, а как дипломат, оказавшийся случайно в английской колонии во время войны и задержанный там.
Впрочем, как добавил Мусин-Пушкин, и с ним самим, и с его товарищами обошлись так же, под конец согласились не считать пленными.
Прождав полмесяца, Николай Михайлович получил телеграмму от сына, взял отпуск и выехал в Либаву.
С черного высокого борта парового транспорта по длинному трапу, ведущему как на колокольню, сходили неторопливо и как бы не веря глазам своим освобожденные пленники войны.
– Я здоров, папа…
– Что же так долго?
– Да пока ноги еще слабоваты.
Николай Михайлович начал с оттенком долго копившейся обиды, но, когда увидел близко сыновье лицо, свежестью и глазами напоминавшее мать в юности, и Алексей поцеловал его, как в детстве, нежность охватила отца, и все тени снесло, как ветром. И он представил, как рада будет ему Вера, чувствуя сейчас, как и она не может быть не мила ему, расцветшая и выросшая за эти годы. Она труженица прекрасная…
– Ну, господи благослови тебя на родной земле.
Сын-то цел, жив, приехал сынок мой. Очень нежен бывал с детьми Николай Михайлович, нежней, чем европейцы с лошадьми и породистыми собаками.
– Поедешь в деревню! На крестьянский стол! Скоро сенокос – пойдешь с косой. А то какой же ты жених! Да ты выглядишь молодцом. Мама здорова. Брат Миша идет в Данию, а потом примет канонерку на доках в Архангельске. Вера ждет, ее разожгли Пушкин и Шиллинг. Я обещал доставить тебя в целости. Пойдем, я снял номер в подворье, отдохнешь перед дорогой. Лошади заказаны на утро, с рассветом выедем.
Теперь Николаю Михайловичу показалось, что по лицу сына пробежала тень. Впрочем, с радости что не почудится!
С лоцманом, чиновниками и докторами спустились двое офицеров и подошли к Алексею попрощаться.
– See you again! [5]
– I wouldn’t like him to see you again[6], – шутливо заметил Николай Михайлович.
– О! Papa! Papa! – закричали молодые люди, как в азарте при спортивной удаче, живо найдя сходство в лицах отца и сына, и начали жать руки Николаю Михайловичу. – Daddy![7]
– Ты без денщика? И без вещей? С одним военным мешком?
– Денщик был. В колонии предоставляли мне в услужение Жоржа, негра, служившего до меня у одного из французских офицеров. Вещи мои в небольшом боксе. Сдадут в порт вместе с грузами, задерживаться не будем, это долгая песня, узнаем у стивидора[8] после дисэмбаркации.
– Кэль выражанс, будь ты неладен, мой дорогой! А у тебя много вещей?
– Все, что полагается.
– Видно, наши дипломаты о тебе побеспокоились? Тебя хорошо понимали в Лондоне? И ты понимал? Как ты жил среди англичан?
– Я в Англии почти отучился по-английски говорить.
– Почему же?
– Да не с кем было. Они неразговорчивы. Живут сами по себе и другому не мешают.
– Да, да… – подтвердил отец.
– Меня в Лондоне отыскал старый мой товарищ, выросший в России, с которым мы учились вместе. У его отца была фирма в Петербурге. В газетах опубликовали наши имена, и он прочел.
– О ком ты говоришь?
– Он англичанин, но вырос в Петербурге. Был Колька… А теперь Николай, очень уважаемый, как и его отец.
– А их фамилия?
– Эванс.
– Постой, есть же известная фирма Эванс, которая поставляла нам машины и оборудование. Наш завод делал им заказы. На днях Эванс заключил соглашение с Николаевской железной дорогой на новое устройство для паровозов сроком на шесть лет. Ты знаешь про это?
– Нет. Я знаю, что у них дела с Россией и они рады заключению мира.
– Фирма Эванс и наш поставщик.
– С нами на пароходе пришли коммерческие грузы разных фирм.
Алеша стал рассказывать, что прибыл в Портсмут из Африки, его переслали в Лондон в госпиталь на берегу Темзы, близ Гринвича, в бывший королевский дворец, который королева отдала под раненых.
– А как наш молодой государь? Когда коронация? Там я наслышался всякой всячины.
– А что ты слыхал про Герцена?
– А ты им интересуешься? Да я не знаю про него ничего как следует. Ты мне расскажи сам. Расскажи мне толком, кто такой Герцен, а то я несколько раз из-за него садился в лужу.
– Вернувшись из Лондона, хочешь в России узнать?
– Одна дама сказала мне про Герцена, что это наш будущий красный царь… И это все.
– Англичанка?
– Да-а…
По всему судя, у Алеши не Герцен был в голове.
Глава 5. Атлантический ветер
– Неужели может быть то, о чем вы говорите? – сказал пожилой джентльмен в плюшевой шляпе. – Это ужасно! Где же бумаги Вальтера Скотта? Надо начинать расследование.
Никто не мог сказать, где упомянутые бумаги.
– Я полагаю, в таком случае что-то вызывающее может замышляться Чарлзом Диккенсом. Убеждаюсь, что после смерти писателя надо все бумаги забирать для расследования. Кстати, это дало бы дело огромному количеству молодых людей, которых после открытия новых колледжей становится все больше, и они могут стать образованными ворами. Могли бы жить на литературном наследии.
– Это невозможно. Мы живем в свободной стране, и все делается по закону, а не по произволу.
– Хабеас Корпус Акт не об этом. Но его дух противоречит арестовыванию мыслей, записанных на бумагу.
На крыше омнибуса джентльмены спорили, как завзятые адвокаты. Упоминались Великая Хартия – Магна Чартер, Билль о правах, Конституция и Пальмерстон, и похоже, что дело может дойти до палок и кулаков, как в древнем парламенте.
– Это дело будущего, – раздался благоразумный голос. – Но какой же, вы полагаете, сэр, будет смысл, а также цель расследования?
– Я этого не представляю, – отвечал пожилой джентльмен. – Но это знают образованные люди, наделенные учеными степенями, Великая Хартия не должна нарушаться. Я бы также сказал…
Но тут возница так размахнулся, что задел оратора концом кнута по плюшевой шляпе. Все издали крики возмущения.
– Но такой закон трудно провести. Из наших союзников это может быть сделано только в Турции. А у вас есть связи?
– Да, я пользуюсь кредитом у солидного бакалейщика. А он читает газеты.
Этот разговор начался между случайно встретившимися людьми под дождем, в ожидании омнибуса.
Джентльмен помог супруге войти под узкий навес для ожидающих пассажиров, сложил большой зонтик, отряхнул его и встал рядом с Алексеем.
– Какой дождь!
– Да. Дождь и ветер.
– Ах так? Вы иностранец? Француз?
– Нет.
– Германец?
– Нет, я русский.
– Русский? Неужели вы русский? Посмотрите, моя дорогая, и это русский. Я очень рад! Давайте вашу руку. Как приятно.
Англичанка доброжелательно разглядела Алексея и тряхнула ему руку. Омнибус не шел.
– Если вам что-нибудь надо узнать по дороге, то я к вашим услугам.
– Это я вам скажу, как и куда проехать! – властно сказала дама.
– Говорят, что во всем мире увлекаются Вальтер Скоттом, – продолжал джентльмен. – Читают ли его в России?
– Да, конечно.
– Напрасно. У нас, напротив, его популярность слабеет.
– Почему же?
– Он часто бывает неточен. Хуже того, открылось, что Скотт часто описывал в своих исторических романах события, которые происходили в наше время и на самом деле. Даже с ним самим! А это обман читателя!
К этому времени под навесом собралось несколько джентльменов и все слушали с интересом и, кажется, желали принять участие в разговоре.
– Как странно! – вымолвил очень высокий джентльмен с черными как смоль усами, закрывавшими его рот. – Ведь мы всегда были союзниками на поле боя, а что произошло… Разрешите, я пожму вам руку как русскому. Удивляюсь, чем занимаются политики. Им только бы впутать нацию в какую-нибудь ненужную войну.
– Заметьте, что на этом острове совершенно спокойно… – раздался еще чей-то голос.
Ветер ударил под навес и обдал всех дождем. Никто не обратил внимания. Тем временем число ожидающих возрастало, и литературный спор продолжался.
– Он смолоду пытался писать о себе, но никакого успеха не имел. Тогда он переодел современных бездельников из редакции и лавок в костюмы герцогов и королей, изображая их в исторических романах. А как вы думаете?
– Может быть, так только кажется. Со многими случаются в разные времена одинаковые истории.
– Да, сэр. Но не в этом случае. Как только все открылось, от него многие отвернулись. Шотландские патриоты намерены обратиться в Высокий суд за оскорбление памяти певца их родины. Члены ученых обществ отговаривают истцов под тем предлогом, что нельзя компрометировать писателя, известного всему миру, спустя много лет после его смерти. Это разрушает цивилизацию.
– Нет. Причина не в этом… – процедили смоленые усы, – если распубликовать всю эту историю, то окажется, что заезжие прохвосты на базарах ничем не отличаются от наших герцогов… и… и…
– А не врать якобы тоже нельзя. Если написать не в историческом романе, а прямо о себе или семейной жизни, то получишь маленькое вознаграждение и большой скандал.
Тут англичанка-викинг захохотала, имея в виду что-то свое.
Омнибус подошел, на углу торговой улицы многие сошли, но мест внутри не оказалось. Компании пришлось рассаживаться на крыше. Распустили зонтики, и началась настоящая дискуссия. Образовались две партии. Долговязый в смоленых усах снял цилиндр и тер красным платком потную лысину. Кто-то пытался поднести ему кулак к носу. Но на драчливого заднескамеечника не обратили внимания. Прения становились горячими. Перешли на Диккенса, потом с литературы на политику…
Алексей подумал, что не могут воздержаться, если речь о политике или про преступления. Близ своей остановки Алексей спрыгнул, когда омнибус еще не совсем остановился.
А на улице весенний ветер, мечутся деревья под его порывами. Ветер с налетающими дождями. Прохожие с блестящими от воды зонтиками, и все спешат. Идет бездомный в опорках, с одутловатым нездоровым лицом, под рваным зонтиком. Полицейский не трогает, пока общественный порядок не нарушен. Бродяга рычит, стоя на краю тротуара, при виде дамы, проезжающей в кебе с поднятым верхом.
В пансионате, где поселился Алексей, появился купчик из России. Вчера в такой же дождь шли вместе по улице, и он сказал, что непривычно видеть ему такое множество людей на тротуарах, и все без формы и мундиров.
– А на Невском сплошь пуговицы блестят, всюду форменные шинели и каски…
– На параде? – рассеянно спросил Сибирцев.
– Нет, зачем же. На проспекте. Вы давно дома не были. А как здесь зонтики носят, обратите внимание. Хотя бы вы сами.
– Как обычно. Или в чем-то различие?
– А сколько у нас в генералы произведено, сколько наград за войну петербургским сановникам!
– Что вы хотели про зонтики сказать? – перебил Сибирцев.
– A-а! Лондонцы носят свои большие черные зонтики, держа их высоко над шляпами и цилиндрами и стараясь никого не задеть, не пряча в них голову в потертых фуражках с форменными околышами, как наша чиновная мелюзга, спешащая поутру в присутствие. Наши веселые нищие, крючки, любители покутить за счет купцов или приезжих ходатаев при случае заедут тебе спицей зонтика в лицо: чего, мол, ты рыло выставил, не видишь, чин идет.
В пансионате жил молодой китаец, стриженый и всегда в белом воротничке. Он был прислан из колонии учиться в Лондоне медицинским наукам и был рекомендован Эвансом. Видимо, у фирмы Эванс были какие-то дела и в Гонконге, и Николай уже познакомился с этим китайцем.
Кто поверит, что в богатой чужой стране, в гигантском городе, полном движения, Алексей жил, лишенный удовольствий, погруженный в свои размышления, неторопливо, почти одиноко и спокойно, как в деревне. Он начал заниматься с медиком из Гонконга китайским языком.
А на улице, где шел Алексей, пустынно, и украшенные медью двери красивых, похожих друг на друга домов плотно закрыты. Эти двери, как красные щиты, рядами выставлены вдоль улицы между белых переплетов рам над грядками цветов. Улицы Лондона казались Алексею сплошными шеренгами запертых дверей и закрытых подъездов богатых особняков, гостиниц и учреждений. Он почти нигде не бывал. Правда, открыты церкви, а в церквях ярко горели большие свечи и пели, как в концертных залах, словно население молило о прощении за свой эгоизм и отчуждение.
Алексей неделю не был у Эванса. Дом Николая открыт для него, это и согревает душу, и вызывает досаду, что лишь петербургскими знакомствами ограничен он и здесь. Хотя грех жаловаться. При случае все с ним приветливы и даже дружественны, особенно когда узнают, что он не француз и не немец. Да и у него самого нет никакого желания без дела разговаривать с людьми и знакомиться. Англичане на него не обращают никакого внимания, а он на них, и жить можно спокойно, ничем не тревожась, право, как в деревне.
Да, здесь не Гонконг, где многие дома для нас были открыты, Алексей Николаевич понимает теперь, что там принимали невольных пленников за авантюристов, за своих людей по духу, не столько за противников – об этом никто, кажется, и не думал, – сколько прежде всего за европейцев, плавающих по далекому океану, людей белой расы, которых приятно встретить, в которых видят как бы союзников. Сейчас Алексею кажется, что напрасно было бы отвергать этот союз людей, во многом очень близких друг другу. Кстати, понять это можно и по Диккенсу, и по Скотту. Отвергать только за то, что старое устройство мира и наши с ними места на божьем свете обязывали до сих пор нас враждовать.
Лондон, несмотря на свою замкнутость, закрытость, был приятен Алексею. Одиночество здесь сносилось легко, и право на самоизоляцию, которое принадлежало ему, надо было предоставить и самим лондонцам, в вознаграждение за многие богатства мысли и предприимчивость, от которых и нам польза, а им нужен отдых.
Загремел гром. Рвал ветер. Ливень лил, сметая с улиц прохожих, экипажей стало меньше. Алексей почувствовал, что ему от этой бури легче на душе, в ней пробуждалась сила, потребность к сопротивлению и к борьбе, хотя бы с ветром.
В русском посольстве Остен-Сакен рассказал, что приехал Бруннов. Он не останется послом в Лондоне. Приехал на время, чтобы, пользуясь своим авторитетом и личными знакомствами в самых высших сферах, положить начало новым хорошим отношениям. Но, видимо, чтобы показать, что Россия не намерена жить багажом прошлого, он передаст дело на руки новым людям. С ним приехали некоторые чиновники, штат посольства еще не полон.
– Бруннов узнал, что вы были с Гошкевичем в Гонконге и что он читал в Азиатском обществе лекцию о Пекине. Пожалел, что Осип Антонович уехал, и высказал желание видеть вас. Филипп Иванович хочет вам, Алексей Николаевич, сделать лестное предложение.
– Мне? – остолбенел Сибирцев. Он не ждал внимания от знаменитого посланника.
– Да. Он хочет видеть вас. Желал бы задержать вас в Лондоне, чтобы вы прочли лекции о Японии в Королевском обществе.
– Но-о… но… Меня не сочтут за… Вы понимаете, в военно-морском ведомстве…
– Филипп Иванович пошлет в Главный морской штаб такую депешу, что у них дыхание перехватит и для вас найдутся сроки и средства.
Алексею подумалось с гордостью, что какой же громадный интерес вызовет его появление после Японии в Петербурге.
Бруннову он сказал, что, не являясь ученым-аналитиком, не берется делать обстоятельный доклад и что не владеет для этого достаточно языком.
– Вы можете читать по-русски, – сказал Бруннов, – переводчика для вас они сами охотно предоставят. Просто расскажите, что видели и как жили в Японии.
Филипп Иванович настоящий солидный дипломат, с блестками искр в глазах, словно ум его все время посылает электрические разряды. Разговаривать с ним легко, он разрешает задавать вопросы, быстро отвечает и запросто решает дела. Чувствуется, что в дипломатической системе он совершенный мастер. Алексей сказал, что подобную лекцию хотел бы прочесть в России.
Бруннов поморщился. Глаза выдали его, как на телеграфе выбили вспышками искр: «Ну, вы не ждите от Петербурга чего-то особенного. Сейчас там не этим заинтересуются».
* * *
А уж начались перелески и хутора Курляндии. Ели, ели, леса.
Земля во мхах, в вереске, с можжевельниками. Клюквенные болота. На заре видели, как на полянке с молодой травой собрались козули, головы у всех вместе, как матросы на баке, когда боцман им что-то объясняет.
– Увидишь, как яблони разрослись, – говорил Николай Михайлович. – И дуб твой цел, дождался тебя.
А Берзинь не дожил, погиб от холеры в Индийском океане. Мартыныч хочет жениться на Розалидне, как Янка ему завещал. Привезет сюда англичанку. Как она восторженно говорила: «Там у вас так красиво: сосны, и растет лук!» Нет, тут не только лук. Леса походят на сибирские. Но здесь цветут сады на множестве хуторов, мимо которых идет почтовый тракт. Всюду яблони в бело-розовом цвету. Поля возделаны. Деревянные дома на фундаментах из валунов. Северный край, трудом благословенный. А матрос Янка на дне Индийского океана, куда и мне было предназначено. Кажется Алексею, что где-то тут мальчики обступили матроса, вернувшегося из Гонконга, слушают его, держа за руки. Ян Мартыныч должен быть уж на родине, жив и здоров; дошел в партии с Александром Сергеевичем Мусиным-Пушкиным и должен получить отпуск за лето.
– Ну а как Китай? Как они живут? Неужели ты был в Кантоне? – спрашивал отец.
– В колонии английские офицеры показывали мне карту Китая, добытую ими у тайпинов, китайских революционных повстанцев. На ней Китай изображен так, что все земли, пограничные с нами, находятся вне Китая. Маньчжурия не входит в его состав. Совершенно отдельная страна. За этой картой англичане не зря охотились, она им пригодится. Они уже исследовали гавани и заливы на побережье Приморья, без которых, как мы считаем, у России на морях нет будущего.
– Это мнение Муравьева, – сказал отец. – Ты встречал его?
– Да. Где он, кстати?
– Он сейчас в Петербурге. Вот ты бы и ехал к нему, туда, где открывается поле деятельности. Зачем тебе тереться в столице среди военных чиновников? Там атмосфера будет, может быть, уже родная для тебя. Сейчас в Петербурге неподходящее время…
Алексей испуганно взглянул на отца, спохватился и сказал:
– Но мне бы не хотелось покидать Петербурга… Я о Петербурге соскучился.
Алексей хотел успокоиться подле отца, вернуться с ним к прошлому, а его бередили подобные разговоры про Восток.
– Ты так интересно рассказываешь про Гонконг, что я бы сам охотно туда поехал, не будь я в чинах и при деле. Все, кто приезжает из Восточной Сибири, из Тихого океана, наши моряки, офицеры и ученые, какие-то обновленные, смело выражают свои мнения, не производят впечатление запуганных.
– Нет, отец, ни в коем случае я не хотел бы туда, – говорил Алексей, ссутулившись, словно его ловили за ворот.
– Что же так? – Николай Михайлович подозревал, что Алексей сам не отдает себе отчета в причине, которая притягивает его к Европе. Желая отвлечь сына от лондонских воспоминаний, опять помянул, что у нас люди нужны на Востоке, что там ново и чисто и нет такой массы, как в Петербурге, что ведь это так интересно: Амур… Приморье… Гонконг…
«Сказать ему: а ты знаешь, отец… У тебя… в Японии…» «Что?» – встрепенулся бы отец. «У тебя в Японии родился внук… Моя знакомая и почти ровесница, дочь губернатора Гонконга, сказала, что ради меня пойдет на все… Она давала мне не только уроки китайского… Как после этого ты будешь уговаривать меня отправиться на Восток? Ради чего? Она пойдет на все, отправится в Японию и найдет моего сына». «А у нее от тебя не будет сына?» – спросит отец. «Есть вести и похуже… Как ты на все ответишь?.. Нет, пока лучше смолчать».
– Да, я по Петербургу соскучился. А про Гонконг как-то не хочется вспоминать. Потом отойду от всех впечатлений, расскажу подробней, когда все уляжется.
Заметно было, что предстоящие встречи в столице заботят Алексея. Можно понять его.
Подул ветер, он налетел теплыми порывами и трогал щеку Алексея. Ветер дул с севера, с теплых вод, дошедших через весь океан от далеких Антильских островов. «Это атлантический ветер!» – подумал Алексей.
– Вера так выросла и похорошела. Она выказывает большое мужество.
– Верховой ездой?
– Нет, не только верховой ездой. Всю войну проработала в госпитале, ухаживала за ранеными, делала самые грязные работы. Ты знаешь, были созданы женские общины под покровительством великой княгини Елены Павловны. Читая твои письма, она заинтересовалась Дальним Востоком и океаном. И сама желала бы поехать на океан.
– Откуда в петербуржцах стремление к далеким краям?
– Да, теперь у молодежи страсть к путешествиям А что им Петербург? Холод, ветер, в море – волны на мелях, немцы и желтая вода с глиной и с песком, льды всю зиму. Вот Муравьев и хочет найти незамерзающий порт в мягком климате. Очень интересное намерение… С меня нельзя пример брать, я у дела. Константин Николаевич намерен за несколько лет выстроить современный флот. Ты увидишь, какой новый железный корабль у меня в доке.
Алексей закрывает глаза, и отец не поймет, что вдруг с ним случилось, ушел в себя и умолк.
А ветер с севера веял через Швецию атлантическим теплом. «Не буду думать, – сказал себе Алексей. – Нет! Я твердо решил». Алексей намерен настоять на своем Отец хочет успокоить, отвлечь и заговаривает, не зная сути, только растравляет. Все получается наоборот: там, где надеялся найти утешение…
