Нил Стивенсон
Система мира
– Да.
– Разве Кембридж создавался не для того, чтобы готовить клириков, которые станут просвещать английскую чернь?
– Вы прекрасно знаете ответ! Но я не буду проповедовать ни вам, ни кому другому; если я и был клириком, то теперь отвержен и недостоин проповедовать даже псам. Я давно сбился с пути и далеко забрёл. Для меня единственный способ приблизиться к Богу – то странное служение, о котором я говорил; пророки его – Спиноза и Гук. Тропку свою никому не присоветую, ибо я так же далёк от торной дороги, как аскет на столпе посреди пустыни.
– Я забрёл куда дальше, чем вы, док. Я бродил по той же пустыне, не имея даже столпа, чтоб на него взлезть. Вы, стоящий на каменной тумбе, для меня – Фаросский маяк.
– Не тратьте понапрасну время…
– Вот опять это слово! Время. Дозвольте мне поговорить о времени, док, и я скажу вот что: если вы намерены и дальше ходить через Хокли-в-яме и гулять по городу в одиночку, то время ваше сочтено. Вы не слишком осмотрительны. Этот факт приметили некие субъекты, которые охотятся за неосмотрительными сычами. Каждый закоульщик в верхнем течении Флит навостряет уши, когда вы бредёте в свой свиной закут и пропадаете в дыре. В самом скором времени вы будете голым изувеченным трупом, плывущим по Флитской канаве в Брайдуэлл, если не обзаведётесь друзьями крепкого сложения.
– Вы назначили себя моим телохранителем, Сатурн?
– Я назначил себя вашим прихожанином, док. А поскольку у вас нет церкви, мы будем совершать служение на ходу, как перипатетики; Хокли-в-яме станет нашей агорой. Я вдвое моложе вас и вдвое крупнее; бездельники, не ведающие истинной природы наших отношений, могут по невежеству счесть меня вашим телохранителем и, основываясь на этой ложной посылке, не зарежут вас и не забьют до смерти.
Они дошли до Грейз-Инн-лейн. По обе стороны дороги лежали кишащие законниками сады Грейз-Инн, а дальше начинались плотно застроенные Ред-Лайон-сквер, Уотерхауз-сквер, Блумсбери. Дом Роджера стоял на дальнем краю Блумсбери, там, где кончался Лондон и начинался загород. Даниель не хотел показывать Сатурну, куда идёт. Он остановился.
– Я куда безумнее, чем вы думаете.
– Это невозможно!
– Вам известно, что есть такой пират Эдвард Тич?
– Чёрная Борода? Разумеется!
– Так вот, не очень давно я слышал, как Чёрная Борода, стоя на юте «Мести королевы Анны», выкликал моё имя.
Впервые за все это время Питер Хокстон опешил.
– Как видите, я безумец. Со мной лучше не связываться. – Даниель снова повернулся к Сатурну спиной и стал высматривать просвет между экипажами, катящими по Грейз-Инн-лейн.
– Касательно мистера Тича я наведу справки в подполье, – сказал Питер Хокстон.
Когда Даниель следующий раз посмотрел через плечо, Сатурна уже нигде не было видно.
Блумсбери
Получасом позже
Даниель посещает дом Роджера
– РИМСКИЙ ХРАМ на окраине города. Скромный и незатейливый, – такие требования изложил ему Роджер двадцать пять лет назад.
– Полагаю, это исключает храм Юпитера или Аполлона, – отвечал Даниель.
Роджер посмотрел в окно кофейни, притворяясь глухим, как всегда, когда подозревал, что Даниель над ним смеётся.
Даниель отхлебнул кофе и задумался.
– Из скромных и незатейливых можно вспомнить… ну, например, Весту, чьи храмы, как и ваш дом, располагались за чертой старого города.
– Отлично. Замечательный бог, Веста, – рассеянно обронил Роджер.
– Вообще-то богиня.
– Ладно, кто она, чёрт возьми?!
– Богиня домашнего очага, целомудреннейшая из всех…
– Тьфу, пропасть!
– Которой служили девственные весталки…
– Вот от них я бы не отказался, если, конечно, они не были чересчур щепетильны касательно своей девственности…
– Нисколько. Саму Весту едва не совратил Приап, итифаллический бог…
Роджер поёжился:
– Умираю от желания узнать, что это такое. Может, стоит сделать мой особняк храмом Приапа.
– Любой дом, в который вы входите, становится храмом Приапа. Нет нужды тратиться на архитектора.
– Кто сказал, что я собираюсь вам платить?
– Я сказал, Роджер.
– Хорошо, хорошо.
– Я не хочу строить вам храм Приапа. Сомневаюсь, что в таком случае королева Англии когда-либо вас посетит.
– Так придумайте мне другого непритязательного бога! – потребовал Роджер, щёлкая пальцами. – Ну же! Я не для того вам плачу, чтобы вы тут кофеи распивали!
– Всегда остаётся Вулкан.
– Хромоват!
– Да, он страдал подагрой, как многие джентльмены, – терпеливо отвечал Даниель, – тем не менее все великие богини были его, даже Венера.
– Ха! Вот шельмец!
– Он повелевал металлами; увечный и презираемый, он заключил богов и титанов в оковы собственного изобретения…
– Металлами… включая?..
– Золото и серебро.
– Превосходно!
– И разумеется, он был богом огня и повелителем вулканов.
– Вулканы! Древние символы мужской силы! Извергающие высоко в небо струи огненной лавы! – задумчиво проговорил Роджер; что-то в его тоне заставило Даниеля вместе со стулом отодвинуться на несколько дюймов. – Да! Вот оно! Постройте мне храм Вулкана, со вкусом и недорогой, сразу за Блумсбери. И сделайте там вулкан!
Это «сделайте там вулкан» было первым и последним указанием Роджера касательно внутреннего убранства. Всё связанное с устройством вулкана Даниель перепоручил серебряных дел мастеру – не ростовщику, а ремесленнику, который по старинке жил обработкой металла. Таким образом, самому Даниелю осталось спроектировать храм, что не составило большого труда. Греки две тысячи лет назад придумали, как возводить здания такого типа, а римляне изобрели приёмчики, позволяющие ляпать их на скорую руку, – приёмчики, вошедшие в плоть и кровь каждого лондонского архитектора.
Не слишком веря, что дело и впрямь дойдёт до строительства, Даниель расстелил большой лист бумаги и принялся громоздить одно архитектурное излишество на другое: изрядное количество пилястров, архитравов, урн, архивольтов и флеронов спустя получилось то, от чего Юлий Цезарь, вероятно, схватился бы за увенчанную лаврами голову и приказал распять зодчего на кресте. Однако после короткого сеанса запудривания мозгов, проведённого Даниелем в кофейне («Обратите внимание на чувственные завершения колонн… Древние символы плодородия сливаются с целомудренными округлостями свода… Я взял на себя смелость изобразить амазонку с двумя грудями, вопреки историческим свидетельствам…»), Роджер уверился, что именно так должен выглядеть античный храм. А когда он и впрямь воплотил Даниелев замысел в жизнь – рассказывая направо и налево, что это точная копия подлинного храма на горе Везувий, – девять из десяти лондонцев приняли его слова за чистую монету. Даниель утешался тем, что из-за наглой лжи про Везувий никто не узнает, что он (или вообще кто-либо из ныне живущих) спроектировал это страшилище. Лишь боги ведают всё. Если он будет держаться подальше от тех частей света, где есть вулканы, то, возможно, сумеет избежать кары.
Порою в периоды душевного упадка Даниель ночами лежал без сна, воображая, что из сделанного им за целую жизнь дом окажется самым долговечным и его увидит больше всего людей. Но за единственным исключением – операции по удалению камня – все ночные кошмары Даниеля при свете дня представали не такими и страшными. Идя на запад по Грейт-Рассел-стрит к перекрёстку с Тотнем-корт-роуд мимо Блумсбери-сквер, он не столько увидел, сколько почувствовал сбоку нечто бело-огромное и усилием воли не разрешил себе покоситься в ту сторону. Однако в какой-то момент это стало нелепым; он расправил плечи, повернулся с солдатской чёткостью и взглянул своему позору в глаза.
О чудо! Всё было совсем не так ужасно! Двадцать лет назад на свином пустыре наискосок от дровяного склада дом каждой деталью вопиял о своей несуразности. Теперь городской ландшафт несколько скрадывал впечатление, да и Гук, расширяя ансамбль, заметно сгладил его уродство. Теперь это был не одиноко торчащий храм, а пряжка в поясе коринфской сводчатой колоннады. Флигеля добавили ему пропорций, так что уже не казалось, будто здание сейчас завалится набок. Покуда Даниель был в Бостоне, фронтоны украсили скульптурными фризами; сплетение тог и трезубцев отвлекало внимание от конструктивного безобразия (по крайней мере, так представлялось Даниелю). Здесь Гук вновь оказал ему услугу, распространив горизонтальные элементы отделки на флигеля и придав фантазиям архитектора не вполне заслуженную значимость. Другими словами, Даниель мог смотреть на своё творение минут пять-десять и не умереть от стыда; в Лондоне имелись здания много хуже.
Он в тридцатый раз после Грейз-Инн-роуд удостоверился, что Сатурн за ним не идёт, пересёк Грейт-Рассел-стрит и поднялся по ступеням, чувствуя себя пририсованной для масштаба фигуркой. Прошёл между канеллированными колоннами, миновал портик и занёс трость, чтобы постучать в массивную двустворчатую дверь (позолота с инкрустацией медью и серебром, развитие металлургической темы), когда та стремительно растворилась. По странной причуде зрения ему показалось, будто дверь стоит на месте, а сам он отъехал назад. Даниель шагнул вперёд, дабы исправить дело, и, пройдя между створками, едва не угодил в ложбинку меж женских грудей. Потребовалось усилие, чтобы остановиться, поднять голову и посмотреть даме в глаза. Они сверкнули напускной строгостью, однако ямочки на щеках говорили: «Я не в претензии, пяльтесь, сколько душе угодно».
– Доктор Уотерхауз! Как вы могли столько меня томить? Вам нет оправданий!
Это было явное приглашение ответить чем-нибудь остроумным, но слова просвистели мимо Даниеля, как картечь.
– Э… неужто?..
Ах, но дама привыкла иметь дело с натурфилософами, не умеющими связать двух слов в светской беседе.
– Мне надо было слушать дядю Исаака, когда он говорил о невероятной силе вашего характера.
– Я… простите? – Ему подумалось, не ударить ли себя тростью по башке. Может быть, это восстановит мозговое кровообращение.
– Человек более слабый встал бы здесь, где вы сейчас стоите, в первый же день по приезде в Лондон и говорил бы каждому проходящему: «Смотрите! Видите этот дом? Я его выстроил. Он мой!» А вы! – Она, дурачась, упёрла руки в боки, как будто и впрямь ему выговаривает – это было забавно, но ни в коей степени не наигранно. – Вы, доктор Уотерхауз, с вашей пуританской твёрдостью – в точности как у дяди Исаака, – преодолевали искушение более двух месяцев! Для меня загадка, как вы и дядя Исаак можете столько оттягивать удовольствие, когда я бы просто изнывала от нетерпения! – Почувствовав, что получилось уж слишком рискованно, она добавила: – Спасибо, что так любезно отвечали на мои письма.
– Не стоит благодарности; напротив, это вы меня весьма обязали, – машинально проговорил Даниель и только через мгновение вспомнил, о чём речь.
Катерина Бартон приехала в Лондон на рубеже веков. Ей было тогда около двадцати. Её отец – муж Исааковой сестры – скончался несколькими годами ранее. Исаак взвалил на себя попечение о сиротках. Вскоре после приезда мисс Бартон заболела оспой и вернулась в деревню, чтобы выздороветь или умереть. Тогда-то Даниель и получил от неё письмо, очарование которого нисколько не портил ум, читавшийся в каждой строчке.
Это напомнило Даниелю о необходимости что-нибудь сказать.
– Я счастлив, что переписка доставила мне случай познакомиться с вашим умом до того, как меня ослепили… э… остальные ваши достоинства.
Она пыталась выяснить, почему её дядя таков, как он есть, – не из корыстного интереса, а из искреннего желания стать опорой чудному старику, заменившему ей отца. Даниель написал восемь черновиков ответа, зная, что Исаак рано или поздно найдёт и прочитает его письмо с тем же пристрастием, с каким изучает печатные высказывания Лейбница.
Все знают, что Исаак гениален, и обходятся с ним соответственно, однако тут заключена ошибка, ибо он столь же набожен, сколь гениален, и набожность для него важнее. Я говорю не о внешней набожности, но о внутреннем огне, свече, поставленной под сосуд, стремлении приблизиться к Богу через осуществление богоданных способностей.
– Ваш совет очень мне помог, после того как я – благодарение Богу – выздоровела и вернулась в Лондон. И в той мере, в какой мне удалось быть полезной дяде Исааку, он тоже ваш должник.
– Я не буду с замиранием сердца ждать выражений благодарности от него, – сказал Даниель в надежде, что это сойдёт за иронию.
Его собеседнице хватило такта рассмеяться. Судя по всему, она привыкла, что мужчины в её присутствии становятся чересчур откровенны, и не имела ничего против.
– Полноте! Вы понимаете его лучше, чем кто-либо на свете, и он это очень хорошо знает.
Последняя фраза, хоть и сопровождалась игрой ямочек на щеках, прозвучала не столько комплиментом, сколько предостережением. Более того, Даниель чувствовал, что собеседница предостерегает его вполне осознанно.
Он решил больше не ждать официального знакомства – всё равно бы не дождался. Мисс Катерина Бартон перескочила этот барьер играючи и звала его за собой. «Наверное, вам интересно будет осмотреть дом», – сказала она, картинно выгибая брови. Вторая часть фразы: «Когда вы наконец перестанете пялиться на меня» – подразумевалась. На самом деле мисс Бартон была скорее миловидна, чем ослепительна, хотя многие её черты тешили взор, и одевалась она прекрасно. Не в том смысле, чтобы показать, сколько денег она может потратить и как следит за модой, а в том, что её туалет являл миру исчерпывающий и правдивый отчёт о красоте её тела. Когда она повернулась, чтобы идти в дом, юбка в движении обвила бёдра, полностью явив их очертания. Или так Даниелю почудилось, что, в сущности, равнозначно. С самого приезда в Лондон он гадал, что в племяннице Исаака заставляет могущественных людей декламировать скверные стишки и почему, стоит в разговоре возникнуть её имени, глаза у всех стекленеют. Ему следовало догадаться. Лицо может обманывать, очаровывать, кокетничать. Однако эта женщина вызывала у всех встречных мужчин тяжёлый паралич, а только тело обладает такой властью. Отсюда преизбыток классических аллюзий в стихах о Катерине Бартон; жрецы её культа искали чего-то дохристианского в попытке передать чувства, которые испытывали, созерцая греческие статуи обнажённых богинь.
А статуй тут было предостаточно. Овальную прихожую обрамляли мраморные ниши, которые Даниель последний раз видел пустыми. За двадцать лет Роджер успел снарядить грабительские экспедиции в греческие развалины или заказать новые работы. Проходя вслед за мисс Катериной Бартон в следующее помещение, Даниель обернулся, чтобы ещё раз оглядеть прихожую. Два лакея – оба молодые, – распахнувшие дверь по жесту хозяйки, теперь таращились на её зад. Оба резко отвернулись и покраснели. Даниель подмигнул им и прошёл в дверь.
– Я сотни раз показывала дом гостям, – говорила мисс Бартон, – и могу болтать о нём сколько угодно, но вам-то, доктор, его представлять не надо. Вы знаете, что мы идём через центральный холл, все важные помещения слева… – (она имела в виду обеденный зал и библиотеку) – …служебные справа… – (лакейская, кухня, чёрная лестница, клозет) – …гостиная впереди. Что вам угодно? Удалиться в ту сторону? – Взгляд вправо – хозяйка спрашивала, не надо ли ему опорожнить мочевой пузырь или кишечник. – Или желаете чего-нибудь там? – Взгляд влево, подразумевающий, что он, возможно, захочет перекусить. Она сцепила руки перед грудью и указывала вправо и влево движениями глаз, вынуждая Даниеля пристально в них вглядываться. – Этикет требует пригласить вас в гостиную, где мы будем долго препираться, кому куда сесть. Однако после войны французские манеры не в чести – особенно у нас, вигов. И я не могу себя заставить быть церемонной с вами – моим почти что вторым дядюшкой!
– Я бы только выставил себя болваном – после того, как прожил двадцать лет в лесу! – отвечал Даниель. – Только скажите, если мы войдём в гостиную, увижу ли я…
– Вулкан перенесли, – проговорила она скорбно, как будто боялась, что Даниель впадёт в ярость.
– Из дома?
– Нет, боже упаси! Это по-прежнему главная достопримечательность! Просто некоторые комнаты в той части дома, которую проектировали вы, стали, на взгляд Роджера, несколько маловаты.
– Поэтому мистера Гука и пригласили достроить флигеля.
– Вам известна история дома, доктор Уотерхауз, так что не буду вас утомлять, просто скажу, что, в частности, добавили бальную залу, достаточно большую, чтобы наконец представить вулкан в подобающей ему обстановке.
Она толкнула двустворчатую дверь в дальнем конце холла. Оттуда хлынул солнечный свет. Даниель вошёл и замер от изумления.
Когда дом строился, окна гостиной выходили на луг, которому предстояло вскорости превратиться в регулярный сад. Вид этот был Даниелю по сердцу, поскольку почти такой же открывался из дома Дрейка. Теперь сад сменился двором с фонтаном посередине, а прямо напротив высился барочный дворец. Комната, которую Даниель задумывал как место отдохновения, откуда можно любоваться зеленью и цветами, превратилась в галерею для созерцания настоящего особняка.
– Ванбруг, – пояснила мисс Бартон. Тот самый архитектор, что строит сейчас Бленхеймский дворец для герцога Мальборо.
– Гук…
– Мистер Гук добавил флигеля, которые, как вы видите, охватывают двор и соединяют ваш храм с Ванбруговым… э…
«Домом разврата» – вертелось у Даниеля на языке, но не ему, начавшему это всё, было бросать в Ванбруга камнями. Он с трудом подобрал уместные слова:
– Незаслуженная честь для меня, что Ванбруг закончил так великолепно начатое мною столь скромно.
Стулья в гостиной стояли полукругом, обращённым к окну. Мисс Бартон, пройдя между ними, распахнула стеклянные двери, которые по исходному плану должны были открываться на центральный променад сада. Теперь вместо посыпанной гравием дорожки здесь начинались мраморные плиты, ведущие к восьмиугольному водоёму с бронзовым фонтаном посередине. Это была классическая многофигурная композиция: жилистый Вулкан на мощных, хоть и кривых ногах, пытался обнять шлемоносную Минерву, а та отталкивала его рукой. Вокруг валялись мечи, кинжалы, кирасы и несколько недокованных молний. Узловатыми пальцами Вулкан срывал с Минервы нагрудный доспех, обнажая тело, которое явно лепили с Катерины Бартон. Даниель узнал сюжет: Минерва пришла в кузницу Вулкана за оружием, тот, воспылав любострастием, попытался ею овладеть, однако Минерва сумела себя отстоять, и он излил семя на её ногу. Минерва вытерлась тряпкой и отбросила её, оплодотворив, таким образом, Матерь-Землю, которая позже родила Эрихтония, одного из первых афинских царей, введшего в обращение серебряные монеты.
Композиция изобиловала намёками и символами: свободной рукой Минерва уже тянулась за тряпкой, а Вулкан был пугающе близок к соприкосновению с её лилейным бедром. По углам водоёма располагались статуи поменьше: ближе к дому, выстроенному Даниелем, плодоносная богиня (много рогов изобилия) кормила виноградом младенца. Напротив, ближе к дворцу Ванбруга, царь в короне восседал на груде монет. Даниелю мучительно хотелось вывернуть голову и разглядеть, как скульптор решил некоторые частности. Особенно его интересовало, откуда бьёт вода, и одновременно самая мысль об этом была почему-то нестерпима. Катерина Бартон упорно не замечала фонтан – не говорила о нём, не смотрела в его сторону, неприступная, как Минерва. Даниелю, едва поспевавшему за ней, оставалось довольствоваться ролью Вулкана, хоть и без надежды даже на такое удовлетворение.
За всеми этими впечатлениями он не успел разглядеть дом снаружи, как оказался внутри. Возможно, так было и лучше: ему смутно запомнилось множество статуй, скачущих по крышам и балюстрадам.
– Это называется рококо, – объяснила Катерина Бартон, вводя Даниеля в помещение, которое, вероятно, и было тем самым залом. – Все от него без ума.
Даниелю вспомнился отцовский дом: голые стены, добротная неподъёмная мебель – один-два предмета на комнату.
– Здесь я чувствую себя стариком, – брякнул он некстати.
Катерина Бартон одарила его чарующей улыбкой:
– Некоторые говорят, что этот стиль проистекает от избытка декораторов при недостатке домов.
«И отсутствия вкуса», хотелось добавить Даниелю.
– Поскольку вы хозяйка дома, мадемуазель, я не стану развивать мысль, высказываемую некоторыми.
Наградой ему стала игра ямочек. Сам того не желая, он нечаянно затронул её отношения с Роджером.
В такие мгновения Даниелю становилось не по себе. По большей части она нисколько не походила на Исаака – даже на того хрупкого, почти женоподобного юношу, с которым Даниель учился в Тринити-колледже полвека назад. Не знай Даниель заранее, он в жизни бы не догадался об их родстве. Однако в те секунды, когда она забывала спрятать свой ум, семейное сходство проступало, и Даниель видел Исааково лицо, как если бы шёл с автором «Математических начал» через тёмную комнату, и того на миг озарила блеснувшая за окном молния.
– Я бы хотела показать вам кое-что достойное вашего внимания, доктор. Сюда, пожалуйста.
Вулкан стоял в дальнем конце зала. В отличие от природных, грубых и ничем не украшенных, он являл собой идеальный конус с углом при вершине осевого сечения ровно девяносто градусов. Жерло или сосок венчали развалины античного храма с дорическими колоннами красного мрамора и полуобвалившимся золотым куполом. Гору из чёрного мрамора с красными прожилками украшали вездесущие золотые сатиры, нимфы, кентавры и прочий мифологический зверинец. Вулкан имел в высоту не более четырёх футов, но казался выше благодаря постаменту в половину человеческого роста, поддерживаемому кариатидами в образе Тифона и прочих земнородных чудищ.
– Если вы подойдёте ко мне, доктор, я покажу вам удивительный винт.
– Простите?
Мисс Бартон открыла неприметный люк с задней стороны постамента и теперь манила Даниеля рукой. Тот обошёл вулкан, осторожно присел на корточки и заглянул внутрь. Теперь он увидел цилиндр, идущий под наклоном от установленного на полу чана к жерлу.
– Роджер очень хотел, чтобы вулкан извергал потоки расплавленного серебра. Это было бы так эффектно! Однако мистер Макдугалл побоялся, что могут загореться гости.
– Что тоже было бы по-своему эффектно, – пробормотал Даниель.
– Мистер Макдугалл уговорил Роджера остановиться на фосфорном масле. Его изготавливают в другом месте, привозят сюда в бочке и выливают в ёмкость. Архимедов винт поднимает его вверх, так что оно изливается из кратера и бежит по склонам, обращая в бегство кентавров и прочих созданий.
– В бегство?!
– О да, ибо фосфор изображает потоки жидкого огня.
– Это я понимаю. Но как они бегут?
– Они заводные.
– И все сделаны Макдугаллом?
– О да.
– Я помню, что приглашал ювелира по фамилии Милхауз, но не припоминаю механика по фамилии Макдугалл…
– Мистер Милхауз подрядил мистера Макдугалла сделать хитроумные части механизма. Когда мистер Милхауз умер от оспы…
– Мистер Макдугалл сменил его, – догадался Даниель, – и не мог остановиться, придумывая одни хитроумные части за другими.
– Пока Роджер не сказал ему: «Хватит», боюсь, несколько категорично. – Катерина Бартон поморщилась, так что Даниелю захотелось погладить её по голове.
– Он ещё жив?
– Да. Работает в театрах, делает призраков, взрывы и ураганы.
– Ну разумеется.
– При одном из поставленных им морских сражений сгорел занавес.
– Охотно верю. И как часто вулкан извергается?
– Раз или два в год, во время больших приёмов.
– И в таком случае мистера Макдугалла возвращают из ссылки?
– Да. У Роджера с ним договорённость.
– Откуда берётся фосфор?
– Его привозят, – сказала Катерина Бартон так, словно эти слова заключали в себе ответ.
– И как мне отыскать мистера Макдугалла?
– В Королевском театре в Ковент-Гардене собираются ставить новую пьесу под названием «Сожжение Персеполя».
– Благодарю вас, мисс Бартон, я всё понял.
Дом Исаака Ньютона на Сент-Мартинс-стрит в Лондоне
тот же день, позже
Даниель посещает Исаака
– У МЕНЯ ДЛЯ ВАС ЕСТЬ ЗАГАДКА, связанная с гинеями, – такими словами Даниель нарушил двадцатилетнее молчание между собой и сэром Исааком Ньютоном.
Разговор этот Даниель продумывал с того самого дня, как Енох Роот возник на пороге его дома: в каких выражениях передать значимость происходящего, сколько времени уделить воспоминаниям о годах в Кембридже, касаться ли их последней встречи, памятуя, что она закончилась наихудшим возможным образом (исключая смертоубийство). Словно драматург, комкающий черновик за черновиком, он вновь и вновь набрасывал в голове сценарий встречи, и всякий раз действие устремлялось к кровавой развязке, наподобие последнего акта «Гамлета». В конце концов Даниель рассудил, что, по словам Сатурна, ему остались дни или часы, а значит, жалко тратить их на формальности.
Когда дверь открылась и он через комнату взглянул Исааку в лицо, то не увидел следов ярости или (что было бы куда опаснее) страха, только обречённость. Исаак сидел с видом герцога, которому неожиданно свалился на голову умственно неполноценный братец. Тут-то экспромтом и возникла фраза про гинеи. Слуга, открывавший дверь, глянул на Даниеля, как на труп висельника в жаркий день, и затворил тяжёлые створки.
Исаак и Даниель остались с глазу на глаз в кабинете. По крайней мере, Даниель решил, что это кабинет. Он не мог представить, чтобы у Исаака имелись гостиная или спальня, – любая его комната была по определению рабочей. После дома Роджера тёмная обшивка стен казалась почти деревенской. Дверь тоже была дубовой; когда она закрылась, то словно исчезла, породив впечатление, будто Исаак и Даниель – два высушенных экспоната в деревянном ящике. Окна кабинета выходили на Лестер-филдс, резные ставни были открыты, но полузадёрнутые алые занавеси впускали лишь скудный свет. Исаак в длинном алом шлафроке поверх тонкой полотняной рубашки сидел за большим столом, какой мог бы принадлежать Дрейку. Лицо его изменилось мало, хотя и отяжелело, белые волосы по-прежнему доходили до плеч, однако спереди появилась высокая залысина, словно мозг распирал череп изнутри. Привычная бледность за то время, пока Даниель пересёк комнату и протянул руку, сменилась сердитым румянцем, как будто Исаак позаимствовал краски у шлафрока.
– Ничто меня так не раздражает, как пустые головоломки, призванные испытать мой ум, – сказал он. – Бернулли – клеврет Лейбница – прислал мне…
– Задачу о брахистохроне, помню, – вставил Даниель. – Вы решили её за несколько часов. Мне потребовалось значительно больше времени.
– Но вы её решили! – прогремел Исаак. – Поскольку это задача на анализ бесконечно малых, имевшая целью проверить, насколько я в нём смыслю! Невероятная дерзость! Я был первым, кто мог бы её решить, а вы – вторым, потому что узнали о методе флюксий непосредственно от меня! И пешки барона смеют, через тридцать лет после того, как я…
– Вообще-то моя задача совершенно иного рода, – произнёс Даниель. – Искренне сожалею, что невольно вас огорошил.
Исаак сморгнул. На лице его проступило невероятное облегчение. Возможно, он боялся, что Даниель оспорит слова: «Узнали о методе флюксий непосредственно от меня». Картина разом прояснилась. Исаак видел в Даниеле свидетеля, который подтвердит его приоритет, и любые досадные свойства гостя отступали перед этим соображением.
Даниель вздохнул свободнее, чувствуя, как расслабляются мышцы шеи и затылка. Всё будет хорошо. Он выйдет отсюда живым, даже если сболтнёт что-нибудь неподходящее. Для Исаака он не пешка, а ладья, придерживаемая на краю доски до конца игры, чтобы последним неумолимым ходом поставить сопернику мат. От ладьи Исаак готов стерпеть многое.
На миг промелькнула мысль: уж не Исаак ли – не иначе как в соответствии с принципом дальнодействия – повлиял на принцессу Каролину в Ганновере и подстроил его возвращение в Лондон?
– Так в чём ваша загадка, Даниель?
– Сегодня я встречался с человеком, который знает о деньгах много больше моего. Он пытался оценить гинею.
– Или монету, выдаваемую за гинею, – поправил Исаак.
– Согласен. Я сказал «гинея», потому что в конце концов она оказалась гинеей.
– Он должен был её взвесить.
– Так он и сделал. И вес монеты не вызвал у него нареканий. Казалось бы, вопрос решён. Однако дальше он сделал очень странную, на мой взгляд, вещь: положил монету в рот и надкусил.
Исаак не ответил, но, кажется, вновь слегка порозовел: по всей видимости, история его заинтересовала. Он сцепил руки на столе, подобравшись, как кошка.
– Даже я, – продолжил Даниель, – знаю, что монетчики частенько изготавливают фальшивки из золотой фольги, заполняя середину сплавом, который и легче, и мягче золота. Соответственно, чтобы проверить монету, её надо либо взвесить, либо попробовать на зуб. Годятся оба способа. Если монета прошла проверку взвешиванием, то её подлинность доказана! Нет ничего тяжелее золота. Подделка выявляется по недостатку веса. И всё же этот человек – исключительно сведущий во всём, что касается денег, – счёл нужным надкусить монету. Есть ли тут какой-то резон? Или мой знакомец просто глуп?
– Он не глуп, – сказал Исаак, устремляя на Даниеля ледяные кометы глаз.
– Вы подразумеваете, что глуп я?
– Связавшись с таким человеком? Глупы или наивны, – отвечал Исаак. – Поскольку вы двадцать лет прожили в глуши, я готов допустить второе.
– Так развейте мою наивность, скажите, что это за человек.
– Весовщик.
– Безусловно, поскольку он взвешивает, но вы вкладываете в это слово некий смысл, который мне, пришельцу из глуши, совершенно непонятен.
– Несмотря на все мои старания улучшить работу Монетного двора и сделать все гинеи полностью одинаковыми, разница в весе сохраняется. Некоторые гинеи чуть тяжелее остальных. Эту погрешность можно уменьшить, но нельзя устранить совсем. Я уменьшил её настолько, что для честного человека разницы нет. То есть большинство лондонцев – включая искушённых коммерсантов – без колебаний обменяют одну гинею на другую, иногда даже не утрудившись её взвешиванием.
– Я прекрасно помню времена, когда всё было иначе, – заметил Даниель.
– Вы говорите о нашем визите на Стаурбриджскую ярмарку перед началом Чумы, – тут же ответил Исаак.
– Да, – подтвердил Даниель после мгновенного замешательства.
Они как-то пошли на ярмарку покупать призмы, и по дороге Исаак отпустил несколько замечаний касательно флюксий – начало анализа бесконечно малых. Во время долгого плавания через Атлантический океан Даниель выудил из глубин памяти тот разговор, припомнив некоторые частности, вроде формы водорослей в реке Кем, изгибаемых её течением. Теперь стало понятно, что Исаак в последнее время напряжённо думал о том же самом.
Продолжать болтовню о монетах, когда истинная тема беседы уже практически всплыла на поверхность, было слегка нелепо. Однако англичанин всегда предпочтёт лёгкую нелепость мучительной прямоте. Итак, дальше о нумизматике.
