Остап Стужев
Правила Мерджа
© Стужев О.И., 2022
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот, 2022
Данная книга представляет собой художественный вымысел, за исключением исторических и географических фактов. Любые сходства с реальными людьми, живыми или умершими, случайны.
Я то, что есть, и был бы тем же самым, Если бы самая целомудренная звезда мерцала над моей колыбелью.
В. Шекспир. «Король Лир»
Часы, помнившие, наверное, еще времена Демидовых, пробили пять. Стоял конец декабря, и за окном уже давно было темно. Рома Чекарь остался один в кабинете управляющего головным комбинатом, входящим в Северный холдинг. Чекарь была не кличка, а самая настоящая фамилия, и Рома очень бережно относился к правильно поставленному ударению. Он весьма огорчался, если кто-то случайно, или не совсем случайно, называл его не Чéкарь, а Чекáрь, делая ударение на последний слог, совершенно неуместно выделяя букву «а» вместо «е» и, таким образом, не только коверкая звучание, но и очевидно искажая смысловую нагрузку, по мнению Ромы, зашифрованную этими шестью буквами его фамилии. Гражданам, совершившим такую нелепость впервые, Рома обычно вежливо и доброжелательно старался показать свое искреннее разочарование. Повторное невнимание к лингвистическим нюансам вызывало у него неподдельный интерес к говорившему, что-либо корректировать не имело смысла, ибо если человек не понимал с первого раза такую убедительную просьбу, то на это должны были быть веские причины, в хитросплетениях которых придется разбираться.
Сегодня было воскресенье; он специально выбрал этот день. Ему не хотелось вмешиваться в рутинную работу менеджеров и директоров, а тем более нервировать их своим появлением. Встретивший его хозяин кабинета, седовласый мужчина лет пятидесяти, сказал, что у него еще есть работа, но он закончит ее у главного инженера. Дела на комбинате шли хорошо, мотивированное руководство присутствовало на своих местах даже по выходным. Несмотря на это, в последние годы Роме все сложнее было балансировать между интересами двух основных акционеров. Встреча с одним из них была назначена сегодня на шестнадцать часов. Неожиданно решивший лично посетить комбинат Магомед-Алиев, владевший значительной долей в капитале холдинга, опаздывал уже на целый час.
– Ничего не поделаешь, старших принято уважать, а тех, у кого почти треть голосующих акций, можно и подождать, – с присущим ему чувством юмора срифмовал Чекарь вслух, обращаясь к самому себе.
На сервировочном столике возле стоящих углом диванов он заметил стаканы и две, на выбор, бутылки: с виски и коньяком. Он щедро плеснул себе восемнадцатилетний «Макаллан», оставив две крохотные капельки на своем сшитом в Лондоне на Сэвил-роу костюме. Говоря по правде, Чекарь уже давно не носил других, кроме как сшитых по размеру или bespoke[1]. С его странной фигурой было просто невозможно подобрать что-то с вешалки в магазине. Узкие плечи абсолютно не гармонировали с той фантастической силой, какую он развил еще в молодости, занимаясь тяжелой атлетикой. Сделав добрый глоток виски, он взял из хрустальной вазочки оливку и аккуратно обгрыз от нее половинку, оставив косточку торчать наружу. На экране айфона высветилось сообщение. «Набери мне сейчас», – писал второй ключевой акционер – Сергей Николаевич Кольцов. Чекарь сел в мягкое кресло напротив большого телевизора и, выключив звук, выбрал спортивный канал. В мессенджере появилось новое сообщение с тремя знаками вопроса. И тут же последовал входящий звонок.
– Да, добрый вечер. – Рома ответил сразу и, устроившись поудобнее, приготовился слушать.
– Ну, это у вас там вечер, а у нас тут, в Европах, еще день. Что у тебя там? – произнес Кольцов скороговоркой.
– Жду Магомеда.
– Опаздывает? Ему с его артритами у тебя в Уральске как бы живым остаться. Сколько там у вас сейчас ниже нуля-то? – в голосе говорившего звучала легкая ирония.
– Минус двадцать, сегодня потеплело, – пошутил в ответ Чекарь.
– Смотри, что я хочу сказать по ситуации, – перешел Кольцов к делу. – Кто-то пытается создать еще один консолидированный пакет. Я слежу за биржами, и по моим данным, этому кому-то удалось купить процента четыре с половиной из тех, что мы пустили в свободную продажу после IPO. Скажи Магомеду, я не хочу недомолвок, и я уверен, что это делается не с его ведома, но его многочисленные родственники вызывают у меня серьезные опасения.
– Как я ему это скажу? Если мы знаем, на ком сейчас записаны эти четыре или пять процентов, мы что, не можем понять, кто собственник? – возразил Чекарь, зная, насколько болезненно воспринимает Магомед-Алиев любые инсинуации в адрес своей многочисленной родни, которая, по правде говоря, больше походила на стаю пираний, чем на людей, когда речь шла о делах и дивидендах холдинга. Кольцов прекрасно это знал и тоже не хотел усложнять свои и так натянутые в последние годы отношения с Магомедом. Времена сильно изменились с тех пор, как они прибрали к рукам несколько высокорентабельных производств, объединили их в холдинг и вот уже много лет получали щедрые дивиденды.
– Я работаю над этим. Если бы консолидатор не прятал концы, не было бы повода для этого разговора. Мы выплачиваем хорошие дивиденды, и интерес к нашим акциям мог бы объясняться этим. Зачем тогда этому консолидатору офшоры, и тем более в странах, куда нам трудно дотянуться? – ответил Кольцов, как он любил это делать, с вопросительной интонацией в конце. После небольшой паузы, повисшей в воздухе, так как Чекарь не спешил отвечать на риторические вопросы собеседника, он продолжил: – И к тому же ты знаешь, акции сейчас торгуются по цене ниже, чем когда мы вышли на IPO. Следовательно, для любого из нас сейчас было бы выгодно скупать дешевле, чем продавали год назад.
– Сергей Николаевич, в таком случае это вам интереснее всего получается покупать, вы ведь продали больше всех остальных участников, – сказал Чекарь, внимательно выслушав рассуждения старшего партнера и посчитав их слишком запутанными.
– Так, Рома! Яйца курицу не учат. Твои пятнадцать процентов в акционерном капитале гарантируют тебе, если я не ошибаюсь, тридцать миллионов баксов в год, плюс твои накладные и представительские расходы. Я ничего не путаю? – опять повисла пауза, и снова, не дождавшись ответа, Кольцов продолжил: – Я оставил себе блокирующий пакет и не лезу в дела, потому что, слава богу, вы с Магомедом у меня не одни, но если какие-то идиоты – не важно, родственники или не родственники – хотят залезть к нам под шкуру, ты знаешь, они об этом пожалеют. И я должен вас обоих поставить в известность о происходящем на рынке, так? – сказав это, он замолчал, решив дождаться реакции на другом конце.
– Вы знаете, ни я, ни Магомед никогда не пойдем против вас. Я передам ему все, что сейчас услышал, тем более его самого волнует падение цены на акции холдинга. – Ответив, Чекарь встал и, подойдя к сервировочному столику, налил себе еще виски.
– Если его волнует падение цены, то скажи ему следующее: надо просто уменьшить дивиденды и инвестировать немного в технологии, рынок реагирует даже на такие простые решения, – проворчал Кольцов. Он закончил службу генералом, и поэтому был глубоко и искренне уверен, что разбирается во всем, включая загадки биржевых торгов.
– Сами когда заедете? – спросил его Роман. По посторонним звукам, доносящимся из телефонной трубки, он догадался, что его собеседник находится в каком-то аэропорту.
– Думаю, дней через десять. Мне надо побывать еще в паре стран, – последовал лаконичный ответ. Кольцов, скорее всего, собирался лететь в Женеву к дочери, но по известной им обоим причине он никогда не упоминал этот город в разговоре с Чекарем. Тот понял это без слов, и боль, много лет живущая в сердце, проявилась гримасой недовольства на его розовощеком лице.
Наконец за окном кабинета почувствовалось какое-то движение. Блики фар и проблесковых маячков машин сопровождения отразились в трех хрустальных люстрах, свисавших с высокого потолка директорского кабинета. Чекарь подошел к окну, чтобы посмотреть на почти священный ритуал. Впервые он увидел, как Магомед-Алиев выходит из машины, семнадцать лет назад, когда прилетел к нему в Махачкалу, прячась в багажном отсеке военно-грузового транспортника. С тех пор ничего не поменялось. Так же охрана открыла заднюю дверь и помогла Магомед-Алиеву встать на ноги. Чекарь допил виски и, оставив стакан на подоконнике, вышел в приемную.
* * *
Магомед Магомед-Алиев был призван в ряды Советской армии из своего родного дагестанского села, как и положено, почти сразу, как ему стукнуло восемнадцать. С его плоскостопием морская пехота или десантные войска, о которых в те годы грезил любой школяр в Советском Союзе, были закрыты наглухо. Его без всяких колебаний отправили служить в конвойные войска МВД СССР, где он, быстро освоившись, возглавил подразделение кинологов в шестой роте одного из конвойных полков дивизии. Собак он любил и понимал с детства. В селе, где прошла его жизнь, скотоводство было, пожалуй, единственным занятием, которое признавали его обитатели.
И еще была борьба. Боролись с детства на праздниках, на свадьбах, только разве что не на поминках. Если свадьба была богатая, то на призовые победителю можно было купить новые «жигули». Собиралось много претендентов, и приезжали даже мастера спорта международного класса, решившие подзаработать тем, что они умели делать лучше всего. Не было весовых категорий и судей. Боролись только в стойке. Победу присуждали старейшины за по-настоящему красивый бросок. Схватки иногда длились больше часа, но спешить было некуда, свадьбу играли по несколько дней. Редко случалось, когда дошедшие до финала пробовали устроить вместо настоящей схватки показуху. Тогда гости просто начинали смеяться, и сотни скомканных, потертых, прошедших множество рук красных советских червонцев и фиолетовых двадцатипятирублевок оставались неврученными. Зрители просто возвращались к столам, презрительно махнув рукой на актеров, а не мужчин. Магомед всегда боролся отчаянно, до последнего, и несколько раз даже проходил дальше второго круга. Его утешало, что в своем селе он точно был первым. А что еще надо человеку?
В 6-й роте бороться было не с кем. И Магомед крутил «мельницы» немецким овчаркам. Он попробовал сделать одной собаке зацеп изнутри, но сломал ей ногу и, отсидев трое суток «на губе», решил ограничиться «мельницами». Все собаководы были его земляками, и какого-либо недопонимания, кто есть главный, с представителями других национальностей не наблюдалось даже в первый год службы.
В весеннем призыве следующего года было много ребят из прибалтийских республик – все с коротко остриженными русыми волосами и немного туповатыми крестьянскими лицами. Из двадцати с лишним призывников только у одного были черные волосы, да и то он оказался русским из Риги, внучком какого-то чекиста, оставшегося в Латвии после зачисток немецкого присутствия. По меркам конвойных войск, парень был высокий, даже несмотря на сутулость. В некрасивых очках с круглыми стеклами он походил скорее на молодого доцента, чем на солдата.
Дав «молодым» пару недель оклематься, свыкнуться, так сказать, с окружающей реальностью, «дедушки» с «черпаками»[2] решили: пора показать «молодым», как надо Родину любить. Их подняли ночью и построили в ряд. «Молодые» стояли в одном нижнем белье и в сапогах без портянок. Для начала, дав каждому пару раз по животу, чтоб прогнать остатки сна и иллюзий, «дедушки» довели до их сведения новые правила взаимоотношений, а после устроили под кроватями изучение правил дорожного движения. Смысл забавы заключался в следующем: каждый отдельный боец изображал автомобиль и в зависимости от своих размеров мог быть «грузовиком» или «легковушкой». Из пяти литовцев сделали поезд, заставив их лечь на живот одного за другим. Они поползли под кроватями по кругу через всю казарму и регулярно гудели, как гудит паровоз. Поезд должны были пропускать остальные участники движения. Иногда мог загореться красный свет. Это происходило так: если одному из «дедушек» надоедало монотонное движение и в этот самый момент под шконкой, на которой он сидел, мчалась «легковушка» или пыхтел усталый «самосвал», он мог пнуть ногой ползущее внизу существо и под общий взрыв смеха, выплевывая через губу слова, произнести:
– Куда прешь? Не видишь – красный?
Следующий удар ногой, как правило, объявлял зеленый свет и возможность следовать далее. С желтым светом никто не заморачивался. Проблема возникла только с этим сутулым русским, который, отрицая важность изучения правил дорожного движения, пошел в полный отказ. Дабы не смущать остальных неправильным поведением, его повели в туалет на первый этаж, где то угрозами, то уговорами пробовали принудить к повиновению. Ударить его почему-то никто так и не решился. Когда до подъема оставалось меньше трех часов, педагоги отправились вздремнуть, оставив солдата на попечение дежурного сержанта, крупного и необычно широкого в кости казаха, который, указав ему на тряпку и ведро, приказал мыть полы. К удивлению сержанта, «молодой», не обращая на него внимания, сполоснул лицо холодной водой, хотя, надо заметить, другой там и не наблюдалось, и спокойно пошел обратно в казарму. Там он забрался на свою койку, очевидно, по какому-то недомыслию тоже решив воспользоваться оставшимся для сна временем. Сержант, не ожидавший такой борзости, сначала не знал, что делать, а потом, подойдя к нему поближе, начал было шептать солдату на ухо, стараясь не потревожить покой «дедушек», вдоволь наигравшихся в светофоры:
– Послушай, мальчик!
Ответ, полученный почти незамедлительно, расстроил сержанта.
Сначала не понявший точного смысла – несмотря на хорошее знание русского языка, сложные идиоматические обороты все еще оставались для него загадкой, – казах в замешательстве потоптался возле повернувшегося к нему спиной солдата. Невольно представив, как могло бы происходить то, что было ему обещано, он развернулся и какой-то обиженной походкой отправился восвояси.
Следующей ночью все повторилось с абсолютной точностью, за малым исключением: русский не встал по команде в строй, а остался невозмутимо лежать на верхней койке.
– Я зарежу его, суку! – завизжал один из «черпаков» странным фальцетом.
– Ты, гад, кито такой? – «дедушка»-узбек со смуглым лицом, усыпанным такими же фиолетовыми, как все его тело, фурункулами, дергаясь на нижней койке, начал ногой снизу толкать лежавшего как ни в чем не бывало салабона.
– Оставьте пацана в покое, – голос Магомед-Алиева звучал немного хрипловато, он чувствовал себя простуженным, несмотря на теплые летние дни, и ему было трудно говорить громко. – Да и вообще, хватит на сегодня. Завтра утром «физкультур» делать будем, – продолжил он после недолгой паузы, в течение которой все участники замерли, как восковые фигуры, не смея пошевельнуться. После последних слов все молча и быстро разошлись, стараясь не шуметь и забравшись под суконные солдатские одеяла, попытались быстрее заснуть, помня зловещее обещание «делать физкультур». Значит, завтра в шесть часов утра вместо обычного километра они побегут десять, и так как Магомед страдал плоскостопием, он не побежит, а поедет рядом на рыжем мерине, задавая довольно быстрый темп всем остальным.
Утро следующего дня выдалось хмурым и неприветливым. Разбуженный, как и все, командой «Рота, подъем!», Магомед-Алиев посмотрел в окно на затянутое тучами небо и решил, что лучше пойдет в санчасть, чем будет мокнуть под дождем, натирая зад о широкую спину полковой клячи. Его освободили от службы на три дня и, вернувшись в казарму, он, первым делом поменяв сапоги на тапочки, спустился на первый этаж и потопал в столовку, где дневальный быстренько соорудил ему чайку.
– Этот русский как вернется со службы, приведи его ко мне, – сказал Магомед дежурному по роте сержанту. Не было смысла уточнять, о ком идет речь, все и так было понятно.
– Он в комнате для инструктажа, его отделение сегодня на сутки на жилую зону заступает, как выйдут, приведу его, – ответил сержант, пока дневальный расставлял на столе масло, хлеб и тарелку с карамельными конфетами.
– Иди сейчас на кухню, попроси повара, пусть даст пару котлет или что там на обед сегодня, – сказал Магомед собравшемуся было исчезнуть дежурному и сделал маленький глоток из алюминиевой кружки, покрытой изнутри смолистым темно-коричневым налетом от бесконечного количества заваренного в ней чифиря.
Появившийся минут через сорок рядовой Кольцов прервал его невеселые размышления о своем будущем: служить оставалось еще больше года, а уйти в первой партии он не надеялся; неминуемая северная зима не сулила ничего хорошего его постоянно нывшим суставам.
– Чего хотел? – сказал «молодой», бесцеремонно усевшись на противоположную скамейку. Он взял хлеб и начал намазывать на него толстый слой масла.
– Поговорить с тобой хотел, объяснить тебе хотел, как вести себя надо со старшими, как уважать их надо, – сказал Магомед-Алиев, неожиданно для самого себя с какими-то мямлящими интонациями. Встреча началась не так, как он себе ее представлял. Приходилось менять тактику на ходу, и он по наитию предпочел осторожность.
– Ну, говори, давай не тяни только, – перебил его вконец оборзевший первогодок. Откусив несоразмерно большой кусок хлеба с маслом, он потянул к себе кружку с чифирем и, долив туда из чайника кипяток, сделал два глотка.
– Слушай, Кольцов, мы год прослужили, ты год прослужишь, и мы уйдем, придут «молодые», будут тебя и твой призыв слушаться. Понимаешь, о чем я тебе толкую? – снова затянул свою волынку Магомед, глядя на сидящего напротив и как ни в чем не бывало жующего хлеб рядового.
– Вот что, мужик, ты давай не переживай за то, что будет, когда тебя не будет, занимайся своими делами – и доживешь до дембеля. Он у тебя через год вроде? – ответил русский, возвращая кружку на место.
Магомед почувствовал себя как-то неуютно, какой-то внутренний голос подсказал ему, что разговор закончен и все останется вот так и никак иначе. «Молодой», который легко и просто расставил все на свои места, встав из-за стола и зацепив длинными узловатыми пальцами, как хищная птица цепляет добычу, смачную горсть карамелек, сунул их в карман своего х/б.
«Ну давай, выздоравливай» – это была последняя фраза, которую Магомед услышал от него в этом разговоре.
Дни потянулись идущими один за другим караулами без всяких там ЧП и эксцессов. «Молодые» бойцы все как один, за исключением русского, усердно мыли полы и очки туалетов. А наглый новичок, как-то найдя общий язык с сержантами и старшиной, вертелся то возле каптерки, то возле комнаты хранения оружия, болтая с ними обо всем на свете. Все шло обыденно и незамысловато, пока десятого июня старшина роты не застрелился из табельного автомата у себя в каптерке. Этот старшина был здоровенный дядька, который на спор поднимал за задний бампер милицейский уазик и разворачивал его в обратную сторону, ни разу не ставя на землю. Тем утром он засунул ствол «калаша» себе в рот и, придерживая его левой рукой, правой дотянулся до курка и снес себе полбашки всего одной пулей. Дальнейшие события развивались так же стремительно, как рушится карточный домик. Были арестованы их командир роты и несколько старших офицеров войсковой части. Ночью их увезли в неизвестном направлении, а группу старослужащих, включая ничего не понимающего Магомеда, отобрав у них ремни, отправили на губу. Им повезло с погодой, стояли летние дни, и в камерах гауптвахты, где зимой стены обрастали льдом, как в давно не чищенном холодильнике, можно было как-то находиться. Слухи поползли на третьи сутки, и от дежурного прапора сидельцы узнали о сути происходящего. Группа офицеров полка, в том числе их ротный и старшина, уже несколько лет промышляли продажей «калашей» и «макаровых». Начатое дело в виде безобидной продажи патронов, списываемых на плановых и неплановых стрельбах, переросло, несмотря на сумасшедший риск, в продажу стволов. И продано-то было немного, и номерные знаки тщательно спиливал тот самый старшина, мозги которого забрызгали парадные кители дембелей, развешанные по всей каптерке. Просто из одного злополучного автомата покрошили мусоров где-то под Ростовом-на-Дону, и участь незадачливых негоциантов была решена. Каким образом это относилось к нему и остальным арестантам, борец-собаковод не понимал, как не понимали и остальные. Однако общее настроение было отчаянным. Кормили их два раза в день какой-то дрянью, и спали они не больше трех часов в сутки. После отбоя начинались бесконечные проверки, и это длилось до самого подъема. Наконец на четвертые сутки ночью Магомед-Алиева под конвоем отвели в особый отдел. Он почему-то совсем не удивился, увидев Кольцова в форме старшего лейтенанта. По крайней мере, какая-то часть происходящего становилась понятна.
– Долг платежом красен, – сказал Кольцов и жестом пригласил его сесть. – Давай, похавай. Я смотрю, ты не очень-то удивлен. Догадался или рассказал кто?
Решивший держать масть Магомед-Алиев молча сел за стол и, отодвинув шмат сала в сторону, начал рассматривать открытую уже банку с тушенкой.
– Свиная? – Магомед понюхал красно-бордовую мясную гущу, хотя, по правде, ему было все равно, а есть реально хотелось невмоготу.
– Ну ты и клоун! Ты же в роте жрал свинину. – Кольцова на самом деле разбирал смех от разыгрываемого перед ним фарса.
– Жрут свиньи, а в столовке не помню, что ел. Может, ел, а может, не ел. Тут не буду. Спасибо за предложение.
– На, ешь, говядина, – сказал, смирившись, Кольцов. Позвенев ключами, он открыл сейф и вытащил банку говяжьей тушенки, початую банку огурцов и бутылку грузинского коньяка «Самтрест» с синей глянцевой этикеткой. Он поставил все это на стол, пододвинув банку и консервный нож к арестованному, и разлил по два пальца коньяка, за неимением другой посуды, в чайные чашки. Магомед-Алиев, знающий цену такому отношению, взял со стола чашку и замер, дожидаясь, когда офицер предложит ему чокнуться. Время остановилось на мгновение, и в повисшей тишине неожиданно резкий звук от прикосновения фаянса начал отсчет новой эры в жизни каждого из них. Голодавший последние дни Магомед мгновенно опьянел и с неожиданным сталинским акцентом произнес:
– Это хорошо, что ты уже старший лейтенант.
– Хорошо, что у тебя болело горло в ту ночь, а то отправил бы я вас всех в дисбат года на два. Пусть эти молятся на тебя, отпущу всех прямо сегодня, машина будет через час, поедете сразу в роту. Ротный у вас новый. О тебе предупрежден, но ты там присматривай за этими твоими идиотами. Подписывать тебя ничего заставлять не стану, но ты мой должник, помни. Будет надо – сам тебя найду. Лады?
Неожиданно для Кольцова ответ последовал не сразу. Доев тушенку, солдат налил до краев обе чашки коньяком под вопросительно-удивленным взглядом своего собеседника.
– Я буду об этом помнить, и мой дом будет открыт для тебя днем и ночью, но помни: ты тоже мой должник, и я могу рассчитывать на тебя. Если так, давай выпьем до дна, а если нет, то лучше дисбат.
Кольцов, считавший себя гением агентурной работы, обожал такие пассажи. Они выпили, пристально глядя в глаза друг другу, и расстались на несколько лет, пока хитросплетения бизнеса и политики не свели их вновь.
* * *
Охрана Магомед-Алиева, он сам и еще несколько человек из его родни, старавшихся быть полезными и дававших все время одни и те же дурацкие советы, медленно поднимались на третий этаж. Лифт только собирались устанавливать в старом, царских времен постройки корпусе заводоуправления, и вся процессия терпеливо ждала, пока их хозяин медленно переставит ногу с одной ступеньки на другую. Чекарь не любил свиту Магомеда и встретил их не на пороге кабинета управляющего, а в коридоре. Они обнялись по традиции, начавшейся с давней поездки в Андорру, откуда Роман вернулся к нему в Дагестан уже не в статусе приживала, а скорее единственного человека, которому можно было верить. Чекарь пропустил гостя вперед и, повернувшись к начальнику его охраны, стараясь оставаться дружелюбным, сказал:
– Аслан, не надо в приемной толпиться, там секретарь – девушка, чего ее смущать? Идите в столовую, я распорядился накрыть там для вас. – Не дожидаясь ответа, Чекарь закрыл перед ним дверь, уверенный, что никто из людей, знающих или слышавших о нем, не рискнет ему перечить.
Они разместились на диванах напротив мерцающего экрана телевизора. Секретарь, молодая девица приятной наружности, поставила на стол небольшой электрический самовар с уже кипящей водой и налила чай для Магомеда.
– Спасибо, дочка, – сказал он и, сделав маленький глоток, сразу откусил кусочек белого колотого сахара.
– Я могу идти? – спросила девушка, стоя перед ними и не зная, куда деть руки. Она сделала все, о чем ее тщательно проинструктировал молодой, но уже такой важный начальник, и ей хотелось быть ему максимально полезной. Она работала секретарем управляющего уже год и жила ожиданием, когда этот молодой «олигарх» оценит ее достоинства.
– Налей ему еще «Макаллана», – ответил Магомед, хотя понимал, что спрашивают не его.
Девушка благодарно улыбнулась ему, почувствовав в нем союзника, который, возможно, поможет растопить ледяной холод, веявший от Чекаря. Шурша юбками, она отправилась выполнять поручение, не дожидаясь одобрения этой идеи с виски от того, кто будет его пить.
– Как тебя зовут? – спросил ее Чекарь, вспомнив, что все это время разговаривал с ней, даже не задав такой простой вопрос.
– Алена, можно Лена, – радостно прощебетала она, возвращаясь назад с наполовину наполненным стаканом.
Жестом он указал Лене, чтобы она поставила стакан на стол и вернулась к своему компьютеру в приемной.
– Только что звонил Кольцов, – сказал он, как только дверь за ней закрылась. – Говорит, кто-то пробует начать консолидацию рыночного пакета.
– Грешит на мою родню?
– Не без этого.
– Ну, он чекист, пусть узнает кто. Если кто из моих близких, сам знаешь – это ничего не меняет. Я хотел просто тебя увидеть. Скучаю, – Магомед замолчал.
Чекарь понял, что деловой части не будет. Он хотел было сказать, что можно было ему просто позвонить и он прилетел бы в Махачкалу сам, но потом решил, что это прозвучит глупо, и промолчал.
– Ты что пьешь? «Макаллан»? – спрашивая, Магомед неуклюже повернулся в сторону столика, где стояли бутылки с алкоголем. – А есть кизлярский коньяк?
– Здесь нет, но думаю, в любой палатке есть, – ответил Рома.
– Да нет, давай какой есть. Подожди, – он остановил уже вставшего Чекаря. – Позови эту секретаршу свою, пусть она наливает.
Они выпили вместе, чокнувшись и пожелав друг другу здоровья.
– Тебя на этом заводе ранили? – спросил Магомед.
Поняв, что того потянуло на воспоминания, Чекарь, прежде чем ответить, отправил Лену в столовую к повару сказать, что ужинать они будут здесь.
– На этом, – ответил он. – Мы его вторым забирали, сразу после Ленинского комбината. У меня человек двести пятьдесят спортсменов было, все с палками, я даже арматуру запретил брать, не хотелось трупов, а эти отморозились и давай палить. Ну, Бог им судья. Все равно всех вынесли за забор.
Выпили еще по одной, и разговор окончательно свернул на рассказы и воспоминания. Видно, Магомед и вправду скучал по старым временам. Разошлись за полночь, после съеденного плова дышалось тяжело, особенно старику.
– Чего Лену с собой не заберешь? На улице мороз, согреешь девку! – сказал он, стоя в приемной и ожидая, когда Аслан поможет ему надеть теплую куртку. Лена вспыхнула и опять не знала, куда деть свои руки. Рома посмотрел на нее и, подойдя, сказал ей что-то на ухо и потрепал по щеке. Они вышли на мороз, и, садясь в машину, Магомед все же не выдержал и спросил:
– Что ты ей сказал? Едет она с тобой?
– Сказал, что не люблю морочить голову молодым девчонкам, пусть найдет себе ровесника, а мне проще со стриптизершами. Давай, дядя Магомед, прилечу к тебе на Новый год, если пригласишь! Удачно долететь!
Чекарь знал, что тот не любит ночевать вне дома, и если можно уехать, он ни за что не проведет ночь под чужой крышей. Дождавшись, пока кортеж скроется за заводскими воротами, он махнул рукой своему водителю, сделав знак подать машину поближе к дверям административного корпуса. Через пару минут, кутаясь в недорогую короткую шубку, появилась Лена. Он открыл ей заднюю дверь и, сев рядом, велел шоферу ехать в свой особняк на берегу Камы.
* * *
В рождественские праздники муниципалитет швейцарской столицы, впрочем, как и большинство городских муниципалитетов Западной Европы, не скупился на елочные украшения. Дорогие отели вдоль набережной Женевского озера постарались украсить свои фасады с отменным шиком. Время застыло в этом городе на века, и даже фонтан, поднимающий тонны воды на необычайную высоту, казалось, подчеркивал иллюзорность человеческого бытия.
Наталья Сергеевна Кольцова в наброшенном поверх ночной рубашки с тонкими бретельками, открывавшими ее по-прежнему худые плечи, халате отошла от окна и, загасив изящную коричневую сигарету, налила еще кофе в небольшую белую чашку почти прозрачного китайского фарфора. Шел девятый час утра, и под слоями облаков город казался еще в утренних сумерках. Она имела обыкновение раз или два в месяц оставаться на выходные в отеле «Риц». Это вошло у нее в привычку после того, как ее отец окончательно рассорился с ее мужем и тот, в свою очередь, отказал Сергею Николаевичу Кольцову от дома. С тех пор отставной генерал, прилетая в Швейцарию, вынужден был останавливаться в отелях. Муж Натальи Сергеевны, служивший в офисе ООН в Женеве в ранге советника первого класса, откровенно говоря, невзлюбил своего тестя еще с той первой встречи, когда он, стройный молодой красавец, приехал со своим отцом к ним в гости на дачу под Салтыковкой. Его отец, карьерный дипломат, успевший к тому времени потрудиться послом в одной неспокойной, колеблющейся от левого режима к правому африканской стране, вот уже несколько лет безвылазно прозябал в мидовском кабинете на Смоленской площади. Формально должность была более высокой, однако имела гораздо меньший вес в табели о рангах по гамбургскому счету.
Судя по всему, на родине его папа на чем-то залетел, не сумев правильно вписаться в новые реалии. А как иначе Вилен – такое замечательное имя (сокращенное от Владимир Ильич Ленин) носил такой же замечательный юный дипломат, отдающий весь свой потенциал на ниве международных отношений, – мог внятно объяснить самому себе, что за узы связывают его отца, утонченного, владеющего шестью языками, включая суахили, потомственного обитателя пятикомнатной квартиры на Сивцеве Вражке, с каким-то гэбистским начальничком, одевающимся скорее по бандитской моде, чем так, как подобает служителю закона? В тот день Вилен хотя и неохотно, но согласился на уговоры отца поехать в гости к этому «делавару», как про себя он сразу окрестил своего будущего тестя. Дело было в том, что Вилену светила скорая длительная командировка, и, хотя к этому времени порядки в плане семейного положения были уже не так строги, как во времена СССР, жена с хорошей родословной прибавляла шансов.
