Оксана Колобова
Осень №41. Декорации нашей жизни
– Может, они думали, что это как-то спасет их отношения и их самих. Когда я замешивала состав, я смотрела на их обреченные лица, у которых еще была их надежда. Этим они и были связаны. Надежда обязывает. Она обязывает к тому, чтобы все сбылось так, как этого хочет она. Правильно говорят, самое лучшее наступает тогда, когда уже не на что надеяться. Ты хотя бы свободен.
Я затянулся.
– Что потом было с той парочкой?
– Они ушли из мастерской, держась за руки и унеся с собой всю их посуду, которую я обжигала в печи в полной тишине. Они просто стояли и смотрели на этот огонь, будто он, а не они сами должны были все исправить. В тот момент я очень сильно их поняла. Ну, знаешь, по-людски. Иногда так хочется отдать ответственность за свою надежду кому-то другому. Я думаю, в тот раз они видели меня чуть ли не вершителем их судеб. Или судьбы. Наверное, такие люди не считают, что могут существовать отдельно от своего человека. Наверное, они на полном серьезе думают, что не могут жить друг без друга. Вот они и смотрели на меня так. Сидели плечо к плечу и ждали, когда это все сработает. Когда я достану посуду из печи и вручу им ее в руки, как талисман.
Я кивнул и отпил немного своего пива. Мой взгляд сам упал на ее руки, которыми она обнимала себя поперек.
– Ты сказала, ты больше в это не веришь?
– Не верю.
У меня было много вопросов. Я был уверен, что у нее тоже. Она долго вглядывалась мне в глаза и при этом ее лицо принимало какое-то тоскливое выражение. Она смотрела на меня так, будто бы съела что-нибудь горькое. Можно было подумать, эта встреча могла пройти по-другому, если в прошлом я представлял ее себе именно так. Тут я подумал, что Кристина думала о чем-то ином. Не о том, о чем она говорила. У нее и тогда замечательно выходило врать. Она делала это так просто, будто делала это буквально всегда, когда открывала рот. Но ее выдавало ее лицо. Примерно то же и случилось сейчас. Я смотрел на нее и думал, что своими разговорами о посторонних вещах она отвлекала нас друг от друга. Это было написано у нее на лице. Но я играл по ее правилам. Я был должен себе и ей – делать вид, что все так, каким она хочет, чтобы оно было.
– Оказалось, что так красиво склеить можно только посуду. Ну и кое-какие другие вещи. Все остальное – уродство. Человек будет так же уродлив, если попытаться его починить. Человека шрамы не красят. Только посуду.
– А если разрисовать их фломастерами?
Она улыбнулась. Я знал, как с ней надо. Это чувство все большего узнавания концентрировалось где-то в кишках и скручивало все внутри. Ее глаза вспыхнули и сразу смягчились, будто она пресекла внутри себя какие-то мысли.
– Ты думаешь, у той парочки все получилось?
– Едва ли. Когда единственное, что тебе остается – склеивать разбитую посуду, дела плохи.
– А как насчет человека, который ее склеивает?
Она снова улыбнулась, но по-другому.
– Как долго мы не виделись… Я уже говорила о твоей бороде?
– Да.
Кристина закусила губу и задержала на мне свой взгляд.
– Я в браке уже семь лет.
– Это же отлично.
– Да. Это хорошо.
– Счастлива?
– После семи лет счастье уходит к другим людям.
Она взяла в руки чашку. Ее волосы немного подсохли.
– Больше этого срока оно не живет.
– Почему?
– Моя бабушка говорила, что ему надоедают одни и те же люди. Оно уходит, чтобы сменить обстановку. Все эти люди думают, что так будет всегда. Они останутся такими же и будут чувствовать это до конца жизни. Но счастье от них все равно уходит. Оно уходит к другим. Может, пройдя несколько тысяч кругов от одних к другим, оно и может к тебе вернуться, но до этого еще надо дожить. Это необходимо, чтобы люди скучали по счастью. Не воспринимали его как должное. Счастье – противоположность тому, что принято считать чем-то должным.
– Так ты не счастлива?
Она улыбнулась и заглянула в свою чашку.
– Все-таки расскажи мне о своей работе. О бабочках и тех людях. Я тебе уже и так достаточно рассказала. Можешь считать, на сегодня я закрываю свой рот и набираюсь терпения, чтобы слушать. Я вся внимание.
Кристина сделала такой жест, будто закрывает рот на замок и выбрасывает невидимый ключ в сторону неоново-фиолетовых балконов. Я взял в руки стакан и отпил немного пива. Она сделала то же самое со своим кофе. Мне стало интересно, сколько сейчас было времени.
– Не знаю, что тебе рассказать.
– Все. Расскажи мне все.
В голове разом пронеслось все то, что я мог бы ей рассказать. Все то, что какое-то время было между мной и этой женщиной, а потом осталось где-то за горизонтом, словом, там, где нас уже никогда не будет. Я решил, что могу рассказать ей все.
– Помнишь, ты рассказывала? Если хочешь рассказать какую-то тайну, лучше рассказать ее тебе, либо взять лопату и выкопать в лесу глубокую ямку, склониться над ней и прошептать свою тайну прямо в землю. Потом закопать эту ямку и лопатой сравнять с поверхностью. Ты говорила, что только так можно сохранить свою тайну. Ты ведь помнишь?
– Я помню. Так что ты выберешь? Выкопать ямку или рассказать свою тайну мне?
– Я не могу сказать, что это секрет.
– Так чем ты занимаешься? Так не бывает, чтобы все было так просто.
Я взял сигарету из пачки и посмотрел на нее.
– Помнишь, у моего деда был старый гараж, который мы так и не смогли продать? Сначала я продавал там книги, кассеты и другие вещи, которые достались бывшей жене от отца. С отцом у нее и при его жизни складывались кое-какие неполадки, вот она особо и не дорожила его вещами. Считала, что они только занимают место и вместо них можно накупить новых. Прибыли почти не было. Да у меня и не было цели заработать. Гораздо важнее было весь этот хлам кому-нибудь сбагрить.
Я закурил и перевел дух, всматриваясь внутрь себя. Хотелось следить за тем, что я чувствовал, говоря те или иные слова.
– Впоследствии я сделал из него антикварный магазин. Я назвал его «Dreams never ends».
– Это как… «Мечты никогда не заканчиваются»?
– Да.
Кристина подложила руку под голову и легко улыбнулась.
– Это правда?
– Что?
– Что они никогда не заканчиваются?
– В моей лавке так точно.
Я допил свое пиво, оставив в бокале коричнево-белый налет, и стал обдумывать, с чего я мог бы начать.
– С одной стороны, я продаю. Но продаю не вещь, а услугу. Такие услуги никем ранее не оказывались, но обо мне знает не так много людей. У меня нет рекламы. Я сам нигде, кроме этого разговора, об этом не распространяюсь. Зачастую работает сарафанное радио, но не такое, о каком ты можешь подумать. Люди знают обо мне, но не подают вида, что знают. Они могут кому-нибудь рассказать и даже найти себе сообщников, но в том то и дело, что они ни за что не раскроют рта перед человеком, который в это не верит.
Она положила руки на стол и положила на них голову, смотря на меня странными глазами, после чего сказала такие слова.
– Люди, которые ни во что не верят, опасны для общества. Они полагают, что без чудес можно и нужно жить. Должно быть, это приспешники дьявола.
Я улыбнулся. Ее волосы слегка подсохли и распушились так, как если бы Кристина только что надела через голову синтетический свитер.
– Рассказывай дальше.
Она снова сделала покорное лицо и после минутной паузы я все же продолжил.
– Им приходится быть осторожными. Подбирать свое окружение и свои последующие «уши» таким образом, чтобы ни у кого из нас не было неприятностей. Зачастую именно эти «уши» по их же стопам и приходят ко мне, жмут мне руку и рассказывают о своих бедах. Ну и, конечно, перед этим отправляются на поиски лучших бабочек. Я оборудовал для них целые террариумы. Установил необходимую влажность. Два или три раза в день опрыскивал их крылья мелким дождиком из воды, чтобы пальца меньше осыпалась. Сделал так, чтобы в террариумах всегда было светло, но не слишком, и еще – поставил лишь такие стеклянные ящики, где лампы располагались снаружи, а не внутри. Это могло бы обжечь им крылья. Ну и все остальное – запас фруктов, приготовление сахарного сиропа из сахара и воды, уборка каждого террариума от фекалий. Также я вел журнал, где фиксировал все, что происходило в моем антикварном магазине. Кто приходил, его имя и адрес, с каким он пришел запросом, что мне рассказал, сколько заплатил и каких бабочек мне принес. Я документировал вид и подвид каждой особи, время поступления в магазин и дату смерти. Также я помечал, сколько бабочка потребляла пищи, сколько выделяла фекалий и, в конце концов, размножалась она или нет.
Ее лицо менялось от каждого моего слова. Сменяясь радостью и довольством, она удивлялась и в итоге осталась такой, что по ней сложно было сказать, на что та прямо сейчас смотрела внутри себя. Я остановился, чтобы перевести дух и подумать над своими словами – не сказал ли я лишнего, не приукрасил ли что-то и в конце концов, что еще стоило сказать и не стоило, и какими словами. Незаметно дождь кончился. Духота ушла и подул холодок. Пришел официант и забрал посуду. Кристина взяла себе еще кофе, я же ни сказал ни слова, крутя зажигалку меж пальцев. Официант исчез. Дядьки за окнами заказывали больше пива и их лица становились только краснее. Кристина снова на меня посмотрела. Она ждала, когда я продолжу.
– Чем ты в итоге занимаешься?
– Я исполняю желания.
– Что ты делаешь?
Ее верхняя губа дернулась, а потом опустилась. Она сомкнула рот и продолжила слушать. Я вертел в руках зажигалку и испытывал жгучее чувство внутри, где-то в районе грудины. Оно приходило ко мне каждый раз в юношестве, когда я понимал, что снова показывал людям своих скелетов, хотя обещал себе во что бы то ни стало не приоткрывать перед ними дверцы своего шкафа.
– Я исполняю желания тех людей, которые ко мне приходят.
Мы выдержали долгий зрительный контакт.
– И как ты это делаешь?
– Сам не знаю.
– Выходит, они приносят тебе бабочек и платят деньги, чтобы ты исполнил их желание. Что происходит дальше?
– Они должны назвать день, в которой их бабочка или бабочки должны умереть. Я фиксирую это в своем журнале и позже сверяю цифры. Зачастую это просто условность. Бабочки всегда умирают в назначенное время. В то самое время, которое наугад говорит мне человек. Жизнь бабочек, как и человека, нельзя загнать в рамки. Они могут прожить неделю, могут две и три, а могут прожить всего два дня. То же и с человеком.
Нахмурившись, она обернулась на официанта, который в эту же секунду решил принести ей кофе. Я замолчал и подождал, когда тот вновь зайдет внутрь.
– Но я сделал кое-что. Я приблизил условия содержания к идеалу. Посуди сама. У них была еда, был свет и необходимая для жизни температура. При этом у них не было врагов. Абсолютно никаких факторов, которые могли привести к неестественной смерти. Как раз таки наоборот. Подобное существование приводит только к естественной смерти, что значило бы – отмеренный им жизненный век был закончен. Они умерли так, как умер бы человек, никогда не знавший физического труда. Такой человек никогда не будет болеть и никогда не будет подвержен несчастным случаям. Все просто. Но знаешь что? Все бабочки умирали в назначенный час. Находясь в одних и тех же условиях и питаясь одной и той же едой, бабочки умирали в разные дни, иногда с отрывом в неделю и больше.
Кристина помешивала сахар в кофе. Я отдышался, пытаясь усмирить в себе весь этот столб из слов, которые выходили наружу уже не по моей воле. Я сам не заметил, как сдерживал в себе это желание с кем-нибудь этим всем поделиться. Я ощутил, как это жгучее ощущение оставило меня. Вместо него пришло спокойствие. Оно было похоже на чувство, что приходило ко мне, когда я задирал голову к фиолетовым балконам еще в детстве. Откуда-то сверху, где не было ни меня, ни всего того, к чему я привык, словом, с баснословной высоты, ниспадал снег, а я думал о лете и о кухонном окне, на свет которого слетаются мотыльки. Я дышал полной грудью, чтобы ощутить в груди легкий пожар.
– Дальше их бабочка умирает и их желание исполняется.
– Вот так вот просто? Получается, это не ты их исполняешь. А эти бабочки. Нет? Разве выходит не так?
– Так и выходит.
Кристина почесала подбородок и обняла себя руками.
– Если это правда, все, что ты говоришь, то это просто безумие.
– Здорово, правда?
– Да, и вправду здорово.
Я заметил на ее лице что-то, что было похоже не то на сомнение, не то на страх.
– Можно сказать, я никак в этом не участвую. Я лишь взвешиваю их желание и определяю, сколько бабочек мне необходимо, чтобы желание сбылось. Еще я решаю, какие именно это должны быть бабочки. Согласись, все не так просто. Если приходит ребенок и просит, чтобы его мама купила ему конструктор на день рождения, хватит и обычной голубянки. Но бывают и другие желания. Для них нужно нечто большее. Этим я и занимаюсь. Предоставляю людям все необходимое для того, чтобы их желания были исполнены.
– У тебя есть мысли, почему так происходит?
– Определенно.
– Но ты мне не скажешь?
– Это разговор для следующей встречи.
Она улыбнулась, а потом с грустью посмотрела куда-то вдаль.
– Это была отличная история. Буду ждать ее продолжения.
Я опустил взгляд ей в чашку. Кроме кофейной гущи там уже ничего не осталось. Я никогда не пил кофе вечером, но знал людей, которые пили и все равно отлично спали ночами. К их числу я не относился. Я боялся не уснуть. Каждая моя бессонная ночь давалась мне по-настоящему тяжело. Поэтому я частенько сидел здесь, дабы отсрочить момент, когда нужно было ложиться в постель. В моей голове было слишком много мыслей, самые смелые и постыдные из которых приходили ко мне ночами и садились на краешек матраса, мешая сну. Смотря на нее, я думал об этом. Думал о том, что пора возвращаться в свой пустой дом.
– Не оставишь мне номер телефона?
Я покачал головой.
– Давай встретимся на пересечении улицы №1 и №2 завтра в семь вечера. Ты придешь?
– Приду.
Когда Кристина ушла, я вспомнил, что так и не спросил ее, что она делала в этом богом забытом городишке, в котором мы провели нашу с ней молодость. Как я знал, она уехала отсюда сразу после того, что случилось, а я остался. Так было и сейчас. Она ушла, а я остался сидеть здесь, где еще витали смутные напоминания о ее парфюме. О том парфюме, которым она никогда не пользовалась в наше время. В то время она обещала, что до конца жизни будет пользоваться теми духами, которые я подарил ей на праздники. Обещала она это скорее себе, чем мне. Я в подобных обещаниях не сказать, что особо нуждался. Люди всегда врут. Не замечают, как врут себе и другим. Все потому, что они меняются. Меняются их волосы, их лицо, и в конце концов, их желания.
***
– Ты как-то изменилась.
– Правда?
Она снова размешивала сахар в своем кофе. В этот день не было дождя, как бы это ни было удивительно для нашего дождливого августа. Но на ее скамье, прислоненный к сумке, лежал зонтик. На мне снова были мои резиновые сапоги, а у ветровки снова был капюшон. Август превратится в сентябрь. Сентябрь так же быстро превратится в октябрь. Октябрь в ноябрь и так далее. Я же находил в этом особое предзнаменование. Август, как близкий конец всему цветущему, и мы, встретившиеся еще вчера на нашем закате. Ночь еще не наступила и закат тоже. Только яркие полоски покрасневшего и расплющенного солнца предзнаменовали конец дня. Нашего дня. Нашего века. Нашей короткой жизни, короче которой может быть только жизнь бабочки или собаки. И как назло, мы встретились только теперь. В этом дождливом августе.
– Раньше я думала, что это я особенная. Потом я поняла, что не я особенная, а все остальное, что меня окружает.
– Очень похоже на то, что я раньше чувствовал.
Она улыбнулась. В этот раз я тоже пил кофе. Мне показалось, так мы с ней находились ближе друг к другу. Этой ночью, скорее всего, я бы опять не уснул. Но об этом, как ни странно, я думал в самую последнюю очередь. Больше всего я думал о нашем разговоре, который сегодня должен был состояться. Я не знал, что из наших встреч могло бы получиться впоследствии, сколько их еще будет и о чем мы будем говорить, но это тоже меня не касалось. Это никого из нас не касалось.
– Расскажи мне о своей жизни. О том, что случилось потом.
– Что бы тебе рассказать. Даже не знаю. Поработала юристом, пока параллельно училась. Потом мы с семьей переехали из Читы в Югославию на несколько лет. Там я встретила русскоговорящего мужчину, за которого вышла замуж. Семья вернулась сюда, а мне пришлось остаться. Детей в браке не было. Работу я так и не нашла. По образованию работать уже не хотелось. Как ты говоришь, не тот темперамент. С возрастом я еще больше размякла и предалась голубым мечтам. Йован говорил, что мне все только на блюдечке с голубой каёмочкой подносить. Что я разленилась, впала в апатию и стала какой-то совсем не такой. А мне просто не хватало воздуха. Не хватало этих блюдечек с головой каёмочкой, которые позже я склеивала в своей маленькой студии.
Она сделала глоток из чашки. Я достал сигарету и попытался вообразить, чем я был занят примерно в то время. Наверное, тоже пытался обзавестись декорациями. Получил диплом и строил планы, в числе которых были песчаные дюны; тропические леса с невообразимым разнообразием всяческих крыльев, похожих на морды животных; огромные простыни атласов, которые я бы целую бесконечность раскрывал на своих коленях; ночлег под открытым небом, а также под страхом укуса бразильского странствующего паука. Но потом случилась жена. Пришлось перемотать все свои мечты скотчем и продать в своем антикварном магазине под видом кассет и кепки «Dickies». Я вздохнул. Нет ничего хуже того, когда собственные мечты приходится умертвить своими же руками.
– Его семья меня никогда не любила. Они считали, что я слишком темная, что у меня мощные для женщины ноги и передние зубы, похожие на лопаты, а волосы словно проволока. Они вели себя так, будто никогда не видели азиатов, или же всем нутром ненавидели их. Они переглядывались, стоило мне чихнуть или съесть больше, чем нужно. Но их сросшиеся брови, привычка курить в помещении и громкий говор, от которого я вздрагивала, как подстреленная… Это все снится мне даже здесь.
Она вздохнула и покачала головой.
– В какой-то момент я решила, что мне просто необходимо сменить свою деятельность и полюбить кого-то другого. Но вот, я вернулась сюда, где все и началось. Теперь я каждое утро пью тот кофе, который хочу, с тем количеством молока, которое мой взгляд только найдет приемлемым. Сплю до обеда, как я хочу. Мечтаю, как я хочу. Я могу чихать, не прикрывая рта, и завтракать в кровати, и самое главное, без зазрения совести не скрывать свой акцент.
– И что с Йованом будет теперь?
– Ничего. Я не планирую разводится официально. Я получаю от него письма, складываю их в одно место, и, конечно, никогда не читаю. Все это слишком прозаично. Я могу догадаться о каждой строке, что есть в этих письмах.
Кристина закачала ногой и убрала волосы за уши. Настало то время, когда за счет темноты фиолетовые балконы становились насыщеннее своим цветом.
– А ты? Почему вы развелись?
Я уставился в пустоту, пытаясь найти в себе то, что происходило тогда на самом деле. Дело в том, что я долго с этим боролся. С теми воспоминаниями. Я посадил это глубоко внутри себя и загородил от своего же внимания бетонными плитами. Но все было в порядке. Все было в порядке, пока я не начинал все это из себя доставать.
– Она разлюбила меня. И в один день исчезла вместе с ребенком.
Кристина повела бровью.
– Достаточно прозаично?
– Да уж. Иначе и не скажешь.
– Я тоже ничего не знаю о ней. Мог бы узнать, но не хочу. Можно сказать, я так же, как и ты, могу догадаться обо всем сам. Все это как-то уж слишком прозрачно.
Она долго всматривалась в мое лицо, на какое-то время застыв, как гипсовое изваяние, а потом издала горлом такой звук, словно наглоталась камней, повела плечом и отвернулась. Я рассмотрел в этом движении нежелание переставать смотреть. Это была некая вынужденная мера, загнанная в рамки приличия. Стоило ли мне говорить, как сильно ей было жаль? Ее тело говорило само за себя. Оно сразу стало каким-то неловким и угловатым, как будто ей стало отчего-то неудобно от самой себя. Язык тела говорит в девяносто девяти и девяти случаев, в то время как лицо может стать любым, каким только человек не пожелает его сделать. Лицо в девяноста девяти и девяти случаев молчит.
– А как же ребенок?
– Если человек чего-то хочет, его не остановить.
– И ты ничего не сделал?
– И что же по-твоему можно было сделать? Подать в розыск?
Я молча потер складку свою над бровями.
– Я всегда знал, что она мой личный палач, а мне в какой-то момент предстоит лишиться своей головы. Я просто не стал ей мешать.
Она закусила губу и взяла чайную ложечку в руку.
– В конце концов, такие как она не приживаются в браке. Да что уж там, они нигде не приживаются. Бегут ото всюду, будто их кто-то гонит. Беспрестанно чувствуют, что они не в своей тарелке, но этой нужной тарелки нет просто нигде. Таких людей не надо искать и не надо останавливать. Если запереть их дома, они вылезут в окно и расшибутся в лепешку об асфальт. Если верить этим людям, это – лучше, чем остаться в четырех стенах. Поэтому, лучше уж так. Отодрать как пластырь к чертям собачим. Рана долго будет болеть. Но все же, когда-нибудь перестанет. Так бы она болела всю жизнь.
– Ты это про нее?
– Скорее про себя. Сомневаюсь, что у нее остались какие-то раны. Что уж о пластырях говорить.
Мы помолчали, пока на улице №2, той, что была за ее спиной, по одному все больше и больше загорались балконы. Наверное, у нее было, что сказать мне или даже спросить, но она запечатала это все где-то в глубине души. Кристина отличалась тактичностью. Она бы никогда не стала юристом.
– Удивительно, да? Решили сбежать друг от друга, в надежде, что будем счастливыми. Оказалось, что это просто легенда. Вроде лепреконов, которые сидят на конце радуги. Или зубной феи, которая обменивает молочные зубы на деньги и шоколад. Оказалось, проблема глубоко не в нас. Главная проблема в то, что зубных фей и лепреконов не существует.
Я кивнул, хотя думал далеко не об этом. Я заказал себе большой бургер. Кристина от еды отказалась и только смотрела за тем, как я курю сигареты. Все это время прошлое было где-то здесь. Я бы даже сказал, что оно сидело в нас двоих, и стоило нам только встретиться, как мои кусочки и ее кусочки прошлого здорово так примагничивались друг к другу. Если бы я был один, я бы этого всего точно не ощутил. Прошлое выходит, откликаясь на чье-то точно такое же прошлое, связанное одним событием, людьми, погодой, и тем, холодные или теплые были руки у тебя и твоего человека. Теперь я всецело ощущал на себе это. Даже думать о жене, хоть мы и говорили о ней, у меня выходило с трудом. Мы оба думали об одном. Не о феях, не о лепреконах и не о нашем с ней прошлом, что прошло врозь. Мы думали о том, что ничегошеньки у нас с ней не вышло. Оказалось, там, где нас нет, есть кто-то другой. Всем важно оставаться на своих местах, чтобы не наживать себе всяких несчастий, в погоне за тем, что похоже на счастье. Может быть, для кого-то оно им и являлось, но не для всех.
– Ты не скучаешь по ребенку?
– Странно скучать по тому, кого ты не знаешь. Она еще слишком мала, чтобы у нее был любимый цвет или мороженое. Понимаешь? К тому же, это жена носила ее в своем животе. Она делилась с ней едой. Они вместе шли туда, куда шла она. Она спала с ней. Она разговаривала с ней и жаловалась на меня, когда я не выносил мусор и молчал, когда она обижалась. Это они были одним целым. А я всегда был мужчиной, который жил с ними в одном доме. Они на своей территории, а я на своей. Один. Когда она родила, я пробыл с дочерью всего две недели. И этого недостаточно. Недостаточно, чтобы привыкнуть к новому человеку. Недостаточно, чтобы его полюбить. Недостаточно, чтобы считать частью себя.
Я взял коробок со спичками и провел пальцем по его ребристой стороне. Я не смотрел на ее лицо. Мне было бы тяжело все это ей рассказывать.
– Я три раза ее укачивал и всего семь раз держал на руках. Это она знала, какой она будет. Она знала, какое у нее будет лицо и пальчики на ногах. Я же не знал об этом. Для меня это был совсем чужой человек, к которому, все же, я имел отношение. Я должен был провести с ней куда больше времени, чтобы суметь называть себя отцом – про себя и среди других. Должно было пройти время, и оно не прошло. Мне его не хватило.
Я помолчал и только когда столкнулся с ее глазами, понял, что еще хотел бы добавить.
– Отец всегда достаточно далек от ребенка. Между ним и его ребенком всегда будет какое-то расстояние, в отличие от матери. Это врожденное. Все равно что трава зеленая, а небо голубое.
– Но трава же желтеет. И небо бывает разным. Розовым, синим, фиолетовым, желтым…
– Но суть то ты уловила. Я всегда был чужим и останусь таким. Я буду всего лишь папашей, которого она не запомнит. А она будет женщиной, которая родилась из-за меня, но только потому, что этого захотела ее мать.
– Но ты бы хотел, чтобы все сложилось иначе?
– Все сложилось так, как сложилось. Без толку рассуждать.
Кристина подперла лицо рукой и отвернулась, наблюдая, как кошка перебегает дорогу.
– Если бы я тогда знал о твоем занятии, я бы успел склеить наш с ней брак, и все бы обошлось. Хотя, едва ли. Я уже рассказал тебе о ней.
– Нам срочно нужно поговорить о чем-нибудь другом. Извини, что вынудила тебя распахнуть передо мной душу.
– Можно подумать, это впервой.
– Старые-добрые привычки?
– Которые иногда возвращаются.
Кристина широко улыбнулась и ветер заиграл ее волосами, возвращая весь ее надушенный воздух в мое лицо. Я почувствовал себя лучше.
– Кстати об этом, и давно ты снова куришь?
– Не поверишь, совсем недавно.
– И сколько ты не курил?
– Восемнадцать с половиной лет.
– Ну и зачем это все?
Кристина склонила голову на бок.
– Будем считать, я бросил ради того, чтобы снова начать. Иногда такое бывает.
Какое-то время мы молчали. Я не знал, о чем с ней заговорить, но она выглядела чрезвычайно спокойной. Так, будто молчание никак ей не претило и наоборот было даже приятно. Вместо того, чтобы говорить, я тоже старался уловить в себе это спокойствие, что не могло родится в шуме или болтовне. Я рассматривал ее лицо, не в силах сместить внимание на что-то другое, и так, урывками, будучи готовым сразу же отвести взгляд, как только она обернется. Вдруг она отняла от лица руку и посмотрела в мое лицо совсем другими глазами.
– Восемнадцать с половиной лет?
– Когда мы расстались, я опять закурил.
Она спрятала свой взгляд куда-то под стол. Должно быть, ей было нелегко все это слышать.
– Расскажи мне о своем магазине. О бабочках.
И тут она сделала такое лицо, что мне было тяжело устоять, вот только я не знал, с чего мог бы начать. Это была та самая история, которую прячут в шкатулку и убирают под кровать. Я не говорил об этом ни с кем, даже ни разу не произносил вслух. Пожалуй, мне было бы сложно подобрать хоть какие-то слова, потому что я никогда их к этой тайне не применял. Но вот, что-то когда-то случается в первый раз.
Я сунул нос в воротник и почувствовал, как сильно запахло сырой землей. Через минуту пришел официант и принес нам кофе. В этот раз мы с ней тоже заняли места у веранды, но не потому, что она промокла или что-то еще. Мы сделали это неспециально, но я думаю, потому что здесь никто не мог бы нам помешать. Улицы были пустые и лишь случайные прохожие, одни из тех любителей травы или цветов, которые здоровались со мной кивком головы, пока мы ехали в лифте или стояли в очереди в супермаркете, бегло оглядывали нас с Кристиной, а потом так же отводили взгляд, как это планировал делать я. Я от этих взглядов не то чтобы смущался, но чувствовал себя неудобно, все равно что они могли знать, что мы когда-то встречались, потом разошлись, оба были в браке, а теперь вместе сидели здесь и… разговаривали? Словно они могли знать о нас с ней все, что могли знать лишь мы. Так или иначе, знай они обо всем, я не думаю, что они бы нас осудили. Нашлись бы и те, что отнеслись к этому с пониманием.
– Как ты понял, что желания этих людей исполняются?
Ее лицо было рядом с моим. Глаза заглядывали прямо в душу. Я понял, что лучше расскажу свою тайну ей, чем закопаю в лесу.
– Они приходят ко мне с другим желанием. И с более редкими бабочками. Они рассказывают, как исполнилось их желание и что именно они чувствовали.
– Но как ты понял, что ты это можешь? В смысле, как ты понял, что ты можешь исполнять желания? Да еще и таким способом?
– Когда я был маленький, кое-что случилось.
– Кое-что? Что-то, что ты даже мне не рассказывал?
Здесь я постарался посмотреть на нее серьезно. Ее узкий разрез глаз на миг стал еще более узким, а потом все вернулось. Она так же смотрела мне в глаза, затаив дыхание и все то, что еще шумело где-нибудь внутри нее.
– Я никому не рассказывал.
***
Когда это было, я не смогу точно сказать. Мне было от шести до девяти лет. Загадочным образом я не могу поделить этот период на более мелкие отрезки, соответствующие моему возрасту – шесть, семь, восемь, девять. По ощущениям в это время я был всегда одинаков, хотя едва ли оно было так. Я просто мало что помнил из детства. Не помнил, что к чему относилось, и потому составил некую главу жизни 6—9, куда мысленно запихивал все то загадочное и странное, что я делал и с чем сталкивался. Сюда же можно было отнести нашу с друзьями поездку в лес. Тогда же мы встретились с целой толпой бородатых мужиков байкеров, которые предложили нам сыграть в карты. Я помнил, что за их спинами был плакат с фразой, похожей на эти: «Земля – наша мать», «Берегите природу», «Животные – братья наши меньшие». Я тоже не помнил, сколько мне тогда было лет.
Я помню, что так же взял велосипед, пообещал бабушке, что не поеду дальше поселка, а сам поехал туда, куда спланировал еще утром. За нашей деревней была деревня, а за ней еще одна. Все три располагались точно друг за другом, как по тетрадной линовке. Я поехал вниз по тропе, что всегда была немножко под уклоном, чтобы пересечь первые две деревни поперек и оказаться в самом конце последней. Здесь был кусочек зеленого леса и дальше – его более дикое продолжение, распространившееся повсюду. Где-то здесь был последний соседский домик и рядом с ним огромная поленница, где, я считал, могли водится скорпионы. Однажды мне пришлось увидеть такого же, и я не помнил сколько мне тогда было лет. Я никогда не видел живых скорпионов, но посчитал, что это точно был он. В опилках и щепках карабкалось существо с хвостом и множеством лапок, заключенных в твердый блестящий панцирь.
Мне нужно было обогнуть этот дом справа, найти в лесу тропку и ехать точно по ней до конца. Эта тропа должна была привести меня в огромное поле. Справа от него было местное кладбище, где все его жители лежали целыми семьями. В детстве я лучше остальных детей понимал, как важно положить умершего человека рядом с тем, кого он знал и любил. На этом кладбище никто не лежал в одиночку.
