Генри Лайон Олди
Гарпия
Безжалостная мелодия смерти взлетела грозным крещендо. Палаш златокудрого отыскал брешь в обороне поэта – и вошел в грудь Биннори. Томас охнул и начал медленно, как во сне, валиться на спину. На лице его, одиноким путником в зимней степи, замерзала виноватая улыбка. Затылок коснулся земли; мигом позже Биннори вновь был на ногах. Бой возобновился. По кругу. Бой, смерть, воскресение, и еще бой, и еще смерть – без конца.
Второй якорь.
Куда сильнее прежнего.
Сражающиеся остались позади. За лесом блеснула серебряная нитка ручья. Здесь! У Келены невольно затрепетали ноздри. Она резко пошла на снижение. Благословенная тень посреди летнего зноя. Вода в ручье сладка на вкус, ее можно пить вечно, радуясь неиссякаемой жажде. Пригорок над ручьем – душистое разнотравье, в чьей глубине тлеют угольки цветов. Время от времени то один, то другой цветок взмывал в воздух, оборачиваясь чудо-мотыльком.
Рой цветов-бабочек вился вокруг головы поэта, сидевшего на пригорке. Босой, в льняной рубахе до колен, заросший мягкой русой бородой, Биннори улыбался. Эта улыбка разительно отличалась от той, что извинялась на холме за очередную смерть. Так погибший отличается от спасенного. Рядом с Биннори стояла арфа. Он не касался струн – арфа пела сама; он не размыкал губ – слова рождались из ветра, шепота листвы, журчания ручья. Эхом смеялась плакучая ива, полоща ветви в воде. И, вторя музыке, и песне, и смеху, вокруг Томаса Биннори, легко и грациозно, не касаясь земли, кружились в танце четыре феи.
Одна – бирюза и лазурь, плоть от плоти ветра, с диадемой из серебра. Другая – пламя осени, багрянец и янтарь, вся – натянутая струна: тронь, и зазвенит. Третья – зелень листвы, ласковый свет, лукавые искорки в глазах. Бархатная шапочка цвета малахита венчала ее голову. Четвертая – жемчуг и опал, нежность и сочувствие, и корона из белого золота, и шут-карлик у ног.
Здесь. Ошибка исключалась. Райский уголок, блаженная идиллия – именно отсюда больной не желает возвращаться. И угасает, счастлив и беспечален. Кто же из четверых? Паразит всегда умело маскируется. Его нелегко распознать. И он силен: Келена уже с минуту сопротивлялась давлению – оно росло, мягко, но настойчиво выталкивая гарпию из психонома.
Давление исходило от танцующих фей.
Кто из них?
Паразит могуч, но, к счастью, неразумен. Атаковать первым он не станет. Если не спровоцировать агрессию, он нарастит давление до невыносимого, заняв весь объем, и выдавит чужака вон. Дед был прав: очень запущенный случай. У гарпии один-единственный козырь: паразит привязан к якорю, как младенец в утробе пуповиной связан с матерью. Он никуда отсюда не уйдет.
Кто?!
…почувствовав, что задыхается, гарпия повернула обратно.
– Я буду драться за душу Биннори, – сказала Келена, вернувшись.
Абель заплакал, не скрывая слез. Он был готов ей лапы целовать, сумасшедшей птице, только за одни эти слова. Остальные молчали, переглядываясь. У кресла зашевелился и громко выругался, приходя в чувство, прыткий лейб-гвардеец.
Больной так и не проснулся.
Liber II
Свиреп, когда спровоцирован
Caput V
Словно капли в тумане – мы были, нас нет,
Словно деньги в кармане – мы были, нас нет,
Нас никто не поймает, никто не поверит,
Нас никто не обманет – мы были, нас нет.
Томас Биннори
– Ничего?
– Да.
– Совсем ничего?
– Абсолютно.
Лейб-малефактор отошел в угол, где на крюке, вделанном в стену, висела клетка с ручным, третий год как слепеньким василиском Царьком. Ящерок оживился, учуяв хозяина, кукарекнул и распушил гребень короной. Гукая, будто младенцу, Серафим стал кормить его семенами цикуты.
Царек клевал с ладони, радуясь вниманию больше, чем угошению.
– Ишь, животинка… – с грубоватой лаской бурчал старец, складывая ладонь горсткой, чтоб ящерку было удобнее. – Вот кто меня больше всех вас, завистников… вот кто любит дедушку…
Василиск был племенной, из спец-питомника «Зеница». Яйцо-спорыш – от черного семигодовалого кочета, наседка – жаба-лауреатка, чьей родословной завидовали принцессы Анхуэса. Перед тем, как уложить под жабу, яйцо носила под мышкой лилльская девственница со справкой. Короче, Царек вышел на славу. Когда к Серафиму приходили гости, клетку накрывали плотной шалью. Теперь же предосторожность стала излишней – разве что клюнет, если надоедать с поглаживаниями. А в сказки об исключительной ядовитости василисков не верили даже дети – просвещенный век, не кот начихал.
Говорили, лейб-малефактор много лет подряд играл с василиском «в гляделки», постепенно, день за днем, увеличивая время игры – так, наращивая дозу, привыкают к яду. Говорили еще, что именно от таких игр Царек и ослеп.
Но это, пожалуй, враки.
– Я верю вам, сударь мой, – наконец сказал Серафим. – Опыт, квалификация, умение примечать детали… Нет, вы не могли ошибиться. Если вы говорите, что действия гарпии не отслеживались на доступных вам уровнях – значит, их не отследил бы никто.
Андреа Мускулюс – а это он докладывал сейчас начальству об итогах первого сеанса лечения – сперва не понял, а после оторопел. Он готов был привычно обидеться на «отрока», а тут, нате-пожалста: опыт, квалификация, сударь мой… Радоваться? Пугаться? Пропустить мимо ушей?!
– Ты не очень-то, – предупредил внимательный старец. – Не задавайся. Народная мудрость: каждому прянику – свой кнут… Сударь Кручек, ваше мнение? Шарлатанство?
Массивный доцент развел руками, чуть не снеся с полки статуэтку, изображавшую парочку в миг любовного соития. Страдальческие лица влюбленных, рты, разинутые в мучительном вопле, слезы, текущие по щекам – скульптор имел оригинальный взгляд на радости жизни.
– Какое тут мнение… Не думаю, что гарпия морочит нам головы. Она что-то делает. И, судя по рассказу мастера Андреа, делает не в первый раз. Признаюсь, я ожидал больше внешних атрибутов. Камлание, бубен. Экстатические пляски. Окуривание больного дымом от птичьего помета… Жалко, что я не смог присутствовать при сеансе лично.
– И все-таки?
– Надо продолжать наблюдения. Собирать материал. Если есть действие, будут и последствия. Звено за звеном, мы развернем цепочку.
– Согласен, – кивнул лейб-малефактор.
– И я, – Андреа вздохнул, понимая, кому именно достанется вся грязная работа.
Его смущало, что в лечении Томаса Биннори само лечение незаметно отходит в тыл, на заранее подготовленные позиции, уступая главное место наблюдению за гарпией. Научный интерес теснил заботу о чужой жизни на всех фронтах. К поэзии Мускулюс был глух. Восхищение творчеством Биннори не свило гнездо в его сердце. Но человек есть человек: жаль, если помрет. И король огорчится.
Заявить о своих соображениях вслух он не рискнул.
– Что – я?
– В смысле, согласен.
– Я тоже. Серафим, мальчик славно потрудился. Выпиши ему премию.
Андреа ничего не понял во второй раз. Кому принадлежала реплика о премии? – ну, не Царьку же! Василиск устремил на малефика, смущенного донельзя, взгляд бельм, прежде смертельно опасный, а теперь разве что издевательский. «Кто из нас слепец? – казалось, спрашивал Царек, с насмешкой цокая когтями об пол клетки. – Эй, парень, разинь гляделки…»
Завертел головой Кручек – доцент тоже недоумевал, ища ответа.
– Ладно, хватит, – подвел итог невидимка. – Давайте знакомиться.
Кресло у окна, стоявшее спинкой к магам, развернулось. В нем сидел такой глубокий старик, что Серафим Нексус рядом с ним, со всей своей дряхлостью и песком, сыплющимся из суставов, смотрелся…
«Отроком, – со злорадством подумал Андреа. – Точно, отроком!»
Худой, как скелет, лысый, без бровей, усов и ресниц, одет в черную хламиду, таинственный гость сидел с неестественностью манекена. Складывалось впечатление, что он сделан из хрупкого стекла. Одно резкое движение – кашель! вздох! – и человек разлетится на сотню осколков. Но все это разом уходило на второй план, едва ты видел глаза незнакомца. Две адские вишни, две черные дыры висели в воздухе. Словно сами по себе, опережая хозяина, они торопились первыми ощупать, расчленить на волокна, вобрать без остатка окружающий мир…
Прикажи эти глаза прыгнуть в окошко – Андреа Мускулюс, маг высшей квалификации, прыгнул бы, не раздумывая. И доцент Кручек, великий теоретик, прыгнул бы следом. И думать не хочется, что бы случилось, начни эти глаза приказывать Серафиму Нексусу, лейб-малефактору Реттии…
Может, в кабинете появился бы новый слепец – в пару к василиску. А может, за окном, на булыжнике, распластались бы три прыгуна-самоубийцы.
Истории бывают разные. Некоторым и одного героя – выше крыши. Ухватит за шкирку и волочет, как строгая мамаша – сынка-шалопута. По камням, по корягам; по цимбалам в терновнике – аж свистит! А иной гарема мало, будто султану. Казалось бы, мимо человек идет, не трогай, пропусти. Ан нет: цапнет-царапнет – вдруг пригодится?
– Кристобальд Скуна, – гулким, нутряным басом представился стеклянный. Разговаривая, он не моргал. – Гипнот-конверрер. Серафим, отрекомендуй меня мальчикам.
– Н-не надо, – хором сказали мальчики. – М-мы в курсе.
Встретиться с Шестируким Кри, величайшим среди гипнотов, что называется, тет-а-тет – это граничило с шансом прогуляться по набережной бок-о-бок с воскресшим Нихоном Седовласцем. Легенды не должны сидеть в креслах. Легенды не должны басить на весь кабинет. Легендам положено кружиться во тьме веков, подальше от грубой реальности. Иначе ты видишь: пятна возраста на блеклой коже, морщины, пучки волос в ноздрях…
И не сразу осознаешь: видишь ты это лишь потому, что легенда разрешила тебе видеть. Вот она слабо шевельнула рукой. Вот пригасила нестерпимый блеск глаз, давая окружающим перевести дыхание. Вот решила что-то сказать…
– Я работал с гарпиями. В частности, с дедом вашей Келены. Его звали Стимфал, и он стоил мне приличных денег. Можно сказать, он меня разорил, негодник. Тогда я еще был стеснен в средствах…
* * *
Лаборатория Кристобальда Скуны, которую позже назвали храмом Шестирукого Кри, располагалась на Тифейском побережье, близ Строфад. Андреа Мускулюс еще не родился, и Матиас Кручек – тоже, когда гипнот, изучая боевые навыки хомобестий и способы их совмещения с психикой человека, решил набрать очередную группу добровольцев. С детства мечтая о воинских подвигах, о битвах и сражениях, Кристобальд был жестоко обманут судьбой. Дурная наследственность закрыла ему вожделенный путь. Уникальная хрупкость костей, жидкая кровь – любая царапина грозила нагноением; что-то с сосудами, отчего мага постигла тотальная алопеция – выпадение волос…
Он нашел выход.
Он стал делать воинами – других.
Период жизни Скуны, о каком зашла речь, был временем творческого кризиса – от звездных надежд остались дымящиеся руины. Скрепя сердце, маг отказался от работы с геральдическими монстрами – психо-лекала чудовищ геральдики оказались несовместимы с человеческими. Наложение влекло за собой ужасные изменения: люди-геральдильерос превращались в убийц-берсеркеров.
В молодости мы часто ставим невыполнимые задачи, замахиваясь на Овал Небес. Зато рухнув с высоты лицом в грязь, приобретаем опыт. Уяснив, что стабильно-человеческая часть хомобестии – залог успешной совместимости, Кристобальд отправился в длительные поездки. У него и впрямь были проблемы с деньгами – храм еще не стал местом паломничества клиентов, согласных за любую цену приобрести уникальные навыки ведения боя.
Но гипноту гораздо легче, чем нам с вами, договориться с кем угодно – включая гривастого леонида и рогача-сатира.
После разговора с Шестируким Кри миксантропы соглашались принять участие в эксперименте с искренней, незамутненной сомнениями радостью. Словно всю жизнь только об этом и мечтали; словно шесть рук-невидимок влекли их к лаборатории. Единственным, кто дал добро не вследствии задушевной беседы, а из чувства благодарности, был гарпий Стимфал, дед Келены.
Его маг выкупил из плена.
Плотийские войны числились по разряду мелких, локальных войнишек. В учебниках это зовется движением народов. Безземельный сброд волной двигался на юго-восток, захватывая плодородные края Тифея. Распахивались долины, вырубались леса; в горах, дырами в головке сыра, возникали штольни. Это не слишком радовало коренных обитателей – фавнов, стокимов, гарпий. Но их мнение никого не интересовало, а восстания подавлялись с исключительной жестокостью.
Конфликт перешел в стадию партизанской войны. Аборигены брали знанием местности и животной привычкой существовать в трудных условиях гор и лесов. Пришельцы – численностью и беспощадностью к «тварям». Власти поощряли движение нищих масс, сперва – солдат, вскоре – поселенцев, готовых в любой момент опять взяться за оружие.
В архивах сохранились воззвания сенатов и лейб-канцелярий:
«Огромные участки плодородной земли ждут приложения вашего труда. Ваше прилежание будет вознаграждено. Каждый капитан, который предводительствовал отрядом в сорок человек, получит восемьсот акров хорошего леса, четырех волов, одного быка, трех коров и четыре свиньи. Командир двадцати пяти человек получит шестьсот акров земли, двух волов, две коровы и четыре свиньи. Рядовым бойцам в придачу к земельному участку выдадут сельскохозяйственный инвентарь; их наследникам подтверждается безусловная собственность на землю. Ремесленники также отлично устроятся на новом месте, ибо продукты здесь дешевы, а работы сколько угодно…»
Стимфала захватили во время налета стаи гарпий на поселок рудокопов. Идея обращения хомобестий в рабство еще не была окончательно отвергнута и запрещена законами колоний. Поэтому Стимфалу оставили жизнь. Ему и другим пленникам собирались подрезать крылья – верней, сжечь кончики маховых перьев. После такой операции полет становился невозможным, если не считать полета в никуда, вниз головой со скалы на гальку берега.
Ковыляющий гарпий, приземленный калека – что может быть страшнее?
– Он дрался до последнего, – сказали Кристобальду Скуне, когда гипнот, возвращаясь в лабораторию, остановился в поселке на ночлег. – Сильный, падлюка. Ничего, отработает…
– Это не работник, – ответил маг. Он смотрел гарпию в глаза, и тот отвечал гипноту прямым взглядом, не отворачиваясь. Цепь, которой Стимфал был прикован к стене форта, тихонько звенела, будто жаловалась. – Это боец. Продайте его мне. Вам не будет от него пользы.
Скуна мог бы принудить рудокопов отдать ему Стимфала даром. Простые, незамысловатые люди – таких легко подчинить. Но что-то подсказало гипноту: нельзя. Не из-за жителей поселка – назавтра они скажут друг другу, что поступили верно, отдав пленника магу, и сами поверят в это.
Но Стимфал не простит, если его украдут, словно вещь.
Равного – выкупают.
Гипнот отдал за деда Келены все, что имел при себе. И подписал долговое обязательство на приличную сумму. Кузнец снял с гарпия цепь и плюнул в сердцах. У кузнеца при налете погиб сын. Следовало бы, конечно, свернуть крылатому гаденышу его тощую шейку. Но деньги есть деньги. Сына не вернуть, а дочь выходит замуж, нужно приданое…
– Пойдем, – сказал гипнот, не прибегая к своему мастерству.
И Стимфал пошел за ним, не пытаясь взлететь.
Ночевка в поселке сорвалась. Спать им довелось в горах – маг оставил там собранную группу хомобестий, благоразумно не приглашая их завернуть к рудокопам. Прижавшись к теплому боку здоровяка-сатира, Кри втихомолку следил за новеньким. Нет, гарпий не намеревался удрать, хотя имел к этому все возможности. Ищи иголку в сене, а птицу – в небе…
– Три года. Он прожил в моей лаборатории три года. И улетел лишь тогда, когда я закончил эксперименты. «Ты не скучаешь по дому?» – спрашивал его я. Он пожимал плечами. Знаете, гарпии умеют очень выразительно пожимать плечами. Нам так не дано. «Совсем-совсем? – спрашивал я. Жестоко, да. Но мне было непонятно: отчего он врет своему спасителю, другу, наконец! – Ты не тоскуешь за семьей?» Я еще не знал, что гарпии не умеют тосковать по утраченному или далекому. Уверен, оставив меня, он часто вспоминал Кристобальда Скуну – но без грусти или иного чувства. Так вспоминают математическую формулу…
Работать со Стимфалом оказалось труднее всего.
Сатир или леонид, псоглавец или русалка – эксперименты шли, будто карета по мощеной дороге. Войдя с хомобестией в уни-сон, гипнот создавал конфликтные ситуации, управляя грезой, следил за действиями подопытного в иллюзорном бою – и фиксировал в своей колоссальной памяти, не упуская наимельчайшей подробности. Хитрый удар копытом, пикирование на добычу, мертвая хватка на горле жертвы – все добросовестно копировалось Скуной.
Но гарпий…
В первый раз, войдя в уни-сон со Стимфалом, он был потрясен способом входа. Обычно видение складывалось частями, на манер мозаики. Спокойный, не требующий контроля процесс. Но Стимфал засыпал иначе – проваливаясь в «око бури», в центр бешеного урагана, сражаясь с ветром, и наконец вылетая в полностью готовый, сформированный мир сна.
Мага гарпий нес на руках, защищая от буйства стихий.
Никогда раньше Шестирукий Кри не сталкивался с такой обидной беспомощностью, как в данном случае. Гипнот не мог повлиять на развитие сна. Любая попытка смоделировать необходимую ситуацию не имела последствий. Так падает перо в бездну – ни следа, ни звука.
К счастью, гарпий оказался добросовестным сотрудником. Выяснив, что требуется магу, Стимфал сам находил приключений на свою пернатую задницу. Он устраивал разнообразные баталии и терпеливо воевал, пока гипнот, высаженный в безопасном месте, наблюдал и запоминал.
Закончив, гарпий поднимал Скуну и нес дальше. Во сне он выглядел иначе, чем в реальной жизни. От птицы оставались только огромные крылья – всегда разного цвета. В остальном гарпий был зрелым, хорошо сложенным мужчиной.
– Ах да, еще когти. Когти у него оставались: кривые, страшные…
– Вам это не мешало? – спросил Кручек, любопытный до всего нового. – Я имею в виду изменение облика. Мне кажется…
Гипнот отрицательно покачал головой: чуть-чуть, скорей намек, чем полноценное движение. Шевельнулись тонкие руки. Человеку, хорошо знакомому со Скуной, а здесь таким был лишь Серафим Нексус, это говорило ясней ясного – маг взволнован сверх меры, окунувшись в воспоминания.
– Нет. Не мешало. Ухватки оставались те же самые…
Сны деда Келены, первого из племени гарпий, с которым экспериментировал Скуна – позже согласились и другие – еще кое-чем отличались от обычных снов. Они были цельными. Всякий гипнот знает: сновидение – фрагментарно. Какие-то участки прописаны до мельчайших деталей, какие-то – эскизно. Между ними зияют лакуны, серые пустоты, куда лучше не забредать. Это азы, основы теории снов.
Плевать хотел гарпий на теорию.
Его сны не имели ни лакун, ни эскизных участков. Четко детализированный мир от горизонта до горизонта, на пространстве такого размаха, что гипнот долго приходил в себя от потрясения. Более того: крылатый Стимфал время от времени опять нырял в зрачок урагана – и оказывался в новом, принципиально ином сновидении.
Характер местности, обитатели, природа – все выглядело иначе. Не будь Стимфала рядом, гипнот заподозрил бы, что из сна одного существа он перебирается в сон другого. Видения разных созданий могут иметь столь серьезные отличия. Но видения одного и того же гарпия…
Кристобальда Скуну посещало безумное подозрение:
«Что, если это вообще не сны?»
Однажды он задал Стимфалу прямой вопрос и получил прямой ответ:
– Да. Это не сны.
– А что же?
– Души, – ответил гарпий, сидя на ветке над головой гипнота. – Не забывай: мы, гарпии – захватчики.
Наверное, пошутил.
В конце третьего года экспериментов Стимфал предупредил Скуну, что скоро оставит лабораторию. Плотийские войны закончились подписанием Тифейского договора. Земли отходили под власть реттийской короны, хомобестий Тифея уравняли в правах с остальными верноподданными; были очерчены территории резерваций. Гарпиям, чье число сильно сократилось в результате конфликтов, выделили Строфадские острова – Острова Возвращения, горькая ирония судьбы.
Бывший мститель, бывший пленник, бывший сотрудник, единственный, кто мог похвастаться, что носил на руках Шестирукого Кри, Стимфал желал присоединиться к сородичам.
– Я буду скучать за тобой, – сказал Кристобальд Скуна. – А ты?
– Я – нет, – ответил гарпий.
– Но помнить будешь? Хотя бы помнить?
– Помнить – да. Скучать – нет.
Воцарилась тишина. Лишь квохтал в клетке незрячий василиск, жалуясь на пищеварение, скверное в его годы. Гипнот смотрел строго перед собой: казалось, он боится, что взгляд способен прожечь дыру в том, на кого обратится. А стены не жалко, стену и отремонтировать недолго…
– Знаете, – внезапно улыбнулся Скуна, – это было совсем необидно. Он говорил, что не станет скучать, будто все, что случилось между нами – пустяк, ерунда, не стоящая внимания… А я чувствовал: нет, никакой обиды. Просто я чего-то недопонимаю.
– Понял? – спросил лейб-малефактор.
– Да. Понял. Я не умею летать. Он не умеет скучать. Что в этом обидного?
Поднялась рука с платком, вытерла лоб – чистый, без испарины. Слегка утих, приглушен изнутри, неистовый мрак взгляда. На лицо гипнота словно набросили кисею.
– Извините, мне пора. Помогите мне встать.
Внуками к любимому деду, «отроки» кинулись к гипноту. Андреа Мускулюс подхватил слева, Матиас Кручек – справа. Как вазу эпохи Син, привезенную из Ла-Ланга за сумасшедшие деньги, они вознесли Скуну из кресла. Лейб-малефактор строго следил за вознесением – ни дать, ни взять, коллекционер, заказавший драгоценную вазу и готовый проклясть недотеп-грузчиков.
Даже василиск бросил квохтать.
Позднее маги недоумевали: с чего бы это они подвели Скуну не к двери, а к окну? Да еще в полной уверенности, что окно – именно то, что ему нужно… Внизу ждала карета. Маленькая, черная, без украшений. Молодой кучер сыпал зерно в торбы, подвешенные на шеях лошадей. Едва Скуна воздвигся в окне, кучер поднял голову и кивнул, не произнеся ни слова.
– Мой ассистент, – сказал Шестирукий Кри. Встретясь взглядом с «кучером», он стал гораздо бодрее, чем раньше. – Славный мальчик. Из хорошей семьи: отец – лекарь, мать – травница. Я заметил, что дар гипнота чаще сопутствует медикусам, чем остальным. У меня в роду многие посвятили жизнь целительству…
– Знакомое лицо, – задумчиво произнес Кручек.
– Все гипноты выглядят родственниками, – улыбнулся Шестирукий. – У нас одинаковые глаза. Если отбросить это сходство, в остальном мы очень, очень разные…
– Глаза? Не знаю…
Кручек вздохнул. Ему казалось, что дело не только в глазах.
– Не будьте строги к мальчику, мастер Кручек, – говоря об ассистенте, гипнот теперь его называл «мальчиком», а доцента возвысил до «мастера Кручека». Это, пожалуй, дорогого стоило. – Год-два, и я отдам его в ваши руки. Бакалавратуру он сдаст экстерном. Я лично его готовил. И возьмемся за диссертат магистра.
– Стационар?
– Заочное. Я не хочу лишиться такого помощника.
– Не рановато ли? – усомнился малефик. – Для диссертата?
Сам Мускулюс защитил магистерский диссертат поздно, в тридцать два года. Каждого юного магистра он воспринимал, как вызов. Знал за собой эту слабость, боролся с ней – и проигрывал вчистую. Он тоже готовился заочно, без отрыва от работы. Работа и подсказала тему: «Специфика малефакторных воздействий на инферналов в свете теории Кручека-Цвяха». Тема – верней, ее первопричины – иногда снилась Андреа по ночам.
В такие ночи жена бранилась, что он громко стонет.
– В самый раз. Говорю ж, славный мальчик. Счастливо, Серафим. Не провожайте, я спущусь один…
Будто подслушав, молодой гипнот внизу стал отвязывать торбы. Крупный, плечистый, резкий в движениях, он ничем, кроме глаз, не походил на Скуну. Все время, пока карета не уехала, доцент стоял у окна и гадал, кого напоминает ему грядущий магистр.
Не догадался.
– Знакомое лицо, – эхом откликнулся малефик, держась за подоконник. – А приглядишься, и вроде бы ничего знакомого…
– Вы собираетесь у меня заночевать, судари?
Ехидства старому лейб-малефактору было не занимать.
* * *
Утреннее солнце плясало в витражных стеклах. Зайчикам не сиделось на месте – стаей они гуляли по площади, радужной пургой мели по толпе, превращая студиозусов в красноносых паяцев, желтолицых тугров и синюшных мертвяков. Кто-то из старшекурсников наложил на окна фасада «лихой финтифлюгер», решив таким образом отметить первый день занятий.
Праздник удался. Приподнятое настроение витало над толпой, вливавшейся в гостеприимно распахнутые двери. Новички с восторгом вертели головами, бакалавры подшучивали над «школярами» и уступали дорогу важно шествовавшим деканам. В холле у расписания занятий образовалась толчея. Рокот голосов отражался от высоких сводов. Со стен на молодежь, снисходительно фыркая, взирали портреты великих чародеев прошлого – основателей и первых профессоров реттийского Университета Магии. Портреты выглядели на удивление живыми, словно вчера вышли из-под кисти художника.
Обмениваясь между собой знаками, от комментариев они воздерживались. Кому охота в чулан? – темень, сырость, диспуты с голодными мышами…
– Вступительная лекция «Основы манонакопления», – вслух прочел мальчик в заштопанном камзольчике. Он вцепился в планшет расписания обеими руками, очень боясь, что людской водоворот унесет его отсюда, завертит – и выбросит где-то, где нет в жизни счастья. Недоверие, свойственное тем, кому удача улыбалась редко, омрачало детскую радость. Неужели правда? Он, Яцек Деггель из Лотрены – королевский стипендиат?!
Даже недавняя попойка в «Шляпе волхва» не смогла до конца убедить Яцека в реальности происходящего. Утром болела голова, хотелось пить, а веры не прибавилось ни на грош.
– Аудиторию глянь! И корпус.
– Корпус – главный. Аудитория 5-14. Это где?
– Здесь. На пятом этаже, небось. Дальше у нас что?
– Введение в теормаг. ГК, 3-04.
– Нормально, – тоном бывалого студента отозвался Клод. – В другой корпус топать не надо. Яцек, вылезай, а то опоздаем…
Выбраться из напирающей толпы оказалось труднее, чем достичь сердцевины. Когда Яцек наконец предстал перед сокурсниками, оправляя растерзанную в давке одежонку, его подхватили и волоком доставили в безопасное место – через холл шествовала процессия без пяти минут магистров с факультета интенсивного экзорцизма. К этим старались близко не подходить: каждый экзорцист нес клетку – дно из железа, купол из прутьев олеандра. В клетках верещали мелкие бесы – улов с летней практики.
Корча рожи, приплясывая, дерзко выпятив налитые кровью приапы, они – бесы, а не экзорцисты – обещали любому, кто согласится на одержимость, сорок бочек наслаждений.
Последним, ухмыляясь, шел толстяк – староста группы. Он нес глазурованный, опечатанный по всем правилам кувшин. Из недр кувшина доносился смачный храп джинна. Похоже, тот был рад отдохнуть тысчонку-другую лет от разрушения городов и возведения дворцов.
– Ого, сколько наловили!
– Тоже мне невидаль! – скривился Хулио Остерляйнен, взлохматив пятерней свою примечательную шевелюру. – Это разве бесы? Мелочь пузатая!
– Ты хотя бы мелочь поймай, герой.
На плечо Хулио легла тяжелая лапа самого старшего из первокурсников – усача Теодора. Подначить по-деревенски обстоятельного, невозмутимого Теодора не получалось даже у записных насмешников. Зато усач был единственным на курсе, способным по-доброму утихомирить любого зубоскала.
– Видел я эту мелочь. Пакостят по-взрослому…
И никто в это время не смотрел на Яцека Деггеля, который провожал экзорцистов странным, остановившимся взглядом. Не может, не должен так смотреть мальчишка, которому не исполнилось и шестнадцати; сопляк, в восхищении чуть не извертевшийся на пупе: я!.. студент!..
– Не смейся над бесами, – сказал мальчик, и Хулио подавился заготовленной остротой. – Иначе они посмеются над тобой.
Когда-то семейство Деггелей знавало лучшие времена. Яцек этих времен не застал, но много слышал о них от бабушки. Долгими зимними вечерами, забравшись под теплое стеганое одеяло, украшенное, как и все белье в доме, красивым вензелем, мальчик внимал историям – о славных деяниях предков, о былом величии и богатстве рода, о знатных гостях и блистательных приемах.
Рассказы украшали реальность, как привявший цветок – лохмотья нищенки.
Родился Яцек в ветхом деревянном домишке на окраине Лотрены. Огород за домом, пыльная улочка за окном, редкие походы в лавку. Мать с утра до ночи пропадала в ратуше – на ее скудное жалованье архивариуса жили три человека. Отца Яцек не знал. Мать говорила, что отец был полковником и погиб в сражении. Чопорная бабушка со скорбно поджатыми губами, пропалывая капусту или прибираясь по дому, надевала полотняный фартук и белые перчатки, застиранные до дыр. Злословие соседок Эмма Деггель молча игнорировала – и те в конце концов отстали от нее.
Скучно бросаться дерьмом, не видя результата.
Бабушка всегда ходила с прямой спиной, гордо подняв голову. Внук старался ей подражать. Выходило не очень, но он старался. Статус нетитулованных нобилитов, если честно, более чем скромный, представлялся малышу графской – королевской! императорской! – короной. Предок Заслав, которого герцог д'Лариньоль пожаловал дворянством, был для Яцека героем. Стычка с вражеским отрядом, где отличился Заслав – величайшей битвой всех времен и народов!
Что уж говорить о крошечном поместьи Деггелей к северу от Лотрены, проданном за долги? Мальчик ни разу не видел поместья, но воображал себе дворец из сказки. Множество слуг, одетых в ливреи, фамильные угодья простираются на сотни лиг… Возвращаться из мира грез в сквозняки убогого жилья было ужасно!
К пяти годам, благодаря стараниям бабушки, Яцек научился бегло читать. С этого момента он попал в кабалу, вынужден ежедневно штудировать историю своей семьи, увековеченную на пожелтевших от времени страницах – тяжеленный фолиант в переплете из телячьей кожи стоял на почетном месте, в шкафу под стеклом. История обрывалась за два года до рождения Яцека: именно тогда у Деггелей закончились деньги на оплату семейного биографа.
Надо отдать бабушке должное: она, как могла, пыталась дать внуку всестороннее образование. Чтение и каллиграфия, арифметика и история, два иностранных языка – все, что знала сама, Эмма Деггель передавала мальчику, видя в нем единственную надежду на возрождение их облетевшего, подрытого свиньями генеалогического древа.
Про отца он все же сумел узнать правду. Правда была отвратительна. Бабушка хотела смягчить удар: дескать, пусть не в сражении, но отец Яцека погиб на дуэли. Увы, врать она не умела. Да и соседи помогли, просветили: Ференц Деггель, игрок и гуляка, промотав семейное состояние, был убит в драке мясницким ножом.
Известие мальчик воспринял стоически. К тому времени красивая сказка и так рухнула. Реальный мир безжалостно вторгался в мечты насмешками ровесников, обидными дразнилками, разбитым в кровь носом – защищая честь рода, Яцек рискнул затеять драку.
