Олег Александрович Сабанов
Небеса помогают храбрым
Как ни странно, но жена просветителя Люция все эти дни сохраняла завидную выдержку и присутствие духа, не пытаясь отговорить своего супруга от его твердого намерения. Будучи мудрой женщиной, прожившей с ним в браке два десятка лет, она как никто другой понимала, что Эрбин может остаться собой только вернувшись на родину, даже если там ему суждено принять мученическую смерть. Священная же земля хоть и гарантировала физическую защиту, однако не могла уберечь его от неизбежной, медленной и куда более страшной пытки собственной растревоженной совести.
На заре третьего дня после того разговора возле костра, попрощавшись с женой, детьми и поблагодарив за все товарищей, Гавальдо оседлал статного белогривого коня и, обгоняя попутный ветер, во весь опор помчался по напоенной предрассветным дождем земле навстречу неизбежному. Пересекая залитые солнцем поля, огибая притихшие тенистые перелески, резво взбираясь на видимые издали вершины холмов, он вдыхал настоянный на нектаре пестрых цветов, смоле вековечных деревьев и соке пряных диких трав воздух, словно впрок насыщаясь силой, дающей возможность перенести самые тяжкие испытания.
Родной край встретил Эрбина нежным светом малинового заката, отчего создавалась иллюзия, будто здесь, на озаренной прощальными лучами мирно засыпающего солнца земле, не может укорениться никакое зло. Не наткнувшись на пограничный дозор, уже в кромешной тьме он остановился у главных ворот небольшого городка и попросил ночного стражника позвать командира ополчения или любого знатного горожанина.
Местные бонзы сразу же поместили просветителя в тесную душную тюрьму у крепостной стены, а когда окончательно убедились в подлинности его личности, заметно растерялись и до особых распоряжений из королевского дворца ни разу не навестили известного узника. Пребывая в темном каменном мешке Гавальдо уже начал терять счет дням, но однажды его тяжелую дрему прервал металлический лязг отпираемого замка, перешедший в протяжный скрип закопченной дубовой двери, после чего перед ним предстали несколько человек в расшитых золотом узких одеяниях с бронзовыми подсвечниками в руках. Не успел просветитель толком разглядеть их лица, как его стащили с набитого сеном тюфяка, сковали запястья широкими железными кандалами и повели к стоящему у самой тюрьмы крытому грубой парусиной фургону, запряженному четверкой крепких лошадей. Эрбин ожидал подобного развития событий, однако происходящее все равно казалось дурным сновидением. Только уже в пути немилосердная дорожная тряска, дробный стук кованых копыт, да удушающий запах отсыревшей соломы время от времени возвращали ему ощущение реальности.
– Нескромно так говорить, но наше гостеприимство, воистину, безгранично! – громогласно провозгласил начальник тайной королевской стражи Фонтенель Цинций, входя в тюремную камеру. – Столько простора, света, удобное ложе, стул, стол! Прибывающим в столицу мы завсегда несказанно рады!
Он сухо представился и уселся напротив крошечного зарешеченного окна. Его показное кривлянье и ядовитый сарказм не отменяли того факта, что условия в специально отведенном для просветителя крепостном каземате оказались куда лучше, чем в темнице приграничного городка. Узник был премного наслышан о хитром коварстве Цинция, помноженном на природную смекалку, но воочию увидел всемогущего главаря стражников Спациана впервые. В его круглом холеном лице с бусинами колючих глаз, как и во всем благообразном облике неуловимо сквозило что-то отталкивающее.
– Для начала разъясните, достопочтенный сеньор, по какому праву меня неволят и перевозят из одной клетки в другую, словно опасного дикаря или закоренелого душегуба? – возмутился Гавальдо, не теряя душевного равновесия.
– Мы, зная ваши таланты и пыл, как раз пытаемся уберечь вас от соблазна ступить на скользкий путь предательства, – как ни в чем не бывало ответил Цинций, рассматривая свои ухоженные ногти. – Это наша священная обязанность и долг, поэтому можете не благодарить!
Эрбин понимал, к чему он клонит, но желая услышать вразумительный ответ, потребовал дальнейших разъяснений:
– Кого же я могу предать, если озаботился сам глава тайной стражи?
– Нашего короля, а значит все государство в целом, – заученно отчеканил высокопоставленный визитер, сдерживая приступ зевоты.
– Да неужели? А я все ломаю голову, по какой причине вынужден дни напролет кормить тюремных клопов, но к столь очевидному выводу так и не пришел! – иронично заметил Гавальдо.
Начальник королевской стражи будто ждал именно такой реакции и, вперив сверлящий взгляд в заключенного, заговорил твердым голосом, выговаривая отдельные слова чуть ли не по слогам:
– Как же вы хотели? Супостаты на внешних границах оживились и не ровен час вторгнутся в наши пределы. А медлят они только потому, что пока не видят брожения среди жителей государства, которые до сих пор готовы по первому зову встать на защиту отечества. Вы же своими речами можете подорвать безграничное доверие людей к командующему войском монарху и внести тем самым раскол в наши стройные ряды. Трактовать такие действия кроме как измена короне и содействие агрессивным планам неприятеля при всем желании невозможно!
– Лихо вы завернули, – ухмыльнулся Эрбин. – Так не только всякое недостаточно лестное слово в адрес власть имущих, но и брошенный на них косой взгляд легко выдать за пособничество врагу.
– Ничего не попишешь – на войне как на войне! Время фривольностей безвозвратно ушло в прошлое, и теперь сама жизнь диктует нам новые правила, – притворно вздохнув, констатировал Фонтенель Цинций. – В сложившихся непростых обстоятельствах мало только следить за своими высказываниями. Почетным долгом каждого высокообразованного подданного с недавних пор является всемерное укрепление авторитета венценосной особы при помощи своих талантов и способностей. Поэтому вам, Эрбин, стоит возобновить свои просветительские встречи и открывать людям глаза в качестве бесстрашного королевского воина.
– Восхвалять покровителя высокопоставленных лиходеев Спациана я не буду ни при каких обстоятельствах! – твердо отрезал Гавальдо.
– Прекрасно вас понимаю. Но я и не прошу хвалить его величество. Достаточно будет не возлагать на самодержца вину за выявленные безобразия, проще говоря – вывести королевский трон из-под удара. Стоит ли объяснять, что брошенная на самодержца тень уничтожает веру людей в непогрешимость помазанника Богов, выбивая главную опору государства в столь тревожное время, – спокойно произнес главный тайный страж.
– Но как быть, если все указывает на его высочайшее попустительство и даже вовлеченность? – изумился просветитель.
– Стать чуть мудрее и перестать раскачивать лодку, в которой кроме нас находится несметное число соплеменников. Утопающие проклянут вас вместе с вашей правдой, случись непоправимое, – вкрадчивым голосом ответил Цинций. – Поэтому я прошу, точнее, настоятельно советую вам оставить в покое его величество и нацелить все стрелы обвинений на любого из министров или погрязших в роскоши придворных. Мы же по следам ваших разоблачений арестуем, судим и публично казним его. Мое предложение почти идеально, ведь все останутся довольны – вы будете заниматься своим делом и добьетесь наконец реального результата, стоящий на переднем крае обороны король перестанет опасаться получить нож в спину, а его верные поданные, вдохновленные свершившимся правосудием, теснее сплотятся вокруг трона и возведут вам памятник еще при жизни.
Выслушав незваного гостя, обитатель каземата с минуту молчал, мысленно отдавая должное коварству начальника тайной королевской стражи. Эрбин ценил профессионалов во всех сферах, даже искусных мастеров заплечных дел.
– Приняв ваши условия, я сам сделаюсь соучастником творимых злодеяний, ибо буду покрывать главного лиходея, – сухо ответил он, демонстративно укладываясь на тюфяк лицом к стене. – Более можете не тратить на меня своего драгоценного времени.
– Глупо! Я, честно признаться, ожидал от вас большей прозорливости, не говоря об элементарном инстинкте выживания. Если уж вам плевать на себя, подумайте хотя бы о жене, детях и многочисленных сподвижниках. Последних мы подвергнем таким пыткам, что они проклянут день, когда появились на свет. Найдутся среди них и такие, которые ради пощады оговорят вас, а мы предоставим им трибуну. Представьте, какого будет вашей супруге и детишкам на чужбине, когда вы прослывете здесь растлителем малолетних и проходимцем, живущим на пожертвования облапошенных лживыми посулами простаков. Вам, кстати, тоже не избежать мучительных истязаний, от которых придется долго и страшно умирать под проклятия бывших последователей и разочаровавшихся друзей. Изуродованный труп разрубят на куски и бросят диким собакам на съедение, вместе с ним исчезнет сама память о так называемом «просветителе». Во всяком случае, добрая память, – тяжело вздохнув, подвел итог сказанному Фонтенель Цинций. – Но, знаете, я неисправимый оптимист, надеющийся на чудо в самых поганых обстоятельствах, поэтому обязательно вскоре навещу вас повторно. Вдруг мой вопиющий голос найдет отклик в вашем больном разуме.
