Олег Борисович Озеров
Карим Хакимов: летопись жизни
Так малообещающе, в отличие от поездки того же А.-З. Валиди, закончился для Хакимова его первый туркестанский «тур». По сути, он оказался у разбитого корыта: ни денег, ни работы, ни карьеры, ни даже членства в РСДРП к тому моменту у него не было. Не было и вообще никакого понимания, что делать дальше.
Его возвращение к себе в деревню было безрадостным. Он по-прежнему никто, и все пути к образованию, развитию для него закрыты. Да и его жажда справедливости не только не удовлетворена, но бессовестно попрана. Хозяева жизни нагло смеются ему в лицо. Никаких жизненных перспектив не просматривается. Одно утешение: в Дюсяново его встретили не только постаревшие родители, но и односельчане, которые стали на него смотреть как на уже достаточно опытного человека и интересоваться его мнением не только по бытовым, но и по политическим вопросам. Судя по воспоминаниям родственников, у крестьян этого далекого села тогда еще были живы надежды, что победа в войне побудит царя более щедро отнестись к земледельцам и выделить им землю.
Как писал Сергей Есенин в поэме «Анна Снегина» о тех же временах, передавая диалог крестьян с приехавшим к ним поэтом:
«Скажи:
Отойдут ли крестьянам
Без выкупа пашни господ?
Кричат нам,
Что землю не троньте,
Еще не настал, мол, миг.
За что же тогда на фронте
Мы губим себя и других?»
И каждый с улыбкой угрюмой
Смотрел мне в лицо и в глаза,
А я, отягченный думой,
Не мог ничего сказать.
Карим, уже столкнувшийся с крепкой хваткой российской охранки, к тому времени окончательно разочаровался во власти и иллюзии односельчан активно развенчивал. Но его таланты пропагандиста не могли его прокормить.
Он вынужден был уехать на станцию Кувандык и снова стать чернорабочим. Его натура, не терпевшая несправедливости, вновь толкает его на организацию сопротивления властям. В сентябре 1915 года после невыплаты зарплаты рабочим он организует забастовку, которая через три дня заканчивается его арестом. Выручает брат Абдулла, заплативший за него полицейским. Но дальше оставаться в этом районе становится опасно…
О чем он думал тогда, на что надеялся? Ведь жизнь упорно, раз за разом доказывала ему, что ни его социальное положение, ни сама феодально-сословная система, лишь едва тронутая капиталистическими преобразованиями, не способны открыть перед ним хоть какие-то жизненные перспективы. Отсутствие организованного сопротивления режиму на том этапе однозначно обрекало его на дальнейшее прозябание.
Но нет, он по-прежнему не теряет бодрости духа, не унывает! Что было причиной этому: беспечность молодости? Или жившая в душе надежда, что справедливость для тех, кто находится на самом дне жизни, причем, по его убеждению, совершенно незаслуженно, должна все же восторжествовать?
Быть может, его настроения были созвучны мыслям древнего мудреца Омара Хайяма:
«Мир громоздит такие горы зол!
Их вечный гнет над сердцем так тяжел!»
Но если б ты разрыл их! Сколько чудных,
Сияющих алмазов ты б нашел![32]
Предреволюционные годы и томский рывок
Возможно, силы Кариму придавало то, что война вызвала к жизни новую, абсолютно невиданную динамику внутренних событий. Ущербность и уязвимость позиции властей становилась все очевиднее даже малограмотным людям, что бы сегодня ни говорили о быстром развитии России в те годы. Оно действительно было быстрым и, как часто бывает, дестабилизирующим. Стабильность и развитие не всегда уживаются. Конец крепостничества, капиталистическая модернизация Александра Второго и Александра Третьего, реформы Столыпина выкинули огромные массы населения в города. Малообразованные и лишившиеся привычной почвы, они легко становились добычей пропагандистов всех мастей, а социал-демократов – в первую очередь, поскольку именно крестьяне составили основную часть нового российского пролетариата, росшего как на дрожжах в условиях быстрого промышленного развития.
«Воспитание» рабочего класса было царскими властями поручено самим промышленникам, которые открывали ремесленные училища, строили общежития и больницы для рабочих, занимались благотворительностью. Но этого явно было недостаточно. Большевики, обладавшие разветвленной сетью подпольных кружков, опережали старомодных и зачастую наивных купцов и заводчиков (многие из них, особенно из староверов, представителей московского купечества, сочувствовали рабочему движению), организуя обучение рабочих основам революционной борьбы, издавая подпольную литературу и мастерски используя все промахи царской власти, которая, в отличие от промышленников, редко применяла «пряник», чаще используя привычный «кнут».
Редкое исключение – деятельность Императорского Православного Палестинского общества, которое (кроме решения внешнеполитических задач) активно продвигало в массы православное паломничество как один из инструментов сохранения господствующей идеологии и веры в мудрого и духовно связанного со святынями православия царя. Его начавшаяся в 1881 году плодотворная деятельность, проходившая под попечением царской семьи, была успешной, но опять-таки охватывала в основном верное православным устоям русское крестьянство, а не потерявших почву под ногами бывших хлебопашцев – новых русских пролетариев. А уж тем более его работа не могла затронуть чувства многомиллионного российского мусульманства.
* * *
Сегодня нам сложно объяснить, что побудило Карима двинуться в 1915 году в Томск. Но вполне очевидно, что его возвращение в родное село еще раз убедило его в полной бесперспективности деревенской жизни. Второй вывод, который тогда для себя сделал наш герой, – нет смысла возвращаться в Туркестан – его там никто не ждал, кроме жандармов, как и в Оренбург, который ничего ему особенно не дал… По натуре человек, не любящий сидеть на одном месте, он возможно, решил, что в Томске ему могут открыться некие новые перспективы, прежде всего в части получения образования.
Томск к тому времени уже триста лет находился в составе Российской империи. Территория, на которой он расположился, была присоединена к России еще в 1604 году по просьбе князя Тояна, возглавлявшего проживавших там эуштинских татар в целях защиты эуштинцев от набегов енисейских киргизов и калмыков (так гласит классическая, нефоменковская версия истории. По фоменковской теории Россия вела тогда борьбу с Тартарией). По приказу Бориса Годунова присланными им из Тобольска военными был основан город на берегу реки Томи, который стал крепостью, защищавшей местное население от нападений. После того как он потерял оборонительный статус, Томск долгое время находился на периферии внимания царских властей. Длительное время остававшийся захолустьем, обойденный Транссибирской магистралью, он все же в первые полтора десятилетия XX века сильно вырос. И если Оренбург заслужил титул «Южной Пальмиры», то Томск стал достаточно известным культурным и образовательным центром в Сибири – «сибирскими Афинами», чему способствовало открытие в 1888 году Императорского Томского университета, а 1900 году первого в Сибири высшего технического учебного заведения – Технологического института (сейчас Томский политехнический университет). Об этом Карим с его тягой к знаниям мог тогда знать. Но еще больше его наверняка интересовала вторая мужская гимназия, которая открылась 1 июля 1913 года.
Кроме того, город уже тогда прослыл своим вольнодумством, в том числе и потому, что был одним из мест ссылки политзаключенных. С середины XIX века в Томске также развилась оригинальная ветвь русской национальной мысли – сибирское областничество, которое к моменту решения Карима приехать в Томск оформилось в нечто, что можно очень условно назвать «русским джадидизмом», хотя на деле это была, скорее, смесь народничества с либерализмом. Рассматривая сибиряков как некий особый вид русского народа, они видели в Сибири колонию, которая неудачно развивается по многим причинам (плохое управление, произвол чиновников и т. п.), и, как Исмаил-бей Гаспринский, считали, что одним из путей к развитию, наряду с автономией и самоуправлением, служит просвещение. Их неутомимая борьба за демократические свободы, а также в защиту «инородцев», к которым относился и К. Хакимов, весьма способствовала тому, что Томск стал одним из центров образования и оригинальной политической мысли. Это также могло привлекать пытливого Карима.
Ну и, наконец, изначально в Томске была сильная татарская мусульманская община, не столько многочисленная, сколько влиятельная, и Карим вполне мог рассчитывать на то, что ему помогут. Может быть, он запасся какими-то рекомендациями. Собственно, так и вышло. Там богатыми татарами были образовано благотворительное Общество студентов-мусульман и Общество молодежи, которые оказывали помогали бедным студентам овладевать знаниями.
В силу своей бурлящей политической жизни и наличия интеллигентской среды, Томск превратился для Карима в школу в прямом и переносном смысле этого слова. Тут он получил возможность, благодаря Обществу студентов-мусульман и помощи одного добросердечного казаха, бывшего в ту пору студентом Технологического института, А. Ермекеева, подготовиться и сдать экзамены в упомянутой выше гимназии. Его таланты и упорство снова дали о себе знать. В мае 1917 года он сумел получить вожделенный «аттестат зрелости», в котором только по одному из предметов стоял прочерк – по Закону Божьему (!), да тройка по истории… Карим не смог ответить на вопрос «Когда жил Папа Римский Григорий VII?». Тот самый, который сказал: «Я любил правду и ненавидел ложь…» В архивах Томска, как пишет в своей диссертации Р.Ф. Хайретдинов, есть свидетельство об окончании 2-й Томской гимназии за № 534[33], но это опровергает утверждения другого русского исследователя – Г.Г. Косача, что подтвержденных данных об окончании К. Хакимовым гимназии якобы нет.
Этот факт говорит и о другом: Карим, в отличие от трех первых своих попыток, перестал искать исламское образование, пусть даже и в джадидистской упаковке. Ему нужно было полноценное светское образование. Джадидизм оказался для него чуждым явлением (в этом Г.Г. Косач абсолютно прав), что и подтвердили дальнейшие события.
Вторая, уже неформальная школа, которую он прошел в Томске, была для его будущего намного важнее. В Томске за два года общения и участия в общественно-политических мероприятиях, выборах разного уровня К. Хакимов сформировался как политический деятель и стал себя пробовать на политическом поприще. На этом пути были свои этапы.
Студенческие кружки, в которые он попал для подготовки к сдаче экзаменов в гимназии, вовлекли его в обсуждение политических проблем. Под их влиянием, он из чистого пацифиста и антимилитариста мутировал в «пораженца». Но это было лишь началом его политической эволюции. Кроме татар-просветителей из числа мусульман, в городе были, как мы уже отметили, ссыльные по политическим статьям, сторонники сибирского областничества и социал-демократические кружки, в один из которых и попал Карим, скорее всего, как человек, уже «обработанный» еще Ковалевским марксистскими теориями. Хакимов прямо пишет в своей автобиографии, что в Томске он «столкнулся» с социал-демократами и некто Негматуллов «взял руководство над моим политическим воспитанием. После прохождения определенного курса он представил меня социал-демократическому кружку, куда я был принят рядовым членом»[34].
При этом, судя по всему, Карим по духу оставался мусульманином, не терял связи со своей мусульманской общиной, мыслил себя как мусульманин. Этот феномен был широко распространен в России и нуждается в особом внимании. Значительная масса мусульман поддержала Октябрьскую революцию. Многие мусульмане сражались в мусульманских бригадах Красной армии. В их числе был и Карим Хакимов.
С чем это было связано? Думается, что многие мусульмане поддерживали свойственный большевистской революции первоначальный эгалитаризм, поскольку он по духу близок исламу, в котором все верующие – члены одной уммы и все они – братья, призванные помогать друг другу. Кроме того, мусульмане, как и социал-демократы, были, по сути дела, интернационалистами. В том смысле, что для тех и для других национальность или этническая принадлежность не имели большого значения, для обоих важна была вера – либо в марксистскую теорию и революционную роль рабочего класса, либо в Аллаха. Так крайности сходятся.
Примечателен один диалог, который у К. Хакимова состоялся со своим случайным знакомым гораздо позднее, в январе 1935 года, в Уфе. Это был сосед по дому Гайнан Амири, ставший впоследствии известным писателем. Он рассказывал, что Карим Абдрауфович, приехавший на побывку к сестре Магнии, однажды спросил его об идеалах нового поколения, и тот ответил: «Мы веруем в коммунизм, поклоняемся ему». Разговор шел на родном языке, и Гайнан употребил арабское слово «иман» – вера. Это ответ очень понравился Хакимову[35]. Он внес лишь одну поправку – что в него мало верить, надо его знать…
При этом, хотя социал-демократы были атеистами, они на том этапе, до Октябрьского переворота, свой резко антирелигиозный настрой не включали в свои программы и никак не афишировали.
Сближало с коммунистами мусульман и то, что все-таки в России, где православие (тоже вроде бы интернациональное, но гораздо больше связанное с почвой и страной) было государственной религией, а ислам хотя и признавался, но находился все-таки в приниженном положении по отношению к православной вере. Да и в своем большинстве мусульмане в России, включая обширные районы Туркестана, были в самом низу социальной лестницы и перспектив в той социально-политической и экономической системе для себя не видели.
Как написал в своей фундаментальной исторической книге «От Ленина до Путина. Россия на Ближнем и Среднем Востоке» выдающийся русский ученый, академик А.М. Васильев, «точек соприкосновения между политическими течениями с исламской окраской и… коммунизмом было гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд»[36].
Наш крупнейший знаток ислама и Саудовской Аравии отмечает, что ислам и коммунизм выступают антиподами западного политического либерализма. Обе идеологии подчиняют индивидуума коллективу, группе, общине, государству. Хотя, добавим от себя, ислам так и не решил проблему разграничения между исламской общиной – уммой – и государством, тогда как марксизм в первом приближении ее решил – через разграничение международного рабочего движения и национального рабочего класса. Подмечены А.М. Васильевым и другие аспекты, сближающие ислам и коммунизм, как, например, отношение к частной собственности. Коммунизм на ранних стадиях своего развития ее отрицал полностью, а ислам, в лице своих теоретиков, пытался ее ограничить. Именно по этим и другим вышеупомянутым основаниям у К. Хакимова, как и у многих других мусульман, идеи коммунизма, особенно на том этапе и вплоть до начала и даже середины тридцатых годов, не вызывали отторжения[37].
К несчастью для Карима Хакимова, его первые опыты в Томске как агитатора по продвижению социал-демократических идей среди местных мусульман успеха не имели. Как признавал сам Хакимов, он пытался это делать среди мусульманского студенчества, но высшее образование тогда было уделом состоятельной части общества, а потому социалисты на тот момент не имели успеха даже среди мусульман этого все-таки привилегированного слоя.
Можно сказать, что томский период жизни Карима все же следует обозначить со знаком плюс. За два года он успел получить вожделенный и давно чаемый им аттестат зрелости, приобрести новые знания о марксизме, получить первый опыт политической работы.
Поэтому и возвращение Оренбург в мае 1917 года было уже не таким горьким, как после его первого «захода» в Туркестан. Даже то, что он не смог вначале устроиться в Оренбурге и вынужден был пойти снова работать на станцию Кувандык Оренбургско-Троицкой железной дороги, а затем перебраться на станцию Ак-Булак Ташкентской железной дороги (он там стал счетоводом местного потребительского общества), не умерило его оптимизма.
Во многом этот оптимизм был связан с общим энтузиазмом и подъемом после Февральской революции, которую сейчас некоторые историки, и небезосновательно, считают продуктом сговора российских масонов и либералов с американскими финансовыми кругами. Этот энтузиазм хорошо выражен в стихах известного русского поэта Валерия Брюсова, учителя «сероглазого короля» русской поэзии Н. Гумилева, который писал в марте того же 1917 года:
Освобожденная Россия —
Какие дивные слова!
В них пробужденная стихия
Народной гордости – жива!
Как много раз, в былые годы,
Мы различали властный зов:
Зов обновленья и свободы,
Стон-вызов будущих веков!
Они, пред нами стоя, грозно
Нас вопрошали: «Долго ль ждать?
Пройдут года, и будет поздно!
На сроках есть своя печать…»
<…>
То, десять лет назад, надлома
Ужасный грохот пробежал…
И вот теперь, под голос грома,
Сорвался и летит обвал!..
Воплощены сны вековые
Всех лучших, всех живых сердец:
Преображенная Россия
Свободной стала, – наконец![38]
Эти общие чувства ожидания какого-то обновления разделял и Карим. Многие надеялись тогда, что в стране установится демократия; война, как к этому времени считали многие, абсолютно бессмысленная, принесшая множество бед и несчастий, ставшая причиной гибели миллионов русских людей (по оценкам того же Н.Н. Головина, которого трудно заподозрить в предвзятости, – 7 млн. 917 тыс. человек, а по данным Военного отдела Центрального статистического управления СССР от 1925 года – 7 036 087)[39], наконец, закончится. Наверняка, думал Карим, отречение царя откроет новые горизонты для него и для его соотечественников, а для России – новые демократические перспективы.
Оренбург – начало настоящей политической карьеры
20 мая 1917 года Карим, обогащенный и окрыленный своими первыми, пусть и скромными успехами на политическом поприще (во многом благодаря ему в Томске на выборах в органы местного самоуправления победили большевики, которые шли в списке вместе с меньшевиками и эсерами), выбрав окончательно свое будущее и связав его с социал-демократией, перебирается в Оренбург из Томска. И вот здесь, в оренбургский период, он совершает фантастический взлет, за пару лет превратившись из молодого начинающего политика в матерого бойца, закаленного в боях и готового к любым схваткам с любым соперником.
Именно через него и его соратников пройдут ранее невиданные «высоковольтные» политические и идеологические битвы тех лет, эхо которых доносится сегодня и до нас. Это будут сражения за будущее, схватки между интернационалистами и националистами, в том числе сторонниками джадидизма, панисламистами и пантуранистами, адептами самобытного пути татарского и башкирского народов, и теми, кто не видел этот путь вне России или вне борьбы за мировую революцию. Именно тогда пролегли или были проложены глубочайшие межи и разломы не только между сторонниками буржуазного, либерально-демократического пути развития России и революционерами в рядах РСДРП, но и между самими социал-демократами, в рядах которых обозначились самые разные фракции и течения, вырабатывалось самое разное отношение марксизма к национальному и религиозному вопросам.
Карим Хакимов оказался в самой гуще этих событий, и ему пришлось либо сотрудничать, либо сражаться – в политическом и идейном смысле – практически со всеми известными носителями разнообразных национальных и интернациональных идейных воззрений, такими как М. Вахитов, А-З. Валиди, М. Султангалеев (Султан-Галиев), и косвенно вступать в полемику с самими Лениным и Сталиным, прежде всего по национальному вопросу, но и по религиозному тоже.
Причем тогда, на заре своей политической карьеры, он руководствовался простыми соображениями, основанными на Манифесте коммунистической партии, который как бы упразднял национальный вопрос, сводя основные противоречия эпохи к классовым, а вопросы религии оставлял в стороне, отводя ей роль «опиума для народа». Фактически следует признать, что основоположники марксизма (К. Маркс и Ф.Энгельс) теорией национального вопроса занимались мало. Это было связано с тем, что в ходе буржуазных революций XIX века национальный вопрос в целом в Европе был решен. Лишь Ф. Энгельс оставил несколько подзабытых работ, в том числе эссе «Демократический панславизм». Там он писал:
«Мы уже доказали, что подобные маленькие национальности, которые история уже в течение столетий влечет за собой против их собственной воли, неизбежно должны быть контрреволюционными и что вся их позиция в революции 1848 года действительно была контрреволюционной… Все они принадлежат к тем народам, которые либо, подобно южным славянам, по всему своему историческому положению неизбежно являются контрреволюционными, либо, подобно русским, еще далеки от революции и потому, по крайней мере пока, еще контрреволюционны… Мы повторяем: кроме поляков, русских и, самое большее, турецких славян, ни один славянский народ не имеет будущего по той простой причине, что у всех остальных славян отсутствуют необходимые исторические, географические, политические и промышленные условия самостоятельности и жизнеспособности. Народы, которые никогда не имели своей собственной истории, которые с момента достижения ими первой, самой низшей ступени цивилизации уже подпали под чужеземную власть или лишь при помощи чужеземного ярма были насильственно подняты на первую ступень цивилизации, нежизнеспособны и никогда не смогут обрести какую-либо самостоятельность»[40].
Мало шансов на то, что с этими трудами Ф. Энгельса Карим Хакимов, при всей его любви к самообразованию, был знаком.
На Западе национальную тему активно исследовала Роза Люксембург, а в России же из марксистов ею, если не брать в расчет Н.И. Бухарина, углубленно занимался фактически один только И.В. Сталин.
Что же касается «автора» Октябрьской революции и главного теоретика и практика марксизма в России В.И. Ленина, то он, конечно же, работы Ф. Энгельса, в которых пунктиром была намечена тема разделения «больших» и «малых» наций, как самый глубокий и последовательный марксист знал. Но они не давали ответа на вопросы, возникшие через 60 лет после их написания, особенно в отношении неславянских и вообще незападных национальностей, да еще мусульманских.
В самых общих чертах Ленин сформулировал свою позицию по национальному вопросу в 1903 году в одной из статей в газете «Искра» («Национальный вопрос в нашей программе»). В ней он защищал тезис социал-демократов (по сути буржуазный) о праве наций на самоопределение, зафиксированный в их программе от 1898 года, но подчеркивал, что «безусловное признание борьбы за самоопределение совсем не обязывает нас поддерживать любые требования национального самоопределения». Их реализация должна быть строго подчинена «интересам классовой борьбы пролетариата». В привязке к Польше Ленин утверждал, что ее независимость больше не может прийти от класса буржуазии, но может быть реализована только через социальную революцию. В других статьях по армянскому и еврейскому вопросу, а также в полемике с Розой Люксембург Ленин еще больше заузил свое отношение к национальному вопросу, указывая, что социал-демократы поддерживают не некое абстрактное право народов на самоопределение, а право пролетариата в каждой национальности. Если суммировать, то его основной тезис состоял на тот период в том, что «в каждом буржуазном национализме угнетенной нации есть общедемократическое содержание, направленное против угнетения».
При этом партия большевиков до революции в рамках этой линии выступала против федеративного устройства государства. Как отметил д.и.н. Ю. Булатов, позиция РСДРП определялась следующим образом:
1. «Федерация противоречила марксистскому учению о диктатуре пролетариата, ибо, согласно учению К. Маркса, оптимальным вариантом пролетарского государства являлось государство унитарное.
2. Федерализм ослаблял пролетарское движение, так как разводил рабочих по национальным квартирам вопреки лозунгу пролетарского интернационализма»[41].
Лишь в 1914 году, анализируя итоги первой русской революции 1905 года, Ленин начинает признавать, что она породила целую волну национальных движений в Персии, Османской империи, Индии и Китае. При этом он исходил из того, что национальный вопрос в Европе в целом (за исключением Польши и Балкан) был решен буржуазными революциями 1789–1870 годов, тогда как на Востоке, куда он включал и значительную часть России, национальное пробуждение только началось. С этого момента он начинает размышлять о возможности альянса народных выступлений азиатской части России и народов Востока, что будет положено в основу стратегии советской России первых лет после Октябрьской революции.
Об отношении к исламу Ленин, так же как и основоположники марксизма, писал мало, за исключением его работы «Империализм как высшая стадия капитализма», написанной в 1916 году и вышедшей лишь после Февральской революции. В ней он подробно рассмотрел вопрос о присоединении к России Центральной Азии. Там он упоминает о восстании в Андижане (территория нынешнего Узбекистана) 1898 года под началом предводителя суфийского братства накшбанди Мухаммеда Али Мадали Хальфа (Мадали-ишан), который после подавления царскими властями этого плохо организованного антиколониального выступления был повешен вместе с 18 своими соратниками. Ленин в этой коннотации впервые говорит о наличии панисламских движений, которые могут стать объединительными для различных национальностей в этом регионе мира, населенном практически одними только мусульманами.
Конкретно о Башкирии В.И. Ленин упоминал до революции всего лишь пару раз, впервые – в своей базовой теоретической работе «Развитие капитализма в России», где на примерах показывал, как русские купцы вырубали там леса и сгоняли с земель башкир, что он характеризовал как образец колониальной политики. О самих башкирах Ленин в своих статьях если и упоминал, то только в привязке к критике еврейской партии «Бунд»…
Трудно сказать, читал ли эти труды вождя мирового пролетариата Карим Хакимов. Скорее, думается, газету «Социал-демократ» (он пишет об этом в автобиографии) и газету «Правда», в которой они частично публиковались. Единственное свидетельство о его отношении к национальному вопросу на период до Октябрьского переворота можно найти в воспоминаниях его современников. Один из его знакомых, рабочий Хабиб Хасанов, говорил, что Карим, убеждая его учить русский язык в 1915 году, настаивал: «Без русского нельзя, мы живем в одной семье с великим русским народом. Живем и трудимся вместе… Без русских нам будет туго, брат»[42].
Наверное, не будет преувеличением сказать, что он относился к русскому народу так, как значительная часть татарской и башкирской, в том числе джадидской, интеллигенции, к которой он вообще-то не принадлежал, но всегда стремился быть в ее рядах, главным образом, по уровню образованности. Уместно процитировать слова известного, или, как теперь бы сказали, «знакового», татарского поэта той эпохи Габдуллы Тукая, который был моложе Карима лишь на пять лет. Незадолго до своей смерти в 1913 году он написал такое стихотворение об отношениях двух народов:
На русской земле проложили мы след,
Мы – чистое зеркало прожитых лет.
С народом России мы песни певали,
Есть общее в нашем быту и морали,
Один за другим проходили года, —
Шутили, трудились мы вместе всегда.
Вовеки нельзя нашу дружбу разбить,
Нанизаны мы на единую нить.
Как тигры, воюем, нам бремя не бремя,
Как кони, работаем в мирное время.
Мы – верные дети единой страны,
Ужели бесправными быть мы должны?
Вряд ли Карим знал и даже подозревал о взглядах основоположника джадидизма в России Исмаил-бея Гаспринского, который в целом ряде своих работ («Русско-восточное соглашение», «Россия и Восток», Мусульманская политика России» и др.) обосновал концепцию сотрудничества русских и тюрков через православно-исламское взаимодействие. Но, находясь в тесном общении с джадидами еще со времен обучения в медресе «Галия», он мог пропитаться этими тогда широко распространенными взглядами на общность судеб русского народа и тюркских народов России. Судя по всему, на этом соприкосновение взглядов К. Хакимова и джадидов заканчивается, их дорожки в будущем разойдутся навсегда.
Однако сшибки по национальным и религиозным вопросам случатся несколько позже. А пока, сразу после возвращения из Томска, наш герой, как мы отметили выше, жил на знакомой ему железнодорожной станции Кувандык, а затем и Ак-Булак, где работал простым счетоводом. Это можно считать большим шагом вперед, если соотносить с тем временем, когда он орудовал кайлом в копях Канибадама и Шураба.
Но тут Карим мыслит уже иными категориями: он не банальный бухгалтер, а профессиональный революционер (категория, впервые введенная в политическую практику В.И. Лениным, его now-how), агитатор, пропагандист, активно выступающий за ленинскую линию на социалистическую революцию, провозглашенную вождем пролетариата в апреле 1917 года. Он читает большевистскую литературу, встает на позиции большевиков по рабочему и по аграрному вопросам и по отношению к войне, переводит на башкирский язык программу и Устав партии большевиков. Часто выступает в прессе под псевдонимами «Безработный», «Богатырь» (!) и другими. Напомним, что большевики выступали тогда за поражение своего правительства в войне и превращение «империалистической войны в гражданскую».
Карима ничто не отвлекает от его революционной работы. Он молод, холост, не имеет никакого движимого или недвижимого имущества и по положению своему – чистый пролетарий. Ему действительно нечего терять, и революционная работа становится смыслом его жизни.
Но он не был сухарем-фанатиком. Он успевает интересоваться новостями культуры, сходится с молодым татарским поэтом и драматургом Мирхайдаром Файзулиным, который как раз добился тогда постановки в Оренбургском театре своей романтической пьесы «Сагадатбану», которая позднее была переименована в «Галиябану» и идет до сих пор в театрах Казани и Уфы. Более того, Карим успевает приобщиться к театральному искусству и сыграть в этой пьесе, своего рода национальном варианте «Ромео и Джульетты»!
Тогда он часто посещал городскую общественную библиотеку-читальню, где проходили митинги, собрания, сходки татарских и башкирских рабочих, солдат, интеллигенции и учащейся молодежи. В городе после Февральской революции было не менее дюжины политических группировок – от монархистов до анархистов.
Как утверждал тогдашний его знакомый Гариф Алпаров, Хакимов был очень инициативным: организовывал кружки, курсы для подготовки кадров из среды татарской и башкирской интеллигенции и молодежи. При выборах в Учредительное собрание голосовал за список большевиков.