Олег Лукошин
Ад и возможность разума
1
Как я представляю себе ад? Как безвоздушное пространство без координат и притяжения. Ни неба, ни земли, ни горизонта. Словно червь, сдавленный со всех сторон безжалостным вакуумом, ты ползёшь по заранее отмеренной канавке – немного в одну сторону, немного в другую. Дальше не получается, потому что с обеих сторон тупики. И других направлений не существует, только эта короткая дорожка. Ни звуков, ни красок, ни чувств. Ад.
Когда в пятилетнем возрасте я посещал детскую поликлинику и, удивлённо озираясь на больших и крикливых дядь и тёть, обхватив ладошкой мамин указательный палец, стоял у её ноги в очереди в регистратуру, мир ещё не казался мне непонятным и враждебным. Он был шумен, интересен и ярок, в нём имелось немало привлекательного – вот хотя бы та белокурая девочка у стены, что ходила кругами над грязно-красной плиткой, время от времени она приподнимала голову и с робким интересом посматривала на меня – нет, мир определённо нравился мне в этот солнечный весенний день двадцатидвухлетней давности. Очередь продвигалась неимоверно медленно, мама переминалась с ноги на ногу и почему-то начинала нервничать – наконец, бросив на меня тревожный и требующий понимания взгляд, она бормотнула: «Ты постой здесь немного, я быстро. Никуда не уходи, чтобы наше место не заняли. Я успею, мне надо тут». И оставив меня, она засеменила по коридору, повернула за угол и исчезла из видимости – куда? почему? – эти вопросы вряд ли волновали тогда моё хрупкое детское сознание. Некоторое время всё вокруг оставалось таким же солнечным и беззаботным: девочка кружилась вокруг своей плитки, взгляд её был направлен в мою сторону, люди передвигались неторопливо, и лица их выражали равнодушное добродушие – чёрт, как же хорошо, когда лица окружающих тебя людей выражают добродушие, пусть даже и равнодушное!
Но вдруг всё изменилось: воздух пронзили невидимые, но явные колебания тревоги, движения людей сделались быстрее и лихорадочнее, солнечные пятна на полу закрылись набежавшей на небо тучей, белокурая девочка, схваченная чьей-то неумолимой рукой, в мгновение ока испарилась, а очередь, только что являвшаяся такой бесконечно длинной и расслабленно вялой, стала вдруг одного за другим отшвыривать стоящих впереди людей – они подходили к окошечку регистратуры, произносили какие-то слова и тут же отходили, получая пухлые прямоугольные книжицы. Я и сам не заметил как оказался один на один перед вырезанным в стеклянной панели полукругом окна. Окошко располагалось значительно выше моей головы, я не видел, что происходит за ним, не видел и даже представить не мог то могущественное существо, что восседало на той стороне, лишь тревожные раскаты грудного женского голоса донесли до меня шокирующие и непонятные слова: «Следующий!» «Говори, – услышал я чей-то шёпот сбоку. – Говори, мальчик, к тебе обращаются». «Кто там? – новые раскаты пугающих звуков достигли моих ушей. – Почему молчите?» Я пытался встать на цыпочки, дотянуться, посмотреть в глаза тому, кто требовал от меня каких-то действий и слов, но роста не хватало. Беспокойство нарастало с ужасающей силой, я испуганно оглядывался по сторонам в поисках мамы – мама не возвращалась. «Ребёнок, – слышался сочувствующий хрип. – Дотянуться не может». «Эх, парень! – раздался другой голос. – Давай-ка я тебя подсажу». И чьи-то сильные руки, схватив за бока, потащили меня наверх – вот полукруг окошка прямо над головой, вот он перед глазами… Тётенька в очках и в белом халате сурово и пронзительно смотрела на меня. «Ну, – разжались её губы, – говори». «Говори, парень!» – подбодрил меня голос, обладатель которого держал меня на руках. «Говори, мальчик! – вторил им сбоку сочувствующий хрип. – Побыстрее, все ждут». А я испуганно хлопал ресницами, пугливо опускал голову и отчаянно стремился выскользнуть из цепких объятий, что так безапелляционно сжимали меня. «Тебе карточку? – громыхало существо в белом халате за перегородкой. – Фамилия как твоя?» Отчаяние с каждой секундой захватывало меня в огромный и цепкий капкан, я готов был отдать всё на свете за то, чтобы меня отпустили, оставили в покое, забыли. Отдать всё за то, чтобы меня забрала к себе мама. Две большие слезинки выкатились из моих потерянных глаз и, помедлив мгновение, пустились в гонку по худым детским щекам. «Мать-то где? – вопрошал сердобольный хрип. – С мамой ты, мальчик?». «У-у, и слёзы…» – раздался разочарованный голос обладателя сдавивших мои бока железных щупалец. «Пусть мать дождётся, – вынесла свой вердикт страшная женщина за перегородкой. – Говорите, что вам?» – обратилась она к стоявшей в очереди следом за мной женщиной. «Погуляй пока», – наконец опустил меня на землю цепкий дядька со стальной хваткой. И я, освобождённый от необходимости отвечать на вопросы, от этой невыносимой и непонятной ответственности, почти счастливый, отбежал в сторону и стал тревожно оглядываться по сторонам. Мамы не было, не было мамы рядом, и счастья не получилось, и лишь новая порция горючих слёз побежала по щекам – я стоял, забившись в угол и растирал глаза кулачками, и чувство горечи разрасталось в моём маленьком слабом тельце. А мама вскоре пришла – наверное она отсутствовала не больше пяти минут, пришла и была удивлена, что её сын вдруг оказался вне очереди, что он не сумел назвать свою фамилию и год рождения, что он вообще такой жалкий и бестолковый и что теперь дяденьки и тётеньки, лишь несколько минут назад бывшие добродушными и приятными, не хотят подпускать её к окну регистратуры, так как наша очередь прошла, да и вообще не видели они, стояла ли она здесь – а ребёнок… ребёнка этого мы не знаем. И пришлось занимать очередь снова, и рассерженная мама, крепко сжав мою ладонь, вела меня потом к оказавшейся ужасно злой тётеньке-доктору, а после доктора, так же больно сжимая руку, тащила за собой домой. И вот тогда я понял, что окружающий мир, который казался мне придуманным мной самим, казался ручным и управляемым, что этот мир не хочет меня, не принимает меня, он желает высмеять, унизить и уничтожить меня, что этот мир против моего существования.
С этого момента я понял, что не вписываюсь в правильные расклады окружающей действительности.
2
– Кто там?
– Репетитор.
– Сейчас, сейчас.
Засовы железной двери заскрипели, и скрип был долог и протяжен – казалось, засовов этих было множество – прочных, стальных, неприступных. По какой-то неведомой причине я узнал верный пароль и мне позволили пройти сквозь ворота таинственного замка. Замка, в котором меня почему-то ждали.
– Вовремя вы, – старушка, открывшая дверь, отступила назад и позволила мне пройти в квартиру.
– Стараюсь.
– Настя приболела немного, в школу сегодня не ходила.
– Да что вы!
Готовый расстегнуть куртку, я остановился с застывшей в воздухе рукой. Обычно подобные слова мне говорили, когда хотели отменить урок.
– Думали звонить вам, – продолжила бабушка, – но ей к обеду лучше стало. «Ладно, баб, пусть будет английский. Я люблю английский». Ну ладно, говорю, позанимайся.
Я снял куртку и повесил её на вешалку. Ну слава богу. Хоть немного денег ещё накапает.
В детской комнате, где мы занимались, Настя сидела за столом с раскрытым учебником и приготовленными к работе тетрадью и ручкой.
– Здравствуй, Настя, – поздоровался я с ней.
– Здравствуйте, Иван Алексеевич, – слабым голосом ответила она.
– Как дела? Заболела что ли?
– Да, немного, – кивнула она. – Простудилась где-то.
– Ну ничего. Бывает.
– Я урок не успела сделать, – смотрела она на меня выжидающе, словно я мог отругать её за это.
Что ты, присаживался я рядом с ней, я не учитель, я не ругаю, я только хвалю. Мне платят за это деньги.
– Ну, сейчас сделаем.
Настя училась в четвёртом классе. В той самой школе, где я когда-то в течение года безрадостно и бездушно работал. Было это пять лет назад, и Насти тогда ещё в школе не было – что чрезвычайно радовало меня. Не знаю почему, но я страшно не любил встречать своих бывших учеников. Слава богу, большинство из них стёрлось из моей памяти, но из их памяти я, по всей видимости, не стирался до сих пор. В школе я старался вести себя с ними корректно, ни на кого не повышал голос, как умел, шутил, и понимал, что им в общем-то не за что быть на меня обиженным. Однако, услышав на улице чей-то звонкий детский голос, который кричал мне «Здравствуйте, Иван Алексеевич! А почему вы из школы ушли?», я старался, кивнув в ответ, быстро-быстро удалиться с места неожиданной и нежеланной встречи. Меня пугала возможность каких-либо воспоминаний, ненужных и отягощающих разговоров. Работая разнорабочим на стройке – туда я устроился, покинув школу – я молил небеса, чтобы мимо объекта не прошли мои бывшие коллеги, ученики или их родители. Жестокие небеса конечно же не исполнили моих молитв – складывалось впечатление, что люди, знакомые со мной по школе, специально и осознанно задались целью выследить меня, и подобные встречи происходили регулярно. Способствовал тому и наш небольшой по площади и количеству жителей город. Некоторые здоровались, удивлённо наблюдая за тем, как я таскал вёдра с раствором, некоторые отворачивали головы, а однажды какой-то старшеклассник, который в школе даже и не подумал бы обратиться ко мне на «ты», увидев меня в грязной и ободранной спецовке, подошёл ко мне стрельнуть сигарет. «Я не курю, – ответил я ему». «Понятно, – отошёл он. – Ну трудись тогда, работяга».
Понижение социального статуса, вот как это называется. Мир, который за двадцать семь лет жизни я ни на грамм не научился понимать, мстил мне за непонимание.
– Нет, нет, не так читается, – поправил я Настю. – Повтори за мной.
Она повторила труднопроизносимое слово.
– Хорошо, – кивнул я, – с текстом всё. Теперь сделаем упражнение…
Когда урок закончился, я дал Насте домашнее задание и вышел в коридор. Бабка гремела на кухне посудой.
– Мы за сколько уроков вам должны? – увидев меня в коридоре, вытерла она полотенцем руки.
– За шесть.
– Сейчас вам заплатить или до десяти довести?
Мне было лучше сейчас – я крайне нуждался в деньгах. Но я ответил:
– Как вам удобно.
– Сейчас ведь плохо у нас с деньгами, – качала головой старая женщина. – И то надо, и это, и пятое, и десятое.
– Я не тороплю, – продолжал демонстрировать я благородство.
– Давайте я за четыре вам отдам, а потом уж и остальные. Устроит вас?
– Устроит.
Она сходила в зал за тёмной и поношенной холщовой сумкой, набитой целлофановыми пакетами, долго рылась в ней в поисках кошелька, а затем так же долго искала в кошельке деньги – за это время я успел одеться.
– Вот, пожалуйста. Ничего, что мятые?
– Ничего, ничего. Не беспокойтесь.
– Ой, и рваная одна. И заменить нечем.
– Не страшно, примут.
Я вышел наконец наружу.
Когда я перехожу улицу, из-за угла ближайшего дома тотчас же выскакивает автомобиль и мне приходится бежать через дорогу, чтобы не попасть под его колёса. Можно стоять полчаса у бордюра в ожидании машины, но её не будет; стоит же мне ступить на проезжую часть, невидимый режиссёр тотчас же выпускает её из приготовленного и тщательно скрытого ангара. Я никогда не подхожу к светофору на зелёный – если он и горит, то едва я делаю несколько шагов, сразу зажигается красный, и автомобили моментально срываются с места, я не существую для них. В один прекрасный момент я не успею добежать до противоположной стороны дороги, и они меня раздавят. Я не понимаю дорожное движение, я не понимаю его принципы, я не понимаю, зачем оно вообще нужно.
– Кто там?
– Репетитор.
Бухгалтер Вера двадцати пяти лет, в тёмно-зелёном халате и с мокрой головой, стояла в коридоре и кивком головы приглашала меня войти.
– Привет, не стой в дверях.
– Банный день? – попытался я пошутить, переступая порог.
Да, иногда я был способен на шутки, а порой даже и на смешные.
– Типа того, – усмехнулась она.
Она с прищуром смотрела на меня, пока я раздевался.
– Всегда вовремя, ни разу не опоздал. Какой ты, блин, правильный!
Она была не первой, кого это удивляло. Я даже подозревал, что за этим удивлением скрывалось и некоторое раздражение – необязательным, легковесным людям тяжело смириться с мыслью, что есть и другие, обязательные и дисциплинированные, они воспринимают это как какой-то вызов. Я стал бы ей гораздо ближе, если бы каждый раз минут на десять опаздывал.
– Даже не знаю, – ответил я. – Вообще-то я считал, что если договорились, то нужно приходить точно в срок.
– Ай да молодец!
Вера работала в какой-то частной фирме, а попутно училась на заочном отделении одного из местных институтов, который ютился в помещении бывшего детского сада, ожидая неминуемого решения о своём закрытии. Пару месяцев назад она изъявила желание изучать английский язык. Английский был ей совершенно не нужен – все контрольные для неё делали такие левые люди как я, а на экзаменах она проставлялась преподавателю бутылкой коньяка среднего качества и цены, как делали все студенты её института. Почему она решила заниматься английским я не понимал. Училась она отвратительно, ни разу не сделала ни одного домашнего задания, не знала, несмотря на все мои усилия, ни одного грамматического времени, не могла связать и двух элементарных слов на языке Шекспира, а на занятиях вместо английского предпочитала болтать о какой-то ерунде.
Сосредоточенно Вера могла заниматься делом не больше пятнадцати минут. С шестнадцатой она начала отвлекаться.
– Смотри, – распахнула она халат, под которым оказалась тоненькая маечка и узкие розовые трусики, повернулась ко мне боком и, приспустив трусы, показала мне синяк на бедре. – Видишь какой!
– Вижу, – кивнул я. – Итак, перейдём к следующему заданию…
– Ты знаешь, как я его посадила?
– Нет.
– Приколись, моюсь в душе – и вдруг нога у меня уходит в сторону. Чувствую – падаю! И схватиться не за что. Как-то увернулась, на бок завалилась – херась о чугун! Ладно хоть не спиной.
– Да уж… Повезло.
– И не говори! Башкой ударишься – и убиться можно. Чё там у тебя?..
Несколько минут мы читали текст.
– Вань, подожди-ка! – прервала она вдруг своё чтение. – Я тебе покажу кое-что.
Убежав в соседнюю комнату, Вера пару минут отсутствовала.
– Опля! – вернулась она в чёрных, явно недавно купленных джинсах. – Как тебе?
Я сделал вид, что не понимаю, о чём идёт речь. Я действительно не хочу понимать её в такие мгновения – что это, спрашиваю я себя, что это за глупость такая, что за ненормальные инстинкты, что за отсутствие разума в конце концов: к ней пришёл репетитор, она платит ему деньги, платит за то, чтобы он учил её английскому языку и логично предположить, что раз деньги заплачены, то необходимо за эти деньги что-то получать. Но бестолковость и легковесность заслоняют в ней все проявления здравого смысла – вместо того, чтобы заниматься английским языком, она вертит передо мной задницей в джинсах, которые сам я никогда не носил и вообще не понимаю, почему нельзя ходить в обычных неброских брюках, а девушкам – просто в юбке.
– Сегодня утром купила. Нормально сидят?
На джинсовую ткань под карманами были нанесены витиеватые узоры. Они придавали брюкам совершенно клоунский вид.
– Нормально, – кивнул я.
– А жопа не толстая?
Жопа у Веры была безразмерно толстой и джинсы её не спасали. Хоть и подтягивали немного ягодицы.
– Нет, что ты. Всё просто здорово.
– Ты представляешь, такая история с этой покупкой у меня вышла! Пошла на рынок с подругой она меня к своей знакомой повела та на процентах стоит штанами торгует хотя уже третий год как хочет своё дело начинать да что-то всё никак не начнёт то ли денег не хватает то ли ещё чего а по-моему сама по себе полнейшая дура с ней поговоришь и закачаешься блин думаешь то ли она из деревни приехала то ли вообще в дурдоме детство провела ни одно слово правильно сказать не может да и сама тупая вся какая-то так вот даёт она мне штаны одеваю их смотрю вроде ничего а подруга говорит а ты присядь вдруг лопнут ненароком и представляешь блин бывает же западло такое сажусь а штаны ка-а-ак треснут по швам да ещё с таким грохотом соседка Катькина торговку эту Катькой зовут кричит ей кто там пердит у тебя а я ей да иди ты в жопу дура штаны лопнули Катька вбегает за полог что за дела что вы с джинсами сделали а мы с подругой какие на хер дела подсунула нам брак первостатейный сучка давай другие ищи а то всем расскажем какой у тебя овцы товар некачественный та повыпендривалась минут пять поорала а потом очко-то на минус сыграло у неё мы же в натуре весь бизнес можем испортить у меня полгорода знакомых а у Ленки подруги другие полгорода так что посговорчивей стала ладно ладно девочки говорит дам другие вам а мы не будь дурами со скидкой давай говорим а та так и быть десять процентов скидку даю вам вот прикинь с десяти процентной скидкой урвала их надо же повезло как. Ну тебе они действительно нравятся?
Я не понимаю, почему я постоянно сталкиваюсь с людьми плечами. Вроде бы соблюдаю все правила движения, ходить стараюсь как автомобили – по правой стороне, за двадцать метров до человека выстраиваю траекторию его обхода, чтобы не дай бог не пересечься с ним каким-то образом – и всё равно не проходит дня, чтобы я с кем-то не столкнулся. Я не понимаю, почему люди, видя, что я выбрал краешек дороги и всем своим видом показываю, что пройду именно по нему, вдруг, чаще всего в последний момент, совершают какое-то неразумное, лихорадочное движение в мою сторону, словно ожидая от меня, что я должен перелететь их по воздуху. На что они, ей-богу, рассчитывают?
– Кто там?
– Репетитор.
– Это Иван?
– Да, это Иван.
– Вы один?
– Да, я один.
– А как будто с вами был кто-то?
– Нет, со мной никого нет.
Робкий и неторопливый поворот дверного замка. В щель выглянула женщина. Испуганно осмотрелась по сторонам.
– Ой, что это я. Показалось, что с вами кто-то есть.
Она распахнула дверь шире.
– Проходите.
В этой семье я занимался с первоклассником Филиппом. О том, что я взялся заниматься с первоклассником, я жалел ещё больше, чем о том, что на голову мне свалилась бухгалтер Вера. Лишь необходимость добывать гроши на пропитание заставляла браться за всё, что появлялось в поле зрения. Филипп был редчайшей бестолочью и ни о каком подобии изучения английского здесь и речи быть не могло. Он ещё и по-русски не умел разговаривать. Час занятий он просто физически был не в состоянии высидеть. Полчаса он просто тупо и молчаливо смотрел на меня, человека, который отчаянно силился объяснять ему правила чтения английских слов, затем, откинувшись на спинку сиденья, тихо засыпал. Это был самый лучший вариант. Когда урок заканчивался, я будил его, ничего не понимающий Филипп просыпался, а я собирался и уходил. Хуже получалось тогда, когда вместо того, чтобы заснуть, он начинал вдруг без объяснений реветь. Его мнительная тётка – а женщина, которая открывала мне дверь, как я недавно выяснил, приходилась ему не матерю, а тёткой – забегала в комнату и начинала испуганно и лихорадочно расспрашивать его, что я ему сделал. «Он тебя бил?» – заглядывала она Филиппу в глаза. «Скажи, никого не бойся, скажи как есть, он тебя бил?» Филипп ревел и растирал кулаками глаза. «А может он трогал тебя?» – делала ужасающее предположение тётка. «Трогал, да? Скажи, трогал? Вот здесь трогал, или вот здесь?» После получасового выяснения обстоятельств она горько и слёзно просила у меня прощения за необоснованные подозрения, жаловалась на тяжёлую жизнь и умоляла не бросать их и приходить на следующий урок, потому что она всеми силами хочет сделать из этого мальчика «нормального человека». И я приходил в следующий раз, что мне ещё оставалось, мне нужны были деньги.
Я стал снимать в коридоре куртку. Женщина смотрела на меня с нескрываемым изумлением.
– А Филиппа нет, – сказала она мне таким тоном, словно это была абсолютно очевидная истина, и я был единственным существом на Земле, кто не знал об этом.
– Нет? – переспросил я. – То есть, он где-то в школе ещё? Или на каком-то кружке?
– Я не знаю, – повела обиженно плечами женщина. – Он не докладывал. Из школы пришёл, посидел дома час, потом куда-то убежал. Ничего не говорил.
– Ну, может он просто забыл, что сегодня урок?
– Вот уж не знаю! – фыркнула женщина. – Забыл он или не забыл – разве мне это известно? Убежал, и всё – никому ничего не сказал.
Я чувствовал себя последним идиотом и от ощущения этого начинал нервничать.
– То есть, урока не будет? – спросил я.
– Как не будет? – широко раскрытыми глазами посмотрела она на меня. – Вы не хотите урок проводить?
– Я хочу урок проводить, но если нет Филиппа, то это значит, что урока не будет.
Женщина обеспокоено поднесла руку к лицу. Приложилась ладошкой ко рту.
– Иван! – шепнула она трагично. – Филиппу необходимо развитие. У него трудное детство, он сам трудный ребёнок, через занятие английским, музыкой, через занятия спортом я хочу приобщить его к другим реалиям жизни. Вы понимаете, я хочу показать ему, что в жизни существует и что-то другое, чем пустая и бессмысленная обыденность. Я вас очень прошу, Иван, не бросайте его! Ради бога, не бросайте! Мальчик воспримет ваш поступок как предательство, как измену, вы даже не представляете, к каким переменам в его психике это может привести.
– Ну хорошо, – сказал я. – Давайте подождём его.
Сорок минут я стоял в коридоре и ждал возвращения мальчика.
Женщина топталась рядом и с опасением на меня поглядывала.
– А вы действительно один пришли? – спрашивала она.
– Я действительно пришёл один, – отвечал я. – Мне не с кем ходить на занятия.
– Всё же мне показалось, что я явственно видела чью-то тень на лестничной площадке.
– Я был один.
– Бедный мальчик, а вдруг его поджидают в подъезде?
– Не думаю.
– Вы знаете, что сейчас масса таких случаев? Детей ловят в подъездах и насилуют. Часто убивают.
– Я не слышал про это.
– Да, господи, все только и говорят об этом! Скажите мне, – приблизилась она ко мне. – Вы хорошо относитесь к Филиппу?
– Я замечательно к нему отношусь.
– В ваших словах я слышу какую-то игривость. А мне бы хотелось, чтобы вы ответили искренно, как на духу, как на исповеди.
– Я отношусь к нему замечательно.
– Хорошо, – буравила меня взглядом женщина. – Я верю вам. Я хочу вам верить. Так сложно в наше время верить людям, но я постараюсь вам поверить. Что ещё остаётся мне, кроме как верить?
Филипп так и не вернулся, в конце концов я ушёл.
На город опустилась ночь, я шагал по весенним хрупким корочкам льда до здания своей малосемейки и мечтал о пол-литровом пакете молока, что лежал на балконе – по причине отсутствия холодильника – и батоне хлеба, который я оставил прямо на столе. В этот момент мне ничего не хотелось так сильно, как молока и хлеба.
