Олег Платонов
Государственная измена
11 мая 1962 года в «Правде» появилось большое письмо в духе 20-х годов, в котором сторонники сохранения самобытного лица Москвы обвинялись «в вопиющей безответственности, профессиональном невежестве и злопыхательстве». Их взгляды объявлялись «давно отброшенной, политически несостоятельной идеей о консервации исторически сложившейся части Москвы как музейного города, о подчинении всей жизни нашей столицы традициям старины».
Архитекторы-космополиты демонстративно противопоставляли старое и новое, демагогически провозглашая, что «мы не можем предпочесть прошлое Москвы ее настоящему и будущему». Разгромное письмо подписали руководители Союза архитекторов и разных строительных организаций, возглавляемых преимущественно евреями.
Как и в 20-е годы, Москва подвергается чудовищному погрому. Взрывается ряд ценных архитектурных построек в Кремле, сносятся церковь Благовещенья, что на Бережках, 1697 год (на Ростовской набережной), Тихвинская церковь в Дорогомилове, 1746 (около Киевского вокзала), Преображенская церковь XVIII века (на Преображенской площади), церковь Иоакима и Анны XVII–XVIII веков (на ул. Б. Якиманка) и Николая Чудотворца в Ямах XVII–XVIII веков; исчезают с лица земли Собачья площадка, дом Хомякова (где в 20-е годы находился музей 40-х годов ХГХ века), десятки старинных московских домов и особняков.
Вместо разрушенных самобытных старинных московских построек возводятся безликие, однообразные коробки, спроектированные архитекторами-космополитами Посохиным, Макаревичем, Иоафаном, Гельфрейхом и т. п. Ни одна столица мира не знала такого варварства в отношении к бесценным памятникам национального зодчества, которое в Москве осуществляют «творцы» вроде Посохина. Этот архитектор-космополит, «подаривший» Москве унылое, стеклянное здание Дворца съездов в Кремле, при осуществлении своего плана застройки Арбата (Калининского проспекта) с какой-то патологической яростью настаивал на сносе русской церкви XVII века на Поварской улице. К счастью, русские патриоты в буквальном смысле слова легли под бульдозер, но не позволили уничтожить святыню.
Бульдозер идеологии малого народа стремился снести все, что не соответствовало космополитическому взгляду на жизнь и отражало духовные особенности Русского народа.
Несмотря на культурные погромы и неблагоприятные условия для русского национального творчества, оно продолжало существовать в трудах истинных русских писателей.
Патриотические мотивы поведения русского человека на войне отражаются в лучших произведениях этого времени – книгах М. Шолохова «Судьба человека» и «Последние залпы» и «Тишина» Ю. Бондарева, «Живые и мертвые» К. Симонова.
Вехой в понимании русской крестьянской жизни стали «Районные будни» В. Овечкина. Весьма знаменательно – они начали печататься еще при жизни Сталина, отражая тот сдвиг в общественном сознании, который требовал изменения отношения к крестьянству.
Именно в этот период, несмотря на злобное противодействие космополитов в условиях жесткого раскрестьянивания, внутренним духовным, даже демонстративным протестом рождается новая, глубоко народная русская литература, корнями связанная с деревней, с крестьянством.
Создаются (хотя некоторые публикуются позднее) такие выдающиеся произведения русской литературы, как «Дело было в Пенькове» С. Антонова, «Липяги» С. Крутилина, «Пряслины» Ф. Абрамова, «Деньги для Марии» В. Распутина, «Привычное дело» В. Белова, «Горькие травы» П. Проскурина, а также произведения В. Астафьева, Е. Носова, В. Шукшина. Эти писатели рисуют замечательные по своей цельности и духовному богатству образы русских людей на селе. Многие из них становятся как бы певцами уходящей, но по-прежнему духовно великой крестьянской Руси.
В русле этой русской народной литературы появляются рассказы А. И. Солженицына. Особенно хорошо написан рассказ «Матренин двор». Простая русская женщина Матрена Васильевна выражает самые характерные черты коренных русских людей: трудолюбие, добротолюбие, нестяжательство, те самые черты, которые так жадно и жестоко эксплуатировали большевики. Матрена любила самозабвенно работать, так работать, «чтобы звуку не было, только ой-ой-ойиньки, вот обед подкатил, вот вечер подступил». Как и для всех коренных русских крестьян, работа уже была смыслом жизни, «верным средством вернуть себе доброе расположение духа». Она:
«Не гналась за обзаводом… Не выбивалась, чтобы купить вещи и потом беречь их больше своей жизни.
Не гналась за нарядами. За одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев». Именно на таких людях, заключал автор, стояло и стоит наше село, наш город и вся земля наша.
Народная русская литература была принята космополитами в штыки. Лучшие ее произведения с большим трудом попадали в печать. Московские журналы отвергали «Районные будни» В. Овечкина, повесть В. Белова «Привычное дело» (и только позднее она была опубликована в журнале «Север»), не давали ходу первому роману Ф. Абрамова «Братья и сестры», а когда он вышел, всячески травили, как и за предыдущие «Пути-перепутья», «Вокруг да около». Сколько страданий испытал Шукшин с одной только «Калиной красной». А Яшина травили за его рассказ «Рычаги» и очерк «Вологодская свадьба».[42]
И коммунистические идеологи, и критики малого народа смыкались в единый фронт, не давая развиваться корневой русской литературе.
На Втором съезде писателей интеллигенция малого народа организовала выступление против М. Шолохова. Руководил действом сам член Политбюро Суслов. Этот партийный функционер перед съездом позвонил Ф. Гладкову и сказал: «Вы должны дать Шолохову отпор». Гладков выступил, страшно волнуясь. На следующее утро ему позвонили: «Вашим выступлением вполне удовлетворены, вы должны провести последнее заседание…»[43] На этом последнем заседании Гладков снова выступил против Шолохова. Письма, которые стали поступать Гладкову, не оставляли сомнения, что большинство поняло антирусский характер выступления Гладкова.
Острое неприятие коренной русской литературы в стане малого народа выразилось в злых нападках на рассказ А. Солженицына «Матренин двор». Больше всего наследников комиссаров раздражал образ самой Матрены. Антирусская еврейская публицистка Л. Иванова заявляла: «Не такие «праведницы» восстанавливали колхозы и теперь работают, чтобы сделать их передовыми. Жизнь преобразуют сильные и активные люди, воодушевленные высокими гражданскими идеалами».[44] А по мнению другого еврейского критика Г. Бровмана, не следует изображать таких людей, как Матрена с ее «костным страдальческим праведничеством», так как не они «составляют действительную моральную опору и села, и города, и всего нашего советского мира».[45]
Самыми шумными кумирами малого народа в хрущевский период были несколько еврейских литераторов и один еврейский скульптор. Имена И. Эренбурга, Е. Евтушенко (Гангнуса), Б. Окуджавы, А. Вознесенского, В. Аксенова, Э. Неизвестного подавались русским людям как самые выдающиеся явления современности. Благодаря бесстыдной саморекламе и наглому нахрапу эти творчески бесцветные личности сумели завоевать доверие коммунистического руководства, сочиняя дежурные партийные стишки вроде этих:
«Я, – писал Евтушенко, – если мучат сомненья,
Ища от них исцеленья,
Иду ходоком к Ленину…»
Или он же:
Не умрет вовеки Ленин,
И Коммуна не умрет.
Или еще он же:
И пусть, не в пример неискренним,
рассчитанным чьим-то словам,
«Считайте меня коммунистом» —
вся жизнь моя скажет вам.
Не обладая творческим талантом, эти деятели привлекали к себе внимание периодическими скандалами, которые сами организовывали вокруг своих имен.[46] Будучи обычными прислужниками космополитического режима, они создавали себе образ «гонимых».
На встрече Хрущева с творческой интеллигенцией в декабре 1962 года именно еврейские литераторы больше всего пресмыкались перед партийной верхушкой. Тот же Евтушенко в своей речи, в частности, сказал:
«Вся наша жизнь – борьба, и если мы забудем, что должны бороться неустанно, каждодневно за окончательную победу идей ленинизма, выстраданных нашим народом (по-видимому, он имел в виду народ, к которому принадлежали еврейские большевики. – О. П.), – мы совершим предательство по отношению к народу…»
«Бой за Советскую власть, – патетически восклицал этот еврейский поэт. – Бой за Советскую власть продолжается… Я, как никогда, понимаю, что мы отвечаем за завоевания революции, за каждую ниточку знамени нашей революции. И на наших плечах сегодня, как никогда, лежит большая ответственность перед ленинскими идеями, перед завоеваниями революции, как никогда!»
В таком же духе обращались к Хрущеву В. Аксенов и Э. Неизвестный. Прохиндеи благодарили КПСС за заботу о них, восхваляли марксистско-ленинскую философию, твердили о верности идеям XX и XXII съездов партии. При всем удивительном пресмыкательстве этих деятелей малого народа перед Хрущевым в одном они безусловно были искренни – в стремлении сохранить «завоевания нашей революции», имея в виду главный ее результат – господство над Русским народом еврейских большевиков.
Русские писатели презирали подобных деятелей и избегали их. А. Твардовский, например, не считал Евтушенко настоящим поэтом, а видел в нем только фигляра, который вечно чувствует себя под прожектором.[47] Эта точная оценка «творчества» Евтушенко разделялась многими. Подобным образом ценили и В. Аксенова. Русский писатель Чивилихин записывает в своем дневнике в 1963 году, какое отталкивающее впечатление производил этот еврейский литератор. «Эти фаты (имея в виду Аксенова), – записывает в дневнике Чивилихин, – узаконили в нашей литературе тип молодого литератора – фанфарона, всезнайку и трепача. Когда наступят другие времена? Что этим щеглам до народа, до его бед и проблем. Прочирикать, и ладно».
Пользуясь особым благоволением литераторов малого народа, занимавших сильные позиции в Союзе писателей и Агитпропе ЦК КПСС, Аксенова в 1963 году направляют представлять молодой советский роман на Ленинградский симпозиум европейских писателей. На этом симпозиуме Аксенов (по словам Чивилихина) произнес «гимназическую» речь, в которой, между прочим, ввернул такую фразу: «Свою-то страну я знаю неплохо».[48]
Ностальгические нотки по ушедшей эпохе 20-х – начала 30-х годов олицетворялись у интеллигенции малого народа в понятии «Арбат»,[49] певцом которого при хрущевском режиме стал сын видного еврейского большевика Б. Окуджавы. «Ах, Арбат, мой Арбат, ты моя религия», – пел, бренча на гитаре, этот еврейский бард, тоскуя по временам, когда малый народ чувствовал себя полным господином великой страны.
Арбатство, растворенное в крови,
Неистребимо, как сама природа, —
декларировал сын большевика. —
Ах, Арбат, мой Арбат!
Ты мое призвание,
Ты и радость моя, и моя беда.
Или:
Солнце, май, Арбат, любовь —
выше нет карьеры…
Недаром примерно в это же время другой еврейский литератор Рыбаков писал роман «Дети Арбата» (опубликован в 1980-е годы), в котором также ностальгически описывал эпоху 20-х годов.
Особняком среди творческих деятелей малого народа стоял Б. Пастернак. Этот воистину выдающийся поэт стал козырной картой в нечистой игре, которую вели против Русского народа западные спецслужбы при поддержке еврейских диссидентов и эмигрантов.
В начале 1956 года Б. Пастернак тайным образом переправил в итальянское издательство рукопись своего романа «Доктор Живаго», который явно не принадлежал к лучшим образцам русской литературы. Например, известного литературоведа К. Чуковского роман Б. Пастернака сильно разочаровал. Роман этот, писал Чуковский, «не слишком понравился – есть отличные места, но в общем вяло, эгоцентрично, гораздо ниже его стихов».[50] Появление этого романа на Западе было использовано в целях антисоветской (и прежде всего антирусской) пропаганды. С помощью западных спецслужб организуются шумная кампания и массовая публикация книги в ряде стран. В течение 1957 года за рубежом вышло восемь изданий романа, а уже в 1958-м – Шведская академия наук присудила за него Нобелевскую премию. Сам писатель, казалось, с горечью понял, что шумиха, поднятая вокруг него, имела мало отношения к художественным достоинствам книги. «По истечении недели, – писал Пастернак, – когда я увидел, какие размеры приобретает политическая кампания вокруг моего романа и убедился, что это присуждение – шаг политический, теперь приведший к чудовищным последствиям, я по собственному побуждению, никем не принуждаемый, послал свой добровольный отказ».[51] Однако на самом деле Пастернак занял двуличную позицию. Утверждая о своей верности советской родине, он вместе с тем продолжал отправлять за границу материалы, которые способствовали дальнейшему усилению пропагандистской шумихи вокруг его имени. Подобная лукавая позиция взаимоотношений между писателем и властью с легкой руки Пастернака стала своего рода образцом для представителей советской интеллигенции. Убеждение в том, что только на Западе могут понять и оценить настоящий талант, широко распространяется, особенно среди интеллигенции малого народа. Характерно настроение Пастернака: «Жить мне в Советском Союзе невозможно, и я вижу только два выхода из создавшегося положения: покончить с собой или уехать в Англию, там я буду жить свободно и меня оценят по достоинству и побеспокоятся обо мне».[52]
Глава 5
Экономика, «раскрученная» до 1953 года. – Динамичный рост промышленности. – Трудности в сельском хозяйстве. – Продолжение раскрестьянивания. – Сселения деревень. – Ликвидация приусадебных участков. – Освоение целины. – Запустение русской деревни. – Перекачка национального дохода России в пользу союзных республик. – Экономические шарахания Хрущева. – Создание ВСНХ и совнархозов
Экономическое развитие СССР в 50-е – начале 60-х годов отличалось высокой динамичностью, темпы которой были заданы еще при жизни Сталина. Как отмечал бывший председатель главного экономического органа страны Госплана СССР В. Н. Новиков: «После смерти Сталина новому руководству осталось наследство хотя и тяжелое, но во многих отношениях неплохое <…>. Государственная машина, раскрученная до 1953 года, продолжала работать и двигалась в основном вперед, независимо от того, кто где сидел. Мне даже представляется, что, если бы тогда «там» вообще никого не было, страна продолжала бы существовать и развиваться по линии, намеченной ранее… С моей точки зрения, в масштабе СССР сбить государство в целом на худший ритм работы можно было только искусственными или нарочито глупыми мерами, а при нормальном состоянии страны налаженное хозяйство при сложившихся кадрах и достигнутом уровне технического прогресса, при наличии талантливых конструкторов, технологов, ученых и квалифицированных рабочих могло сохранять набранные темпы более 10 лет. Нашу огромную махину непросто было раскачать, но нелегко и остановить».[53] За 1950–1960-е годы национальный доход СССР увеличивался ежегодно в среднем на 10,2 % в год. Для сравнения соответствующий показатель в США равнялся 2,9 %, в Англии – 2,4, во Франции – 4,7, в ФРГ – 8, в Италии – 5,6 %.[54]
Особенно высокими в эти годы были темпы роста промышленного производства, оно увеличивалось в среднем на 11,8 % в год. За десять лет объем промышленной продукции вырос в 3 раза.
По многим видам промышленной продукции в результате высоких темпов их производства среднегодовой абсолютный прирост за 1954–1961 годы в нашей стране был выше, чем в США (чугун, сталь, железная руда, уголь, нефть, цемент, ткани, обувь).[55]
Уже в 1958 году СССР превзошел США по числу выпускаемых металлорежущих станков, магистральных тепловозов и электровозов, тракторов, зерновых комбайнов. СССР стал одним из крупных экспортеров машин и оборудования. С 1950-го по 1960 год экспорт их из нашей страны (без экспорта в социалистические страны) вырос в 23 раза.[56]
Однако, несмотря на быстрый рост основных фондов машиностроения, его темпы отставали от темпов роста всей русской промышленности. Так, в 1950–1960-х годах рост основных производственных промышленных фондов составил 275 %, а машиностроения и металлообработки – 200 %.
Внушительные успехи были достигнуты в электроэнергетике. В течение 1951–1960 годов эта отрасль отличалась большими масштабами ввода новых мощностей и сооружением крупных гидроэлектростанций, рассчитанных на комплексное использование для электрификации, орошения и судоходства (например, Камского, Волжского, Волгоградского, Иркутского и др.) Строились такие гигантские ГРЭС, как Приднепровская, Славянская, Мироновская, Братская. Однако сооружение этих электростанций осуществлялось без учета того ущерба, какой они наносили окружающей среде. В результате строительства гидроэлектростанций затоплялись огромные территории, на которых ранее находились русские города и населенные пункты, ценные сельскохозяйственные угодья, что в масштабе государства сводило на нет высокую эффективность этих электростанций.
В 1956–1960 годах ускоренными темпами происходило создание гигантских энергосистем. В 1956 году была закончена линия электропередач, соединяющая Волжскую ГЭС с Москвой, а в 1958 году – со Златоустом, явившаяся основой Единой энергетической системы страны. В 1959 году закончено объединение высоковольтными линиями электропередач Уральской, Южной и Центральной межрайонных энергосистем и положено начало созданию Единой электроэнергетической системы Европейской части страны, в состав которой в конце 1960 года входило 27 энергосистем с установленной мощностью более 29 млн. квт.[57]
Среди прочих отраслей промышленности в этот период наиболее высокими темпами росла химическая промышленность. Так, за 1950–1960-е годы химическая и нефтехимическая промышленность, опережая все промышленное производство, увеличила выпуск продукции в 4 раза.[58] Самыми высокими темпами росло производство химических волокон и нитей (в 8,7 раза), а также синтетических смол и пластмасс (в 4,6 раза).[59] Среди крупнейших новостроек химической промышленности этого времени следует прежде всего отметить Щебекинский комбинат по производству синтетических жирных кислот и спиртов (введен в 1954-м), Стерлитамакский содовый завод, Березниковский калийный комбинат, Красноярский, Рязанский, Курский, Энгельсский заводы искусственного волокна.
Если в промышленности режим Хрущева пожинал плоды организационной работы, начатой еще при жизни Сталина, то в сельском хозяйстве, которое перешло в наследство от вождя в тяжелом положении, новым руководителям пришлось столкнуться с огромными трудностями. Хотя Сталин перед своей смертью и строил планы реформирования сельскохозяйственного производства, его наследникам не хватило мудрости и последовательности в выполнении этих замыслов. Изменения, которые они провели в сельском хозяйстве, были половинчаты и не затронули того антирусского механизма перераспределения ресурсов, с помощью которого большевистский режим эксплуатировал русских крестьян.
За 1953–1959 годы заготовительные и закупочные цены на продукцию колхозов были повышены в три раза, а по отдельным продуктам – в 10–12 раз и выше. Однако уже в конце 1958 года были снижены цены на некоторые сельхозпродукты и одновременно повышены цены на горючее, запчасти и другие промышленные товары, что значительно ухудшило пропорции обмена для сельского хозяйства. Например, если при Сталине для того, чтобы купить килограмм сахара, крестьянин должен был продать 7 кг пшеницы, то в 1962 году надо было для покупки килограмма сахара сдать государству 14 кг пшеницы. Такое же увеличение разрыва в ценах произошло и по другим сельскохозяйственным продуктам.
Чтобы привлечь крестьян к работе в колхозах и совхозах, вносятся изменения в систему оплаты их труда. В 1953 году было рекомендовано колхозам выдавать колхозникам из средств, поступающих от реализации скота и продуктов животноводства, денежные авансы ежеквартально в размере 15 % на все трудодни, выработанные в общественном хозяйстве в истекшем квартале, и, кроме того, до 10 % на кормодобывание. В марте 1956 года было принято решение «О ежемесячном авансировании колхозников и дополнительной оплате труда в колхозах», в котором рекомендовалось на эти цели расходовать не менее 25 % денежных доходов, полученных от всех отраслей общественного хозяйства, и 50 % денежных средств, полученных в виде авансов по контрактации, закупкам и обязательным поставкам сельскохозяйственной продукции.
В колхозах стали создаваться переходящие денежные и продовольственные фонды, позволяющие в определенной степени гарантировать регулярную оплату труда. Однако разрешенный сверху уровень оплаты труда крестьян был очень низок и по-прежнему не обеспечивал воспроизводство их жизненных сил.
В 1953 году снижаются нормы обязательных поставок сельскохозяйственных продуктов с личных подсобных хозяйств, а в 1958 году отменяются полностью.
Несмотря на некоторое повышение материального благосостояния жителей села, процесс раскрестьянивания продолжался и, более того, усилился. Побывавший в Америке Хрущев с восторгом привез оттуда желание распространить у нас опыт организации крупных сельскохозяйственных комплексов (пресловутая кукуруза была в его планах только эпизодом, отражающим его механический подход к зарубежному опыту).
В середине 50-х годов, как и в годы коллективизации, в деревню из города направляются тридцать тысяч «учителей», чтобы возглавлять сельское хозяйство в качестве председателей колхозов и учить крестьян жить. «Учителя» эти, как и их предшественники в 30-х годах, не умели отличить пшеницу от ржи. Срок их подготовки определялся правительством в три недели на курсах и двухмесячной стажировкой. Крайне несерьезный, легкомысленный подход правительства в этом вопросе характерно отражал уровень государственного мышления на самом верху – примитивное представление о сельскохозяйственном труде как неквалифицированном, выполнять который может каждый чернорабочий, а руководить – любой грамотный человек. В постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по дальнейшему укреплению колхозов руководящими кадрами» говорилось, что партийные и советские органы обязаны развернуть работу на предприятиях, в учреждениях и в других организациях по подбору работников для руководящей работы в колхозах. Одновременно в Обращении ЦК КПСС к народу призывалось оказывать помощь колхозной деревне, направив передовых и наиболее подготовленных людей города для постоянной работы в качестве председателей колхозов. Много беды принесли в деревню эти «передовые» люди города! Сколько безграмотных авантюристов село в кресло руководителей колхозов! Не знавшие крестьянской жизни, да и не хотевшие ее понять, они всеми силами громили еще сохранявшийся в то время традиционный крестьянский уклад жизни, разрушали традиционную культуру. Именно эти кадры стали приводным ремнем дальнейшей политики раскрестьянивания.
Якобы бесспорным объявляется тезис о том, что «сельское хозяйство будет приближаться к уровню промышленности по технической вооруженности и организации производства, а сельскохозяйственный труд превратится в разновидность промышленного труда».[60]
Прежде всего продолжался процесс механического укрупнения хозяйств путем соединения нескольких в одно. Если в 1945 году у нас было 222 тыс. колхозов, то перед смертью Сталина – 124 тыс., а после смещения Хрущева – 38 тыс. Соответственно увеличилось число крестьянских дворов, приходящихся на один колхоз, с 83 в 1945 году до 426 в 1965 году. Наученные горьким опытом колхозники «единогласно» поднимали руки и за соединение колхозов, и за превращение их в совхоз, где колхозная собственность по каким-то высшим юридическим «законам» превращалась в государственную.
Но для такого механического укрупнения хозяйств необходима была и другая структура расселения крестьянского населения, совсем не совпадавшая с исторически сложившейся.
Какое это имело значение при осуществлении «социалистических» преобразований села, что предки этих крестьян жили на этой земле столетиями, были связаны с ней своими корнями, могилами дедов и отцов, со сложившимся традиционным укладом жизни! Механически укрупненным хозяйствам более способствовали механически укрупненные населенные пункты, а сотни тысяч небольших сел и деревень должны были погибнуть навсегда. Нашлись и ученые, которые «научно» обосновали это чудовищное мероприятие.
Однако раскрестьянивание времен Хрущева и Брежнева шло не только путем механического укрупнения хозяйств и населенных пунктов. Наступление осуществлялось также на остатки того, что делало крестьянина крестьянином, – на его приусадебное хозяйство (кусок земли, который крестьянин мог обласкать своими руками) и его скотину. Ведется оголтелая пропаганда, объявляющая эти последние атрибуты крестьянства пережитками прошлого, от которых надо отказываться, сконцентрировав все силы и энергию на решении задач общественного хозяйства.
Об отношении русского крестьянства к мероприятиям Хрущева по ликвидации приусадебных участков рассказывает очевидец, который присутствовал при разговоре Н. С. Хрущева со своими односельчанами: «После завтрака собрали сход. Никита Сергеевич говорил два часа – убеждал односельчан отказаться от приусадебных участков. «Земляки, поддержите меня. Зачем вам свинья, коровы – возиться с ними? Колхоз и так вам все продаст по государственной цене». И так далее и тому подобное. Из толпы послышался возглас: «Никита, ты что, сдурел?» И сельчане стали расходиться. Хрущев обозлился и уехал».[61]
Тем не менее лишение крестьян приусадебных участков началось. Нашлись и «ученые», поддержавшие эту бредовую идею.
«Повышение уровня и устойчивости доходов, получаемых колхозниками от общественного хозяйства… по-новому ставит и вопрос о личном подсобном хозяйстве колхозников… По мере укрепления колхозов и развития их производительных сил ведение такого примитивного хозяйства становится все менее и менее эффективным»,[62] – писала один из идеологов раскрестьянивания Т. Заславская в 1960 году. Снова на крестьянина обрушиваются с налогами, урезывают участки, ограничивают с кормами, заставляя его вырубать сады и отказываться от содержания личного скота. Если в 1959 году в личном хозяйстве крестьян было 19 млн. коров, то к 1964 году снизилось на 6 млн., а к 80-м годам сократилось еще на три. В результате запретов на развитие личного подсобного хозяйства доля его в товарной продукции животноводства сократилась с 50 % при Сталине до 19 % при Хрущеве.[63]
Хрущев меняет приоритеты финансирования сельского хозяйства. Если при Сталине большая часть средств, отпускаемых на эти нужды, шла на укрепление хозяйств Центральной России и Малороссии, то при Хрущеве – на освоение казахских степей. Если Сталин приказал сажать по Волге и Уралу лесозащитные полосы, чтобы уберечь от суховеев черноземные житницы Центральной России, то Хрущев отверг этот план и велел распахать 40 млн. га степей на целине, обрекая на упадок сельские хозяйства Центральной России.
На февральском пленуме ЦК КПСС (1954) было объявлено, что решением проблемы увеличения производства зерна является расширение посевов зерновых культур за счет распахивания целинных и залежных земель в Казахстане, Сибири, на Урале и в Поволжье. Освоение целинных земель проводилось как всесоюзная кампания. Уже в первые годы на пустынные и необжитые земли было брошено 360 тыс. человек, преимущественно из Центральной России,[64] которым выделили 200 тыс. тракторов, 55 тыс. зерновых комбайнов, десятки тысяч грузовых автомобилей и другой техники. Хуже всего было с жильем, в некоторых местах зимовали в палатках. Тем не менее, несмотря на огромные трудности, в 1954–1955 годах было распахано 30 млн. га залежных земель.
Освоение целинных земель продолжалось до 1960 года, к которому было распахано в общей сложности 42 млн. га. Хотя распашка целины на несколько лет и улучшила зерновую проблему страны, решить ее полностью не смогла.
Целинная эпопея подняла на новый уровень Казахстан, который по производству товарного зерна вышел на второе место после РСФСР, оставив позади Малороссию. В ранее безлюдных казахских степях благодаря всесоюзной поддержке возникли шоссейные и железнодорожные магистрали, благоустроенные совхозные поселки, тысячи новых предприятий, преобразивших этот край.
Политика форсированного освоения целины в Казахстане пагубно сказалась на положении русской деревни. Вместо того чтобы вложить деньги на подъем русского сельского хозяйства, сотни миллиардов рублей были выброшены в степях Казахстана. Распашка целины не решила продовольственной проблемы. Напротив, именно Хрущев впервые за всю историю России начал импортировать зерно из-за границы.[65]
Зато с конца 50-х – начала 60-х годов развивается неотвратимый процесс запустения русских земель в центре страны. С 60-х годов более шести миллионов гектаров русской пашни заросло кустарником, а свыше трех миллионов гектаров орошаемых угодий практически выбыли из оборота.[66] В Тверской области, например, площадь сельскохозяйственных угодий за это время уменьшилась на 840 тыс. га, в Калужской – на 50 тыс.
С середины 50-х годов осуществляется наступление космополитического режима на остатки промысловых артелей. Я уже отмечал выше, что перед войной артели и кооперативы фактически потеряли свою самостоятельность, хотя продолжали существовать на формально независимых по отношению к государству предприятиях. Однако даже символическая самостоятельность промысловых артелей была не по душе Хрущеву. Аналогично волюнтаристской экономической политике укрупнения колхозов и совхозов, преобразования колхозов в государственные предприятия и промысловые артели механически присоединяются к государственным промышленным предприятиям. 14 апреля 1956 года выходит постановление «О реорганизации промысловой кооперации». Согласно этому постановлению государственной промышленности передается около 3500 наиболее крупных промысловых артелей, на которых было занято 600 тыс. человек с общим объемом производимой продукции на сумму 23 млрд. рублей. Значительная часть артелей была слита с однотипными государственными предприятиями, перестав существовать как самостоятельные организации. Другие – продолжали существовать самостоятельно, но уже не как артели, а как государственные предприятия. Многие из них, особенно предприятия, занятые ремонтом и изготовлением обуви, одежды, трикотажных изделий, мебели по индивидуальным заказам населения, ремонтом металлоизделий, музыкальных инструментов и др., а также парикмахерские и фотографии вошли в систему вновь организованных управлений бытового обслуживания населения. Так, государство, не вложив ни копейки, методами большевистской коллективизации создало новую отрасль. В 1960 году промысловые артели полностью ликвидируются, а это значит, в государственную промышленность было передано 25,6 тыс. промысловых артелей, выпускавших продукцию на 62,4 млрд. рублей (в ценах тех лет) и дававших работу 2,6 млн. человек.[67]
