Олег Рой
Банкротство мнимых ценностей
Проходящая мимо парочка на всякий случай обошла Лохнесса стороной. А он, не замечая никого вокруг, продолжал:
– А может, как раз оттого, что всего было выше крыши, и захотелось тебе чего-нибудь эдакого. А я-то, дурак, радовался, что нашел свою половинку – милая, ласковая, заботливая… А эта милая и ласковая любила-то не меня, а мои деньги… И Каринку.
Тут он заметил, что стоит на одном месте, и, словно опомнившись, заспешил вперед.
– И сколько же это у вас длилось, интересно? Хотя какая разница, это теперь не имеет никакого значения. – Он снова остановился и, подняв голову наверх, громко закричал-завыл: – Это не имеет никакого значения!
И снова громко залаяла собака.
Евгений и не заметил, как вышел к Яузскому бульвару. Оказавшись на засыпанной снегом аллее, Лохнесс еще раз подивился разительному несходству между его состоянием и окружающей красотой. Казалось, ничего на свете не может быть прекраснее этих одетых в иней деревьев, точно сошедших с рождественской открытки. Смахнув со скамейки целый сугроб, Крутилин плюхнулся на нее и, не чувствуя холода, принялся наблюдать, как неподалеку кучка подростков запускает петарды.
Шипя и свистя, в ясное небо взлетела ракета и распалась разноцветными огнями. За ней последовала другая, затем еще одна. Мальчишки радостно кричали, петарды взрывались, сирены автосигнализаций дополняли ночную радость ребят. Окна близлежащих домов светились, люди праздновали Рождество.
– Люди живут нормальной жизнью, сидят за праздничным столом, поздравляют друг друга, дарят подарки, кто-то на службе в церкви… – Лохнесс тяжело вздохнул: – А я как бездомная собака…
Мороз пощипывал его за щеки, пробирался все дальше, за расстегнутый воротник пальто. Крутилин медленно выдохнул и задумчиво посмотрел на пар, идущий у него изо рта. Затем зачерпнул пригоршню снега и растер им лицо.
«Что дальше?.. Спрятаться бы, как в детстве, в мамины ладони, забыться».
И зачем люди взрослеют?..
Глаза его затуманились, на него вдруг нахлынули воспоминания. Но не о Маринке, не о Карине, черт бы ее подрал, а о далеком детстве, тех летних каникулах в деревне на Урале, перевернувших его жизнь…
* * *
Жене тогда было двенадцать. Он как раз закончил пятый класс, и мама решила на лето поехать с ним на Урал, где в деревеньке под Пермью жила ее дальняя родственница.
До того каждые летние, а часто и зимние каникулы Женя проводил в пионерском лагере «Вымпел» в Подмосковье, недалеко от Звенигорода. Там все было привычно: лес, речка, друзья-мальчишки и симпатичные девочки, знакомые вожатые и отличные повара. Но в ту весну в лагере сгорело два корпуса из-за каких-то неполадок в проводке, и восстановить их не успели. Пришлось родителям решать проблему летнего отдыха кто как мог. Галина Евгеньевна Крутилина собрала все причитавшиеся ей за несколько лет отгулы и махнула с сыном в гости.
То лето Лохнесс запомнил на всю жизнь, с ним закончилось его детство. И, наверное, никогда больше он не испытывал такого пронзительного и всеобъемлющего счастья и такого беспредельного горя, как тогда.
Началось путешествие интересно. Сначала добрались до Перми самолетом, и поскольку Женька летел первый раз в жизни, то был в полном восторге. Потом доплыли, вернее, как говорят матросы, дошли по Каме на «Ракете» от речного вокзала до Сташкова, что тоже показалось очень здорово. Но вот место, где им предстояло жить, Лохнессу совсем не понравилось.
Старый дом, весь покосившийся и пропахший какими-то тяжелыми деревенскими запахами, с низким потолком, маленькими окошками, выцветшими обоями и крашеными половицами, произвел на мальчика угнетающее впечатление. Ему показалось, что везде грязно и неуютно. Хозяйка, Анна Николавна, ему тоже не приглянулась. Была она высокой, слишком широкой в бедрах и какой-то неопрятной. Разговаривала громко, быстро и невнятно, «проглатывая» гласные, а еще – грубовато, не церемонясь с собеседниками и не стесняясь вставлять в свою речь крепкие словечки. К тому же от нее пахло навозом, сыростью и еще чем-то кислым и очень противным.
Пока мама разговаривала с теткой, или кем она там была, Женька осмотрел избу, прошелся по комнатам, деловито подергал двери, изучил огород, заглянул в сарай, в хлев, в курятник. Их родственница жила одна и в одиночку волокла на себе все хозяйство – держала корову, коз, свинью с поросятами и кур.
«И в этом колхозе мне торчать целых два месяца, – мрачно подумал Лохнесс. – Чем я тут, интересно, буду заниматься? Даже телевизора нет…»
Будь его воля, он ни за что не остался бы здесь.
Им отвели небольшую, впрочем, довольно чистую комнатку. В ней помещались колченогий стол да две железные кровати. Такие Женя раньше видел разве что в кино: высокие спинки из полых трубок, с шариками наверху, лоскутные одеяла, и на каждом – гора подушек под кружевной накидкой. Основа у кроватей была пружинная, и качаться на них оказалось очень прикольно, но поднялся такой неимоверный скрип, что Женьке тут же попало от хозяйки. Мама смутилась и, не желая начинать отпуск с конфликта, потащила сына гулять, забыв на время о нераспакованных сумках и чемоданах.
Деревня Сташково раскинулась по обоим берегам Камы. Сторона, где поселился Лохнесс с матерью, была, видно, более старой, с многочисленными бревенчатыми домами. Другая часть, что за рекой, через мост, выглядела поновее, там попадались и кирпичные постройки, среди них магазин, школа и современное здание сельсовета.
Женька с Галиной Евгеньевной перешли через мост, прогулялись по «новой» части, заглянули в магазин, дошли до кладбища и вернулись на «свою» сторону, но не к дому Анны Николавны, а прошли через всю деревню, по берегу, и вышли на огромное поле, за которым виднелась вдали темная полоса леса.
– Гляди, сыночек, какая красота! – восхищалась мама. – Какое разнотравье, сколько цветов! А воздух какой, чувствуешь, как тут дышится? Не то что в Москве! Как же здесь здорово, правда?
И Лохнесс, еще каких-то пару часов назад весьма недовольный новым местом отдыха, сейчас был полностью с ней согласен. Что и говорить, красиво. И в чем-то даже лучше, чем в лагере. Во всяком случае, широченная Кама ни в какое сравнение не идет с Москвой-рекой под Звенигородом. И опять же никаких вожатых, которые вечно не дают ни покупаться вдоволь, ни по лесу погулять…
Довольная мама нежно потрепала его по затылку:
– А ты говорил, тебе не понравится. Настоящая дикая уральская природа! Мы еще за грибами пойдем, за ягодами в лес. Скучать тут не будешь.
Вечером Лохнесс попробовал было разузнать у хозяйки насчет леса, но она решительно оборвала его, объяснив, что местные леса не годятся для развлекательных прогулок.
– Вам, городским, и соваться туда неча! – проговорила она в своей обычной, быстрой и невнятной, манере. – Враз заблудитесь. Гнус опять же тама, клещ цефалитный, а другой раз так и вовсе волки. В том году мужики ажно двух убили.
Маму такой поворот событий огорчил, а Женьку – и не очень, ему и так хватило впечатлений. В тот вечер, только добравшись до подушки, он моментально забылся блаженным сном, спал крепко и на следующее утро проснулся рано и удивительно легко, чего с ним в городе никогда не случалось – всегда приходилось будить по полчаса.
Лохнесс сел на кровати, которая тотчас заскрипела, но мама даже не пошевелилась. Светало, делать совершенно нечего, и Женька решил отправиться на разведку.
Тихонько одевшись, он осторожно выбрался из дома. Роса моментально замочила ноги в сандалиях, но Женька только улыбнулся, сладко потянулся и, на всякий случай стараясь не попасться на глаза хозяйке, пошел в сторону поля, за которым начинался лес. «Деревенские вроде рано встают», – подумал он, но на улице никого не встретил.
Лохнесс еще вчера решил предпринять это. Лес притягивал его. «Конечно же, там нет никаких волков, – уговаривал он сам себя. – Эта противная Николавна просто хотела нас напугать». Но тем не менее ему было слегка не по себе. Мысль о том, что в лесу все-таки могут быть волки или какие-нибудь другие дикие животные, кабаны там или даже медведи, приятно щекотала нервы. Женька чувствовал себя отважным исследователем или храбрым охотником, вроде Зверобоя.
Идти пришлось гораздо дальше, чем он думал. Поле казалось бесконечным – идешь, идешь, а лес все не приближается. Когда мальчик наконец подошел к опушке, солнце начало припекать. Впрочем, тепло утра вскоре осталось за спиной, как только он вступил в густую прохладу елового леса. Первое время он стоял, крутя головой во все стороны, потом тихонько пошел вперед. Двигался почти бесшумно, только легкий хруст высохших иголок раздавался под ногами.
Женька был уверен, что с каждым шагом лес начнет густеть и мрачнеть, но получилось прямо наоборот. Впереди становилось все светлее, и вскоре Лохнесс вышел на большую поляну, залитую солнцем. Он, очарованный, уставился себе под ноги. Столько земляники он еще никогда в жизни не видел. Ягоды, такие крупные, яркие и блестящие, что казались ненастоящими, виднелись повсюду, покрывая поляну сплошным ковром. Вот это да!
Присев на корточки, Женя стал лихорадочно рвать ягоды и тут же отправлял их в рот, с наслаждением впиваясь зубами в сочную кисло-сладкую мякоть. Он так увлекся, что чуть не вскрикнул, когда откуда-то сбоку вдруг раздалось:
– Не ешь эти ягоды, отравишься!
В первую секунду Лохнесс онемел. Не столько от испуга, сколько от изумления. Попав в лес, а потом на эту волшебную поляну, Женя вошел в какое-то удивительное, доселе неведомое состояние единения с природой, и присутствие здесь какого-то другого, постороннего человека ощущалось им как грубое нарушение гармонии.
Он даже не сразу понял, что голос был женский, точнее, девчачий. Повернувшись в ту сторону, увидел стоявшую в нескольких метрах от него высокую девочку примерно его возраста. Сначала она глядела на него серьезно, даже с тревогой, но потом не выдержала и прыснула:
– Ну, шучу, шучу. А ты испугался?
Он промолчал.
– Тебя как звать-то? – спросила девочка.
Женя решил, что она похожа на Красную Шапочку из фильма, который ему тогда очень нравился. Может, потому, что на девочке тоже была шапка, только не красная, а голубая, закрывавшая волосы и уши. И вся она, эта девочка, была какая-то сказочная и, как счел тогда Лохнесс, очень красивая. Тоненькая, как тростинка, в узких брючках, заправленных в сапоги, и клетчатой рубашке с длинными рукавами.
– Жека, – он выбрал наиболее мужественный вариант своего имени.
– А я Таня Серпилина. Ты откуда взялся?
– Из Москвы приехал. А ты тоже в Сташкове живешь?
– О! – Таня поглядела на него с уважением. – Ну, надо же, и как тебя сюда угораздило добраться? Тут километров шесть от деревни будет… А я вообще-то живу в Перми, мы с родителями только на лето к бабушке приезжаем.
Помолчали. Вроде говорить уже было не о чем, но расходиться не хотелось.
– А ягоды ты все-таки не ешь больше, – сказала вдруг девочка.
– Это почему еще? – возмутился Женя.
– Плохо может стать с непривычки.
– Много ты понимаешь!..
– Дело твое, – бросила она и пошла прочь.
Оставаться одному уже почему-то не хотелось, сладкое одиночество было нарушено, и Женя, сорвав еще несколько ягод, встал, потоптался на месте и вдруг бросился догонять девочку. Таня ушла недалеко, увидев его, ничего не сказала. Так и зашагали вместе по утреннему лесу.
– Вы надолго приехали? – спросила она через несколько минут.
– До конца лета, – с готовностью ответил Лохнесс, – а живем в доме у Анны Николавны, Шаниной, кажется.
– Шанькиной, – поправила Таня.
– Похоже, ты тут все знаешь?
– А то! И всех, и все. Я тебе тут многое могу показать – и лес, и реку, и озеро. Хочешь?
Женя радостно кивнул головой и подумал, что жизнь в Сташкове, возможно, будет не так уж плоха, как ему показалось сначала.
– У меня тут есть друг, – сказала Таня на следующий день, – он местный, Ваней зовут. Пошли, познакомлю.
Они отправились узкими улочками, пока не дошли до покосившегося домика почти на самом краю деревни. Таня толкнула обветшалую калитку, дети пересекли огород, занимавший почти весь участок, и поднялись на крыльцо. Не стучась, девочка потянула на себя дверь и подтолкнула Женю вперед:
– Ну чего встал? Заходи.
Обстановка внутри была еще проще, чем у Анны Николавны. За грубо сколоченным, видно самодельным, столом сидел мальчик лет тринадцати и разбирал старый приемник.
– Привет, Вань, – небрежно бросила Таня и с разбегу плюхнулась на продавленный диван, – это Женя из Москвы. Ну, помнишь, я тебе вчера говорила.
Выяснилось, что Ваня жил с отцом, матери у него не было. Жене было любопытно, что с ней случилось, однако спрашивать об этом самого Ивана он постеснялся. Проще было поинтересоваться у Тани, но та лишь пожала плечами и ответила что-то неопределенное, мол, вроде бы давно в город уехала и тут не появляется. Отец Вани работал кузнецом на полевом стане и не то чтобы был горьким пьяницей, но регулярно, раз в месяц или в два, уходил в запой на несколько дней. В такие дни Ваня старался поменьше бывать дома, хотя отец сына любил и, даже когда был пьян, старался не трогать. Но видеть отца в запое Ване все равно было тяжело: тот, как рассказывала Женьке Таня, крушил мебель, стучал кулаками по стене, что-то зло бормотал, на кого-то ругался и плакал. Видимо, так прорывались наружу желчь и боль, накопленные за годы одинокого житья.
Как это часто случается в детстве, за каких-то несколько дней новые друзья стали для Лохнесса чуть не родными. Каждое утро он начинал с того, что, проснувшись как можно раньше, наскоро завтракал и спешил прочь из дома.
– Ну куда ты так торопишься, хоть поешь нормально, – уговаривала мама, но Женьке было не до нее. Он почти бегом бежал на соседнюю улицу, где в добротном доме с верандой и свежевыкрашенной зеленой крышей жила Таня. Потом они вместе заходили за Ваней, и уже втроем отправлялись куда-нибудь гулять, по деревне, в лес или в поле. Валялись на траве, дурачились, играли в карты или просто болтали, словом, проводили время, как самые обычные дети, не знающие ни печали, ни проблем.
Особенно, конечно, любили ходить на берег Камы. Насчет реки Женя с самого начала получил строгие указания матери, что купаться без взрослых нельзя, и пообещал слушаться. Но разве можно было устоять?
На всякий случай они уходили за пару километров от деревни, туда, где река была особенно широкой. Это место называли чертовой заводью, потому что дно было илистое, вязкое. Среди местных даже ходили слухи, что какую-то девушку затянуло в ил. А Таня была уверена, что в истории с девушкой река ни при чем – та сама утопилась здесь от несчастной любви, и якобы в лунные ночи ее призрак выходит из воды и бродит по берегу. Мальчишки смеялись, но с удовольствием поддерживали этот разговор, делавший купание в чертовой заводи еще более привлекательным.
Женька плавал не слишком хорошо и потому всегда старался держаться поближе к берегу, так, чтобы всегда чувствовать ногами дно. Зато для Тани и особенно Вани никаких преград не существовало, они могли провести в реке чуть не час и нисколько не устать. В хорошую погоду друзья целыми днями пропадали на берегу Камы – купались, загорали, рассматривали проплывавшие мимо суда, а пассажирским теплоходам кричали, размахивая руками, и радовались, когда кто-то с борта махал им в ответ.
Домой Лохнесс возвращался только в сумерках, предусмотрительно оставив мокрые плавки у Ивана. Галина Евгеньевна была не слишком довольна тем, что почти не видит сына.
– Ты бы почитал что-нибудь хоть из школьной программы… Для чего мы с тобой полный чемодан книг привезли? А то ты ведь так вовсе читать разучишься, – ворчала она, накладывая полную тарелку вареной картошки с квашеной капустой.
А он пропускал ее слова мимо ушей. До книг ли, когда все дни под завязку заполнены событиями, играми, приключениями и новыми, непривычными отношениями? Не до конца, лишь краем сознания Лохнесс вдруг иногда осознавал, что, кажется, влюбился, но он тут же отмахивался от этой мысли. Думать об этом не хотелось еще и потому, что ощущал он себя в центре настоящего любовного треугольника. Судя по всему, Ваня тоже питал к Тане давнюю симпатию, и она до недавних пор отвечала ему взаимностью – пока не переключила свое внимание на Женю. Ваня, впрочем, стоит отдать ему должное, не опускался до ревности или обиды на своего соперника. Лишь спустя годы, анализируя события того лета, Евгений пришел к выводу, что первая детская полувлюбленность осознавалась всеми ими скорее как теплая дружба и желание быть все время вместе, чем как проявление какого-то собственнического инстинкта.
Никогда больше ему не удалось добиться такого единения и почувствовать такое родство душ с другим человеком. Хотя они и конкурировали с Ваней за девичье сердце, а юная кокетка никому не давала определенного предпочтения. Но, как ни странно, именно такое положение дел оказалось Жеке на пользу. Он вдруг понял внезапно, что стал старше, что теперь может и должен сам оценивать свои поступки и отвечать за них. Что, как выяснилось, не так-то просто. Выбирать между дружбой и любовью – с этой задачей подчас не справляются и взрослые.
К Ване у Лохнесса было особое отношение. Несмотря на то что Таня незримо стояла между ними, новый друг вызывал какие-то непривычно трепетные эмоции. Словами Женя вряд ли бы смог объяснить, в чем было дело. Просто они смеялись над одними и теми же шутками, которые остальным могли показаться несмешными, радовались и печалились одному и тому же, и если кто предлагал что-либо, то другой, чуть поразмыслив, приходил к выводу, что ничего лучше и придумать нельзя. В общем, они идеально понимали друг друга с полуслова. Хотя не обходилось иногда и без споров и ссор, но даже размолвки были какими-то ненастоящими, оба они понимали, что нужны друг другу.
Тот день тоже начался как обычно. Женя поднялся около восьми, схватил оставшееся еще с вечера вареное яйцо и, наспех проглотив его, попытался улизнуть из дома. Однако мама отловила его на улице, вернула домой и заставила съесть немудреный сельский завтрак из яичницы и стакана молока с хлебом. Но это оказалось еще не все. Заявив, что у нее к сыну серьезный разговор, Галина Евгеньевна завела долгую речь о взрослении, обязанностях взрослого человека перед собой и близкими, ответственности, планах на будущее и прочих нудных вещах. Лохнесс сидел как на иголках, почти не слушал, только кивал и думал о ребятах, которые давно его ждут. Едва мама замолчала, он тут же поклялся: «Хорошо, мамочка, я обязательно все так и буду делать!» – и пулей вылетел за порог.
Утро выдалось пасмурным, моросил мелкий дождь, но это не смущало Таню, сидевшую на скамейке у ворот своего дома. Увидев Женю, девочка скроила недовольную гримаску.
– Чего так долго?
– Да мамка завернула. Сперва заставила завтракать, а потом стала нотации читать…
– Ну все сегодня не слава богу… И Ваньки не будет. Он утром забежал ко мне, сказал, что его отец на весь день напряг – крышу чинить. Говорит, там вот такая дырища, – она показала руками. – Похоже, весь день проваландается… Скучно будет без Ваньки… – протянула Таня, и сердце Лохнесса сжалось от ревности.
– Ну, конечно, пропадем без него, – съязвил он.
– А ты не ехидничай! – Таня пребольно пихнула его кулаком в бок. – Раз такой умный, то придумай, чем нам заняться.
Женя вдруг осознал, что впервые за все дни каникул останется с Таней наедине, вот так, чтобы никто им не мешал и все ее внимание было сконцентрировано на нем. Что-то внутри зазвенело от радости.
– Пошли погуляем? – предложил он. – Просто по деревне пройдем.
– Просто по деревне? А что там делать? Ну, дойдем до конца, до колхозных полей, а дальше? – Таня скептически скривила губу.
Женька подумал, что это очень милая гримаса, почаще бы она так делала, сразу становится очень смешной и трогательной, но вслух этого, разумеется, не сказал.
– А давай на ту сторону сходим. На кладбище.
Танины глаза загорелись, и Лохнесс понял, что попал в точку. Сам он немного боялся идти в такое мрачное место, даже днем, но теперь отступать уже было поздно. Увидев просиявшее Танино лицо, он понял, что отправится на кладбище, даже если все мертвецы разом повылезут из могил и набросятся на него.
– Ну, давай… – как бы неохотно согласилась девочка.
Дорога заняла с полчаса, не больше, – через мост, до края деревни, а оттуда до опушки небольшого леса. Кладбище было обнесено чугунной оградой, ребята обошли его и вошли через открытые ворота.
Дождик перестал, было тепло, но, оказавшись на кладбище, Лохнесс и Таня поежились. Там ощущалась прохлада, словно температура стала на несколько градусов ниже, чем за воротами. И еще было непривычно тихо, казалось, даже лес рядом стоял мертвый и недвижимый. Ни птиц, ни людей, только могильные камни да кресты.
Женьке вдруг нестерпимо захотелось уйти, но Таня, напротив, как будто оживилась, схватила его за руку и потащила вглубь.
«Сейчас-то что? Это ночью страшно», – уговаривал себя Лохнесс, но это не особенно помогало. Он никогда не сталкивался со смертью, если не считать книг и кино, и, признаться, несколько побаивался всего, с нею связанного.
– Где, интересно, сторож? Если увидит, может погнать, но тут, по-моему, никого нет… – пробормотала Таня. – Тут сторож злой, обычно ругается. Но сегодня его что-то не видно, – пояснила она Жене.
– А вы часто сюда ходите? – спросил Женя, неприятно удивившись.
– Да нет, от ребят слышала, – задумчиво протянула она. – А ты молодец, не побоялся сюда пойти!
Они шли мимо длинных рядов могил в глубь кладбища. Некоторые могилы выглядели ухоженными – чистые памятники с датами жизни и фотографиями умерших, на участке посажены цветы, ограда покрашена. Но большинство казались совсем запущенными – кресты покосились, надписи стерлись, венки и букеты выцвели, участки заросли бурьяном. Видно было, что никто не ухаживает за могилой. А может, и нет уже никаких родственников? А может, просто живут далеко, недосуг им сюда приезжать, обновлять краску и приносить цветы по праздникам…
На ходу ребята читали имена, обращали внимание на даты, иногда останавливались, если что-то цепляло глаз. Вот тут похоронены супруги Шанькины, похоже, родители Анны Николавны, Женькиной хозяйки. У этого человека, умершего ровно десять лет назад, такая же фамилия, как у Таниной классной руководительницы. А эта красивая девушка с большими глазами и русой косой умерла всего в восемнадцать лет! Может, это именно она утопилась в чертовой заводи?
– А что это? – Женя указал пальцем на некое подобие скульптуры – глыбу, из которой вырастала невнятная женская фигура.
– Это наша местная знаменитость, в этих местах родилась, артистка Курыгина. Играла в Пермском театре. Тут она в образе, играет кого-то, леди Макбет, вот, – прочитала Таня на табличке. – Мне про нее рассказывали, а своими глазами впервые вижу, – добавила она восхищенно.
Так, потихоньку гуляя, они сами не заметили, как забрели, видимо, в самую старую и непосещаемую часть кладбища. Тут почти все могилы были заброшены, даже дорожки заросли травой. Женин страх давно прошел, и мальчик чувствовал себя гораздо увереннее. Какое-то смутное возбуждение охватывало его, в районе солнечного сплетения будто шевелились солнечные зайчики. Таня присела на пенек и предложила:
– Давай отдохнем. А то я уже устала. Подумать только, какая тьма-тьмущая людей умерла…
Женя устроился на земле рядом с ней, ее голова была совсем близко, локоны чуть завивавшихся волос дотрагивались до его лица. Ему вдруг подумалось, что еще немного – и он тоже умрет, только от счастья.
А Таня, казалось, ничего не замечала и была погружена в свои мысли.
– Ты знаешь, я иногда думаю… А что будет после смерти? Как это так: я есть, есть, а потом меня бац – и нет! Не верится…
– Ничего не будет, – проговорил Женя не без важности – недаром в их троице он считался самым эрудированным, еще бы, ведь он даже «Науку и жизнь» читает! – Это как будто заснешь – и никогда не проснешься. И сны тебе сниться не будут.
– Не, я так не хочу… – замотала головой Таня, и ее волосы приятно защекотали его лицо. – Мне больше нравится думать, что там будет какая-то другая жизнь. Например, рай и ад. Или, я еще слышала, говорят, через некоторое время после смерти можно опять родиться. Вроде как это будешь и ты – и одновременно совсем другой, новый человек.
– Глупости все это, – возразил Лохнесс. – Просто люди боятся смерти, вот и придумывают сказки.
Таня ничего не ответила. Сорвала растущую рядом высокую травинку и задумчиво стала по очереди обрывать с нее длинные листы.
Женя некоторое время молчал, потом вдруг, поддавшись какому-то необъяснимому порыву, за который, как он чувствовал, позже ему было бы стыдно, потянулся к Тане и быстро чмокнул ее, опешившую, в губы. Что бы там ни было потом, сейчас ему просто нестерпимо захотелось это сделать.
Девочка быстро вскочила, прижала руку к губам, как будто ее ударили, и моментально залилась краской.
– Ты что это? Сдурел, что ли? – тихо прошептала она, точно у нее сел голос. Но во взгляде, кроме испуга и удивления, было и еще что-то, что-то вроде восхищения и удовольствия. Так, по крайней мере, показалось Жене.
Он тоже вскочил и виновато посмотрел на нее, Таня чуть не плакала.
– Ты прости меня, пожалуйста, мне очень захотелось это сделать, – удрученно проговорил он.
– Я была так рада, когда ты приехал!.. Нам вместе было так весело, а ты… Что ты наделал? – продолжала бормотать Таня.
– Извини, – сказал Женя растерянно. Он не думал, что Таня воспримет это как трагедию. Наивный Лохнесс был далек от мысли, что она, маленькая женщина, сейчас немного кокетничает и нарочно разыгрывает из себя оскорбленность. – А… Разве тебе было неприятно? Разве тебе не понравилось? А я думал, что девчонки…
Это было его ошибкой.
– Дурак! Идиот! Как ты мог? – крикнула она, не дослушав. Вскочила с места и побежала вперед сломя голову, не разбирая дороги.
Он со всех ног бросился за ней, надеясь исправить непоправимое, вернуть события назад, в то время, когда все было хорошо.
Они бежали быстро, задыхаясь, ветки хлестали их по лицу. С этой стороны кладбища ограды не было, густой лес уже почти наступал на могилы, на пути то и дело возникали кочки и коряги. Неожиданно нога Тани зацепилась за корень, девочка полетела на землю. Женя, бежавший за ней, не успел среагировать, наткнулся на ее ногу и тоже растянулся, упав прямо на нее. Таня попыталась отползти, а когда это не удалось, стала гневно отпихивать его кулачком.
– Пусти! Уйди!.. Дурак…
– Может, ты мне нравишься, – бормотал Женя, автоматически отражая ее атаки.
Она затихла и продолжала драться молча, стараясь пихнуть его побольнее. Он, как мог, защищался. Наконец она устала и, раскрасневшаяся и растрепанная, привалилась спиной к росшему рядом дереву. Лохнесс сел около нее и тоже попытался отдышаться.
– Мало ли кто кому нравится, – выдохнула вдруг Таня. – Это не значит, что надо так! Может, мне тоже…
И замолчала. А у Женьки снова перехватило дыхание, уже не от драки, а от ее слов. Что она хотела этим сказать? Очень хотелось спросить, но он ни за что бы не решился. Это оказалось намного страшнее, чем поцеловать ее.
Так они сидели довольно долго, пока Таня не буркнула наконец:
– Пошли отсюда…
Прошло около месяца. К первым дням августа ребята уже успели несколько раз поссориться и помириться, исходить все окрестности вдоль и поперек и уже начинали скучать. Лохнесс снова стал потихоньку вспоминать старых друзей из лагеря под Звенигородом, хотя и не мог сказать, что его туда тянуло. В Сташкове все еще нравилось, хотя после их с Таней похода на кладбище Ванька стал как-то прохладнее относиться к Жене, и тот подозревал, что Таня не без гордости проболталась ему о поцелуе. Сама она, впрочем, вслух об этом не вспоминала и вела себя так, как будто ничего не произошло. «Набивает себе цену и передо мной, и перед ним», – думал Лохнесс. Случая поговорить с Ваней по душам все не представлялось, но Женя решил, что в первый же удобный момент непременно сделает это. Между друзьями не должно быть недоразумений.
Однажды около полудня они втроем лежали в тени высокой ивы на расстеленном старом покрывале, ели собранную утром чернику и вяло перекидывались в карты в «верю – не верю». Это была любимая игра Вани и Тани, а вот Женя часто в нее проигрывал, потому что никак не мог научиться обманывать партнера, глядя ему глаза в глаза.
Правда, в тот день Тане тоже не везло, она проиграла уже три раза подряд и теперь, надув губы, капризничала:
– Мальчики, давайте во что-нибудь другое…
– Продула, Серпилина, так сиди молчи, – хохотнул Ваня.
На некоторое время воцарилось молчание. Таня демонстративно рассматривала что-то в траве. Потом Ваня сказал, задумчиво глядя в карты:
– Меня вчера Кирюха чуть не поймал.
Кириллу, лидеру стайки местных мальчишек повзрослее, уже исполнилось шестнадцать. Хотя Ваня тоже был местным, с Кириллом они издавна враждовали. Ваня не считался слабаком, несмотря на худобу, в нем чувствовалась сила. «Я жилистый», – говорил он про себя, но серьезно противостоять Кириллу он, конечно, не мог. А потому без крайней необходимости старался по вечерам не показываться за рекой, в той части деревни, которая считалась Кирюхиной.
– Как это? – спросила Таня.
– Отец велел Павлу, дядьке моему, остатки шифера отнести. Не мог же я бате сказать, что не пойду на ту сторону? Стыдно, он скажет: а ты что, трус? А времени, как назло, уже десятый час. Ну, туда-то я дошел нормально, а на обратном пути – бац! Кирюха с Семеном вдалеке показались. Увидели меня, стали орать, иди, мол, сюда, мы тебе покажем. К счастью, я уже у моста был… Как припустился со всех ног! Хорошо еще, что шифер у дядьки оставил, с ним бы мне ни в жисть не удрать. А так ничего, не догнали…
Таня только вздохнула. Лохнесс неуверенно предложил:
– Может, собрать тут ребят и проучить их?
Приятель поглядел на него с усмешкой:
– Кого ж тут соберешь? Против Кирюхи никто не пойдет – побоятся. А нам с тобой вдвоем с его кодлой не справиться.
– Но неужели ничего нельзя сделать?
– Можно было бы – давно бы сделал, – отмахнулся Ваня. – Ладно, айда, что ли, купаться? На чертову заводь?
Это уральское «айда» потом будет годами возникать в памяти Жени в самое неподходящее время…
А тогда друзья скатали покрывало и вскоре уже были на берегу. Река считалась негласным местом нейтралитета, драки и конфликты тут обычно не затевались, и сейчас, увидев компанию Кирилла, расположившуюся недалеко от чертовой заводи, Ваня только чуть скривил губы.
Ребята осторожно обошли их и, быстро раздевшись и кинув вещи на траву, побежали в воду. Плавали, плескались в свое удовольствие, а устав, выбрались на берег и устроились сушиться все на том же многострадальном покрывале.
