Олег Рой
Фамильные ценности, или Возврату не подлежит
Софи выросла прелестной и своенравной до упрямства: стриглась коротко, романтическим платьям предпочитала уже и не слишком порицаемые мужские костюмы, боролась за права всевозможных угнетенных, всячески приветствовала женское равноправие и замужество называла пережитком.
Но…
Князь Алексей Воротынский, встреченный не то на автомобильных гонках, не то в богемном кафе, был так хорош, так хорош – закончил Сорбонну, стажировался у самого Нильса Бора (что, впрочем, юную графиню Бобринскую не слишком интересовало) и совсем-совсем не возражал против равноправия, представляете? И Софи не устояла. Даже возражения против формального замужества моментально куда-то улетучились. В мэрии регистрируемся? Да, дорогой. Венчаться? С радостью, ненаглядный! Единственное, на чем Софи настаивала – сохранить фамилию. Воротынский – это, разумеется, звучит. Но она-то – Бобринская, это вам не жираф чихнул! В чем проблема, нежно улыбнулся влюбленный князь, будешь Воротынская-Бобринская. Хочешь – графиней зовись, хочешь – княгиней, как тебе больше нравится. А дети, не унималась Софи, вдруг дети? В чем вопрос, дорогая, продолжал безмятежно улыбаться князь, и дети тоже будут Бобринские-Воротынские, чай, не девятнадцатый век на дворе, высочайшего соизволения Его Императорского Величества для удвоения фамилии не требуется.
Но безмятежность безмятежностью, а Европу плотно накрывала коричневая фашистская чума, и через пару лет после свадьбы, в самом конце тридцатых годов свежеиспеченная графиня-княгиня заявила, что ей тут душно. И вообще старушка-Европа – это ужас как скучно, все насквозь плесенью пропахло, а вот в Советской России – размах, простор и новые горизонты. И березки! Берез вообще-то и возле Парижа хватало, но разве могут хлипкие французские, ну или швейцарские березки сравниться с русскими? Русские даже шелестят музыкальнее, вот. И вообще. Известно же, что даже Среднерусская возвышенность – самая возвышенная из всех возвышенностей.
«Хочу домой», – заявила упрямая Софи.
И они вернулись.
Пусть год был не тридцать седьмой, а сороковой, велика ли разница? По всей исторической логике, аристократическим, аж с двумя титулами на семью, супругам полагалось сгинуть если не в лубянских подвалах, то как минимум в недрах ГУЛАГа.
Но историческая логика не всесильна. Трудно сказать, что их спасло. Обширные ли связи Алексея Воротынского среди советского дипкорпуса помогли, начавшая ли уже складываться его научная репутация, ведь авторитет Нильса Бора в СССР был более чем велик, и не только как ученого, но и как антифашиста, или уж и впрямь фамилию Бобринских оберегала «с той стороны жизни» сама Екатерина Великая – но супругов не коснулась даже тень неизбежных, казалось бы, репрессий. Даже грянувшая вскоре Великая Отечественная не принесла им по-настоящему серьезных тягот и лишений.
Князь, о титуле которого, разумеется, забыли, которого не взяли ни в армию, ни даже в ополчение, преподавал на физфаке. Софи переводила какую-то бесконечную, довольно бессмысленную, на ее взгляд, документацию, не то научную, не то техническую, смеялась над убогостью быта и помогала ближайшему госпиталю. Работала самоотверженно, презрительно дергая плечиком и на усталость, и на нехватку привычного комфорта – только плакала тихонько от жалости к искалеченным «солдатикам». Тайком, чтоб не расстраивать несчастных еще больше.
Кэт родилась в сорок пятом. Счастливые родители надышаться на свою кровиночку не могли. Баловали ее, названную, разумеется, в честь великой прапра… прабабки, и баловали, как царевну. Ну как – баловали? Больше вниманием – никаких «отстань, не до тебя» маленькая Катя никогда не слышала. Два иностранных языка с колыбели – нянька Глаша говорила с малышкой по-русски, папа по-английски, мама по-французски. Танцы – непременно, для правильной осанки, рояль – как же без этого, нельзя же «царевне» не музицировать. Ну и прочее в том же духе – noblesse oblige, положение обязывает. Не в поле обсевок – Воротынская-Бобринская. Впрочем, задирать нос перед теми, кому судьба отсыпала не так щедро, не дозволялось. Да Катюше это и в голову бы не пришло, с колыбели усвоила: кичиться тем, что ты в чем-то выше других – в образованности, внешности, достатке, тем более в социальном статусе – фи, неприлично, недостойно, попросту стыдно. У тебя новое платье, а у соседского Петьки, мама которого приходит помогать Глаше со стиркой, дыра на штанах? Возьми иголку с ниткой и помоги зашить. Не получается – учись.
Шить, кстати, Кэт любила куда больше, чем танцы или даже пирожные, которые мама иногда приносила из какого-то скучного министерства, где служила архивным переводчиком. На круглом столе являлся пузатый чайник с чуть сбитым носиком («А ведь в Париже из севрского фарфора не так вкусно было, правда, Сонюшка?» – пошучивал папа), два коричневых эклера гордо лежали на тарелочке и пахли чем-то сладким и немного цветочным. Мама говорила, что это называется «ваниль». Оба эклера разрезали пополам, каждому – маме, папе, Кэт и Глаше – доставалось по половинке.
После завершения торжества Софи устраивалась в уголке дивана и командовала дочери: «Ну показывай, что напридумывала!» Кэт разрисовывала платьями для кукол все тетрадки. Мама внимательно разглядывала, качала головой: нет, невозможно, для такого платья и материалов-то не бывает, а вот это – очень может быть, только длину юбки ты не угадала, видишь, две половины как будто разваливаются? Одобренные эскизы превращались в настоящие наряды. Старые платья, блузки и даже папины пиджаки отдавались Кэт «на тряпочные фантазии». А что, усмехалась Софи, в девочке бьется явственная модельерская жилка, может, и толк выйдет, в конце концов половина парижских модных домов руками наших эмигранток созданы. Правда, вряд ли это нужно здесь и сейчас, но если подумать…
Абсолютный расцвет Катюшиных «фантазий» случился после Всемирного фестиваля молодежи и студентов, когда Москву заполнили толпы улыбающихся, хохочущих, шумных, дружелюбных парней и девчонок в странных, нередко как будто сошедших со страниц этнографической энциклопедии костюмах. Двенадцатилетняя Кэт жадно вслушивалась в их веселую болтовню, всматривалась, рисовала, изобретала новые кукольные платья, которые становились все более экзотическими…
А потом вдруг – как отрезало. Кэт вспоминала тысячи ярких – и таких разных! – нарядов, и собственные «придумки» казались ей… не то чтобы скучными, но какими-то необязательными. Ну сочинит она еще сто, двести, тысячу платьев – это же капля в море. Быть каплей в море не хотелось. Кэт пошила еще немножко – по инерции – и бросила. В жизни сразу образовалась какая-то пустота, как будто не хватало чего-то. Ни учебы, ни книжек, ни музыки для заполнения пустоты не хватало.
Но тут запустили спутник. Даже не так – запустили Спутник. Туда, в космос, с ума сойти! Кэт немножко и «сошла». А голова у нее, при всем кажущемся легкомыслии, была светлая. Если полетел спутник, сосредоточенно прихмурясь, рассуждала девочка, значит, и люди полетят? Разницы-то ведь никакой, правда? Только сложнее. А если люди, значит… значит… значит, и я могу?
Софи после фестиваля как-то внезапно бросила надоевшую переводческую «лямку» и устроилась в ателье. Такое, очень закрытое, для «партийных элит». Начав простой швеей, она как-то очень быстро доросла до одного из ведущих модельеров. Не столько из-за того, что недалеким в основном женушкам номенклатурных работников было лестно обшиваться у «княгини», сколько благодаря ее «парижскому» вкусу. Время от времени Софи обсуждала с дочерью очередной эскиз: «Как на твой взгляд, тут вот так или эдак лучше пустить?» Кэт отвечала не задумываясь и утыкалась в очередную книжку. В космос-то ведь не кого попало будут брать, надо хотя бы оценки, что ли, приличные. Правда, математика с физикой Кэт не давались, но она особенно не расстраивалась: ну не обязательно же понимать все эти зубодробительные формулы, чтобы «туда» полететь? И учебники очень быстро сменились фантастикой. Сперва – Беляев с Ефремовым, потом отец начал приносить «американцев», радуясь, что дочь улучшает английский.
Полет Гагарина стал для Кэт очередным разочарованием. Ну, то есть она радовалась, конечно, как и все вокруг, но лететь «туда» самой как-то внезапно расхотелось: зачем, если уже летают? Лучше уж, в самом деле, кино посмотреть, погулять или хоть книжку почитать – да мало ли в жизни веселья. Над кем-то из поклонников подшутить, в конце-то концов. Поклонников вокруг жизнерадостной, остроумной и очень, очень симпатичной Кэт крутилось изрядно. Что в школе, что в МГИМО, куда она поступила как-то очень легко – сработали и родительские связи, и практически «родные» английский с французским, да еще после Московского фестиваля испанский немножко поучила, романтики ради.
Среди однокурсников выделялся неулыбчивый худощавый красавец – сын легендарного советского военачальника. «Чьих-то» детей в самом престижном вузе страны, разумеется, хватало, но девчонки косились на «сына», обмирая от восторга, словно бы рядом сидел не обычный, в сущности, парень, а сам его знаменитый отец.
На втором курсе Кэт, увлекшись романтическим ореолом, выскочила за «сына» замуж. Но мрачноватый красавец при ближайшем рассмотрении оказался живым воплощением поговорки «на детях гениев природа отдыхает». На маршальском отпрыске она «отдохнула» от всей души, с юморком, переходящим в сарказм. Внешне отсыпала парню щедро: взглянешь – герой, практически Александр Македонский. А на деле – вялый, безвольный, скучный. Никакой. И не улыбался он не от погруженности в глубокие благородные мысли, его просто ничто не задевало – ни радость, ни печаль. Ничего. Пустышка. Только «обертка» красивая.
Протерпев «красивую обертку» года два, Кэт быстренько развелась, благо детей они с «отпрыском» не народили, быстренько доучилась, немножко поработала в МИДе – на какой-то мелкой должности вроде третьего помощника пятого секретаря – и быстренько вышла замуж за красавца-дипломата лет на двадцать себя старше. Не по какой-нибудь страстной любви, скорее по дружбе. С Кириллом Леонидовичем – Кэт называла его Кир, как знаменитого древнего царя, и говорила, что в ее жизни настал «кировский» период – было ужасно интересно. Не потому, что ухаживал красиво – хотя ничего более изящного и увлекательного и представить было нельзя – но вот интересно, и все тут. Дипломат он был не особо высокого ранга, но оно и к лучшему. Ну да, на сторонний взгляд, приятно жить при парижском или лондонском посольстве. А если в какой-нибудь Уганде? Год, два, десять лет. С ума сойдешь. Впрочем, за десять-то лет даже и Париж, и Лондон надоедят хуже Малаховки. Катин же муж занимал какую-то невысокую, но сложную должность и вечно ездил со всякими делегациями – то в Индонезию, то на Кубу, то в Италию, то в Японию. Ну и Кэт, которую моментально оформляли одним из официальных переводчиков, – с ним.
В начале семидесятых не стало ее родителей – обоих сразу. Алексей, у которого в последнее время начала часто побаливать голова, согласился лечь на обследование. Ничего, кроме слегка повышенного давления, так и не нашли, но за два дня до выписки он внезапно умер. И Софи, дежурившая по ночам в его палате, вместе с ним. К шести утра, когда санитарки принялись за утреннюю уборку, а медсестры загремели лотками и шкафами, готовясь к процедурам, тела уже остывали.
Мертвая Софи сидела у постели мужа, нежно держа его неподвижную руку: оба слегка улыбались, и – невероятно! – лица их были безмятежно счастливыми. Патологоанатом только руками разводил: да что вы, ни тромбов, ни, боже упаси, ядов каких – у обоих «просто остановилось сердце». Они жили долго и счастливо и умерли в один день – и так, знаете ли, бывает. Хотя и удивительно, да.
Еще удивительнее было то, что Кэт почти не горевала. Ну похороны, ну люди какие-то соболезнуют, ну кладбище – но к маме с папой это же не имеет никакого отношения! Они просто не здесь, а где-то, откуда письма не доходят – так мы и так в последние годы не переписывались. Ну, может, за руку я теперь их взять не смогу – но поговорить-то никто не мешает, надо только свет в комнате пригасить, и чтоб не заходил никто. Это же очень просто, даже странно, что никто не понимает.
Муж, однако, лелеял «осиротевшую» Кэт с удвоенной энергией. Как будто она была не взрослой женщиной, а удочеренной сироткой, в самом-то деле. А лет через пять и сам он скоропостижно скончался от инфаркта. Скоропостижно – не то слово. Вот только чайную чашку поставил, газетную страницу перевернул, принахмурился, глаза чуть расширились, словно в удивлении, – и обмяк в кресле.
Кэт осталась молодой прекрасной вдовой. Небедной, кстати, вдовой. Весьма небедной. Немногочисленные приятельницы люто ей завидовали – вот за что, за какие такие достоинства этой фифе все прямо в руки плывет? И ведь не за достоинства – просто так! Ведь свинство же это, граждане – некоторым все, а другим ничего! Три смерти самых близких почти подряд – это у нас теперь называется «все», да-да. Но тем, кто роняет слюни, облизываясь на чужое «благоденствие», такие мысли в голову не приходят.
Не завидовала, пожалуй, только Аркадия, с которой Кэт познакомилась где-то между двумя своими замужествами. Начавшаяся было дружба в «кировский» период почти сошла на нет, но, возвращаясь между дипломатическими поездками в Москву, Кэт звонила Аркадии непременно. Единственной, не поедавшей ее завистливыми взглядами. Вот чего, в самом деле, эти «светские» дамочки так злобятся? Кэт искренне не понимала. Чему завидовать-то? Не феей же она в воздушных замках обитает, вполне земная жизнь. Ну деньги, да, и что? Богатством Кэт и впрямь не слишком дорожила. Путешествовать чисто ради поглазеть на достопримечательности – фи, какая скука. Да и насмотрелась, признаться, за «кировский»-то период и прекрасных пейзажей, и достопримечательностей разной степени значимости. Наелась. Как и «вхожести» в какое-то там «высшее общество», кстати. Да и ей ли, Воротынской-Бобринской, стремиться к «высшему» обществу? Она и так оттуда, просто по праву рождения. Вот если бы нужно было «наверх» своих потомков проталкивать, может, она бы и засуетилась. Но детей у нее так и не было. В первом браке – уф, обошлось. А для Кирилла Леонидовича ребенком, пожалуй, была она сама.
Так что деньги и статус – это, конечно, прекрасно, усмехалась Кэт, но не будет, тоже не беда, уйду в портнихи или переводами прокормлюсь, очень интересно может выйти.
В портнихи она, впрочем, не ушла, хотя, овдовев, было дело, заскучала, почти затосковала от открывшейся вдруг неприкаянности. Но ненадолго.
Родительское наследство, благополучно дожидавшееся ее в подвалах швейцарских банков (вообще-то на счетах, разумеется, но «в подвалах швейцарских банков» звучало куда романтичнее), за десятилетия, в течение которых к нему никто не касался, изрядно выросло. И теперь Кэт была не просто обеспеченной, а богатой. Очень богатой. До Ротшильдов с Рокфеллерами далеко, но все же, все же.
Бог велел делиться, усмехнулась Кэт и, подключив кое-какие связи, накопившиеся за «дипломатические» годы, основала благотворительный фонд. Сперва слепым котенком тыкалась – непонятно было, с какой стороны за это браться – потом потихоньку, полегоньку дело пошло. Даже в «лихие девяностые», когда за полсотни тысяч долларов похищали, а то и убивали, Кэт никто не тронул. Не то потому, что фонд был все-таки швейцарский, и основные дела она предпочитала вести из Лозанны. Не то благодаря покровительству МИДа. Не то потому, что шубами и бриллиантами Кэт налево и направо не размахивала. А может, и впрямь императрица Екатерина берегла с того света свою «наследницу и продолжательницу», кто знает.
Аркадия Васильевна иногда поддразнивала подругу: мол, тщеславие тобой движет, не помощь нуждающимся тебя волнует, а собственные амбиции – ах, благотворительный фонд княжны Бобринской-Воротынской, все в восторге, оркестр играет туш, аплодисменты переходят в несмолкающие овации, ура! Кэт отбивалась: ну даже если так, что в том дурного? Почему не возродить славу хороших фамилий? Вон Толстой, один из многочисленных потомков Льва Николаевича, «Ясную Поляну» чуть не из руин поднимает. И Вяземские, и Головины, и Уваровы, и прочие, помельче, кусочки былых поместий выкупают и восстанавливают. А на мне сразу две фамилии, неужто так их и отпустить в полное забвение? Раз уж детей у меня не случилось, сделаю, что смогу.
Постепенно Кэт освоилась с новой деятельностью и увлеклась ей изрядно. Выделяла стипендии талантливым молодым художникам и музыкантам, помогала отысканным в разных глубинках одаренным детям и детским домам. Да не просто деньгами – просто деньги давать глупо, разворуют, и не потому, что люди такие плохие, а потому что бедность развращает куда сильнее богатства – помогала «со смыслом». Небольшому алтайскому детдому, наполовину кормившемуся с «приусадебного хозяйства», подарила трактор и грузовичок. В другом, под Смоленском, оборудовала такую спортивную площадку, что любому стадиону на зависть. Директриса, чуть не плача, рассказывала, что детишки не только болеть куда реже стали, но почему-то даже успеваемость резко повысилась. От упражнений на воздухе, что ли? Или просто от того, что делом стали заниматься, а не слоны слонять?
Самой Кэт слоны слонять было решительно некогда. Жить стало опять, как в «кировский» период, очень интересно, а работы обнаруживалось столько, что за три жизни не переделаешь. Встречаясь с Аркадией «за рюмкой кофе», Кэт смешно округляла глаза и шевелила тонкими пальцами: рук, дескать, не хватает на все. Правда, на косметологов, массажистов и прочих мастеров «индустрии красоты» она времени не жалела, как, впрочем, и на серьезные до суровости занятия фитнесом и йогой: если сама себя в медузу дряблую превращаешь, никакие косметологи и массажисты тебя наливным яблочком не сделают. Но даже романы, случавшиеся время от времени, Кэт проворачивала «в жанре спринта», недосуг, мол.
И вот теперь – нате вам, молодой любовник. Не то беда, что молодой, инструкторы на пляжах Ибицы и моложе случались, а то беда, что как-то очень уж надолго этот «малыш» при Кэт задержался. Бог знает, что за персонаж. Аркадия Васильевна хмыкнула. Тихонько, почти про себя, но Кэт, разумеется, услышала:
– У Екатерины тоже, знаешь, не все фавориты семи пядей во лбу были, вспомни Ланского, болван болваном, зато красавец редкостный. Так что мой малыш, который, кстати, совсем не тупица, можно сказать, вполне в семейной традиции.
– Да на что он тебе вообще сдался? – недоумевала Аркадия Васильевна. – Ну видный, да, вполне себе Брэд Питт или кто там нынче самый модный секс-символ? Ну и что?
– Цветы каждый день приносит, представляешь? – Кэт мечтательно закатила глаза.
Брови Аркадии Васильевны вскинулись вверх так стремительно, точно их кто-то дернул за специальные ниточки.
– Да уж… впечатляет… Ты впечатляешь, – пояснила она, скептически поджимая губы. – Можно подумать, ты серая мышка, которой в жизни никто никогда самой занюханной гвоздички не преподнес, Золушка-замарашка, всю жизнь просидевшая в самом темном и дальнем углу. Да цветов, которыми тебя осыпали – и, насколько мне известно, продолжают осыпать, не только ж «малыш» тебе букетики таскает, – этой флоры вполне достаточно, чтобы собственный цветочный магазин открыть.
– Ну… дарили… – Кэт пренебрежительно дернула худеньким плечиком. – Только мне все как-то, знаешь, мимо было. Нет, ну приятно, конечно, но как-то так… А как его с цветами увижу – и тепло сразу, и звезды вспыхивают, и я такая легкая-легкая… Как воздушный шарик… вот прямо так и улетела бы в небеса…
– Да он, подруга, не дури ли какой-то в букеты свои добавляет? – забеспокоилась Аркадия. В шутку, конечно, но все-таки. Воздушный шарик она, извольте радоваться. Надо же!
– Ага, – подмигнула Кэт, подхватывая шутку. – И вообще систематически меня всякими разными экстази опрыскивает, точно-точно. Что там – цветы! Он едва за руку меня берет, и я тут же таю, таю, таю… Я, знаешь, влюбилась, наверное… на старости лет… впервые в жизни. Впервые в жизни что-то такое почувствовала.
– Н-да? – все так же скептически уточнила Аркадия Васильевна. – А пляжные инструкторы на курортах? Не? Не было? Сон приснился? Или так, между делом?
– Ну… пляжные мальчики, – недовольно протянула Кэт. – Ну милые, но это ж чистая физиология, как в море искупаться. Для здоровья очень полезно. А сейчас… сейчас, представляешь, мне даже в койку не обязательно нырять, я и без того вся в непрерывном экстазе. Хотя в постели… – Кэт облизнулась.
– Сделай милость, избавь меня от сочных подробностей, – сухо перебила ее Аркадия. Впрочем, сердиться на Кэт было невозможно.
– Да ла-а-адно, – протянула та. – Подумаешь, какие строгости! Что уж мне, и влюбиться, что ли, теперь нельзя?.. Я влюблена! Влюблена! Влюблена, и что тут делать? – тихонько пропела она на мотив «Пять минут» из «Карнавальной ночи». – И вообще – ну что б мне не покуролесить на старости-то лет? Ведь не молокососа какого-нибудь семнадцатилетнего пригрела, малыш – он же только для меня «малыш», а вообще-то вполне взрослый господин, и мой фонд очень неплохо консультировал, и бизнесмен успешный.
Аркадия Васильевна скептически подняла бровь:
– И где бы этот успешный бизнесмен был без твоих денег?
– Да ой! Там же и был бы, не с моими, так еще с какими-нибудь. С полного нуля никто же не начинает. Ну вложилась я, и что? Клуб-то вполне доходный получился. Хотя, конечно, специфический. – Она, хмыкнув, покрутила головой. – Практически та самая «Голубая устрица». Из какого это фильма, не помнишь? Ну да ладно, не важно. Важно, что надо бы куда-то все это дело сворачивать, а то пронюхает кто – неприлично выйдет. Мне-то самой и наплевать бы, но репутации фонда это может изрядно навредить. Да малышу как-то все жалко эту «Голубую устрицу» бросить, вроде там не только доходы, но и связи немаленькие завязываются. Ну да это все временно. – Хитровато прищурясь, она махнула рукой.
– Ну да, жизнь вообще штука временная, – не особо вдумываясь, почти механически ответила Аркадия Васильевна. – Хотя, по-моему, стоило бы к «малышу» твоему повнимательнее приглядеться. Впрочем, тебе советы давать – только воздух колыхать. Да и удачи у тебя столько, что авось и в этот раз обойдется. Может, судьба вообще любит легкомысленных?
– Да ладно, – протянула Кэт, – уж кто бы пенял на легкомыслие! Эта твоя авантюра – даже не легкомыслие, это какая-то запредельно безумная лотерея. А если…
Аркадия Васильевна задумчиво покачала головой:
– Не думаю. Вспомни, как сказочные братья невест себе искали: куда стрела упадет, там и судьба твоя.
– Вот-вот! – Кэт энергично закивала головой. – Я, как о плане твоем услыхала, сразу про «Царевну-лягушку» вспомнила. Глупость же невероятная просто!
– А по-моему, наоборот – очень мудро там все устроено. Ну подумаешь, на танцульках девушку подцепить! Ну или на царском балу. – Аркадия Васильевна усмехнулась. – Все пляшут, улыбаются, приукрашены по самое не могу. Так что одна, другая, пятая – никакой разницы, в сущности. Вот и сходятся-расходятся по пять раз в год. А если ради избранницы семь пар башмаков железных стопчешь, тогда уж точно ценить станешь. Да, кстати, и кого там, в этой тусовке, подцепить можно? Таких же мотыльков? Светская жизнь, тьфу! Нормальные девушки – ну, те, с кем имеет смысл семью строить, а не в облаках плясать – эту самую светскую жизнь не жалуют. Блеск блеском, но под ним-то помойка. Да и Балька в этих клубах клубится не так чтоб с большим восторгом, просто ничего другого ему в голову не приходит. А если подсунуть это самое «другое»… Тем более, ты ж знаешь, Балька при всей своей пока еще бесхарактерности – такой романтичный, в сущности, мальчик. Для него всякие указки судьбы – самое оно. В конце концов, почему он до сих пор холостякует?
– Удобно, вот и холостякует. Инфантильный он просто. Такие до старости наивными щенятами скачут, должность главы семьи им только в страшных снах снится.
– Вот и пора ему повзрослеть, – довольно сухо резюмировала Аркадия. – Я при всей своей бодрости вряд ли могу на вечную жизнь рассчитывать. И как-то не слишком хочется, чтобы после моей смерти фамилия рассыпалась и исчезла. Первый Привалов был практически легендой, тезка мой сто лет назад возродил утраченную было славу, и вот теперь у меня примерно то же стало получаться. Третий раз, говорят, волшебный. Вряд ли судьба выдаст Приваловым четвертый шанс. Так что нынешний по ветру пустить нельзя. Да даже если бы и не третий – волшебный. Шансы вообще по ветру нельзя пускать. Грех это. Судьба обидится. Вот поэтому я все и затеяла. Думаю, талисман как надо сработает.
– Ну… может быть, – задумчиво протянула Кэт. – А если вдруг его выберут… ну… подарком любимой супруге на золотую свадьбу?
– Там поглядим. Но вряд ли. – Аркадия Васильевна уставилась на браслет, точно видела его впервые. – Я ему, знаешь ли, верю. Он меня еще ни разу в жизни не обманывал. – Она опять покачала головой и прижалась лбом к запястью. Сильно, так что на гладкой не по возрасту коже красновато проступила словно бы узорная печать – след браслетных изгибов и завитков.
– А ты не слишком торопишься? – довольно безразлично спросила Кэт, не отрываясь от раскопок в сумочке, где срочно понадобилось найти пудреницу. – Ну… с этой своей… авантюрой?
– Ну сколько ж еще тянуть? – Аркадия Васильевна сделала знак официанту: мол, счет, пожалуйста. Впрочем, могла и не делать, их тут знали и «посиделки» могли спрогнозировать до секунды, наверное, и такси для Кэт уже у крыльца дожидается. – Можно, конечно, на после Нового года, а то и на март отложить…
– Вот-вот, – энергично согласилась Кэт. – Весна для любовных историй как-то лучше приспособлена. И подарки в феврале – марте более, как бы это сказать, любовные выбирают. Новый год – праздник в первую очередь семейный, а вот Восьмое марта и четырнадцатое февраля – самое оно, по-моему.
– Да, пожалуй… Подумаю. Хотя, может, и все наоборот…
– Ну как знаешь. Балька – вполне большой уже мальчик, не рассыплется от твоих экспериментов. Даже романтично, в самом деле.
Цокая трехдюймовыми каблучками, Кэт сошествовала с полукруглого ресторанного крылечка. Хотя чего там сошествовать – полторы ступеньки. Но она именно сошествовала – элегантно, горделиво, словно шедевр мирового искусства и эталон изящества неся себя, прекрасную. Вот как у нее это получается? Случившиеся окрест мужчины, завидев эдакое, всем скопом кидаются – руку подать, поддержать, да хоть бы и плащ под ноги швырнуть. Ибо грешно такими ножками да с такой походкой по обыкновенному тротуару ступать. И впрямь ведь – шедевр и эталон. И никакой возраст тут ничего не изменит.
Сейчас, однако, улочка была пуста. Некому кидаться. И плащи швырять – некому.
По сторонам мраморного крылечка (может быть, даже каррарского мрамора, Аркадии Васильевне очень нравилось это словосочетание – «каррарский мрамор») расположились две кадки, из которых торчали трогательные кустики пиний. Ну да, какие же еще деревья могут охранять вход в итальянский ресторанчик! Она ласково потрепала длинные, будто лохматые иголки: что, ребята, не холодно вам в нашей Москве после итальянского солнца? Узкие плотные иглы упруго тыкались в ладонь: нет, мол, не холодно, нам даже нравится.
– Вчера тут неподалеку таку-ую шубку видела! – ни с того ни с сего сообщила вдруг Кэт. – Вот тут так, а потом сюда и сюда. – Обтянутые лайковыми перчатками узкие ладони показали «так» и «эдак». – С ума сойти, какая красота! Пойдем мерить? Ну, А-а-адичка, ну поехали, – почти жалобно, как выпрашивающий мороженое ребенок, протянула она.
– Ну, ты же знаешь мое отношение к шубам, – мягко возразила Аркадия.
– Тьфу на тебя! – Кэт энергично махнула ладошкой. – Так и будешь, как бомжиха, с одним-разъединственным несчастным манто сидеть?
Аркадия Васильевна представила себе бомжиху в собольем манто и расхохоталась:
– Буду, Катюш!
– Ну и пожалуйста! Ну и сиди! Вот наказали небеса подругой. – Вопреки сердитому голосу, глаза Кэт смеялись, сияя голубыми, как снег, искорками. – Ну и где это такси? – капризно фыркнула она.
Словно подслушав, из-за угла вырулила машина. Остановилась точно возле крылечка, гостеприимно распахнула дверцу, принимая Кэт в теплое, залитое желтым уютным светом нутро. Как по мановению. Да и почему «как»? С Кэт всегда так было: она еще и пальцами не щелкнет, а все уже прыгают.
Княжна и графиня в одном лице, никуда не денешься!
Мелкие снежинки остро взблескивали в жидком фонарном свете. Странно, подумала Аркадия Васильевна, провожая глазами габаритные огни увозящего Кэт такси, зимой из фонарей льется что-то голубовато-серебряное, а летом и осенью – янтарно-желтое. А небо – ночное небо – наоборот: летом сизое, немного в желтизну, а зимой – персиково-розовое. Забавно.
Поглядела еще немного, подумала – все так же ни о чем. Эх, вот стоять бы так и стоять, растворяться в кружеве снежных искорок.
Аркадия Васильевна вздохнула – легко, беспечально, никуда это снежное кружево не денется, а дело есть дело – и быстро зашагала к леденцово сияющему на соседнем перекрестке газетному киоску. Видел бы Вадик, как она шагает, неделю бы квохтал: разве можно, голубушка, так бегать, зимой надобно ходить медленно, аккуратненько, гололед – травматическая эпидемия, а в вашем возрасте кости хрупкие делаются, нельзя быть такой неосторожной. Зануда он все-таки. Правильный, методичный, заботливый зануда. Спору нет, осторожность нужна, падать да кости ломать – не подарок. Но чего тут падать-то? Тротуары – слава работящим таджикам! – чистые, почти сухие, только чуть-чуть припорошены снежной пылью. Сапожки удобные, каблучок два дюйма всего, аккуратненький такой, стаканчиком, самый устойчивый. Это Кэт все со шпилек не слезает, а Аркадии и так хорошо.
После расслабляюще уютного ресторанного тепла легкий морозец – градусов десять, не больше – не кусался, а только бодрил. Освежал. Аркадия Васильевна полюбовалась своим отражением в темной витрине закрытого магазина тканей – легкая, стройная, концы модного длинного шарфа взметаются, как крылья, над дорогущим вигоневым пальто – и подмигнула сама себе.
Пальто она привезла из Колумбии, куда летала на закрытую – только для «своих» – «изумрудную» конференцию. Ее магазин, пусть и с мастерской, по размаху, конечно, не шел ни в какое сравнение с ювелирными гигантами, так что не бывать бы Аркадии Васильевне в числе «своих», если бы не Рудольф Михайлович, регулярно консультировавший парочку этих самых «гигантов» и по старой дружбе устроивший ей приглашение.
