bannerbannerbanner
Имитатор. Книга вторая. Дважды два выстрела

Олег Рой
Имитатор. Книга вторая. Дважды два выстрела

Полная версия

В тексте упоминаются социальные сети Facebook и/или Instagram (организации, запрещённые на территории РФ).

Meta Platforms Inc. признана экстремистской организацией на территории РФ.

© Олег Рой, 2022

© RUGRAM, 2022

© Т8 Издательские технологии, 2022

* * *

ПРОЛОГ

* * *

Файл: bezimeni

Создан: 01:01 01.01.01

Изменен: 23:17 21.07.08

В бледно-зеленой воде мраморного бассейна кровь растекается розовыми облаками. Словно отсвет гаснущего над крышами соседних вилл заката. Мне нравятся такие… повторы. Эхо, зеркальные отражения, рикошеты. Даже если они – просто совпадения, именно они превращают жизнь (и смерть, разумеется) в искусство. Так в рублевской «Троице» гора и дерево на заднем плане повторяют изгиб плеча одного из ангелов. Рифмуются с ним.

Крови много, поэтому лицо девушки сияет настоящей мраморной бледностью. Сейчас она даже красивее, чем была при жизни. Ей повезло. Она умерла молодой, красивой и – счастливой. Потом-то у нее все было бы гораздо хуже. Жизнь неплохо обламывает таких красивых дурочек, уверенных, что красота – пропуск в рай. Надо быть дурочкой, чтобы отвечать на чувства глубоко добропорядочного семьянина, который вовсе не собирается уходить от жены и детей, – даже если он покупает тебе виллу (честно сказать, довольно маленькую) на побережье Адриатики. Звучит зато красиво: вилла на побережье Адриатики. С бассейном! Крошечным и пресным, хоть и мраморным, мрамор в этих краях дешев. Конечно, дурочка.

Добропорядочный семьянин обнимает свою дурочку, прижимает к себе, словно баюкает. Кажется, даже что-то бормочет. Не понимает, что произошло.

Так все было прекрасно: вилла – как морская раковина, и в ней – жемчужина, его прелестная беби. И вдруг – бездыханное тело, кровь, кровь, кровь… Очень много крови. Откуда? Он хмурится, пытается вспомнить – и не может. А вот не надо транквилизаторами увлекаться, таблетки и пилюли не решают проблем. Господа психиатры, вероятно, именно на этом свой вердикт и построят. Запутался добропорядочный семьянин и разрубил «узел» одним ударом. Хотя – не одним, ох, не одним. Почему-то множественные ранения трактуют всегда не как аффект (что логично), а как «особую жестокость». То есть убил добропорядочный семьянин свою обожаемую красотку с особой жестокостью.

Очень красиво, я считаю.

Жена у него, кстати, тоже красивая. Ей пойдет черное. Хотя, постой, здесь нет смертной казни, значит, вдовой ей не бывать еще долго. С юридической точки зрения. Фактически же – вполне, вполне. Сидеть добропорядочному семьянину – за убийство, совершенное с особой жестокостью – пожизненно. И скорее всего – в какой-нибудь специальной, для таких, как он, психушке.

Я думаю, красивее всего было бы, если бы добропорядочный семьянин, терзаемый страшными воспоминаниями, в этой самой психушке собственноручно – нет, не повесился, а – зарезался. Например, обломком пластиковой ложки. Но, во-первых, это вряд ли, вовторых, меня это уже не касается.

Мне пора. Скоро здесь будет очень много людей.

* * *

13 октября 2016 года

К середине дня на город навалился нудный серый дождь. В его мокрых сумерках витрины светились особенно праздничным блеском: леденцово-желтым, льдисто-голубоватым, блекло-оливковым. Сияющий куб художественной галереи напоминал шкатулку с драгоценностями. Внутреннее пространство, превращая его не то в странный белый лабиринт, не то в диковинный гигантский кристалл, заполняли неожиданные белые плоскости – перегородки, колонны, выступы. И на каждой светилась картина. Будто окно в другой, прекрасный мир – яркий, цветной, завораживающий. Таким же, только побольше, окном казалась и афиша под козырьком замыкавшего череду светящихся витрин крыльца: «Волшебные миры Софи Бриар». Слова рамкой окружали снимки таких же афиш. Только маленьких и надписи на них были иностранные – немецкие, чешские, английские, французские.

За высокими стеклянными дверями виднелся небольшой темноватый холл, где уже топтались некоторые из тех, кто ждал открытия выставки.

Но кое-кто медлил входить. Прячась от дождя под защищавшим окна галереи карнизом, терпеливые ценители вглядывались сквозь витринные стекла в белый лабиринт с сияющими картинами.

– Идет, идет, – прошелестело среди тех, кто ждал снаружи.

Внутри белого лабиринта появилась девушка – невысокая, темноволосая, в летящем, вроде греческой туники, светлом одеянии и таком же легком шарфе, поддерживающем прическу – тоже как у античных статуй. Она шла, огибая колонны и перегородки, то пропадая за ними, то появляясь так быстро, что казалось – девушек две, а не одна.

Дзынь!

Одна из витрин вдруг осыпалась каскадом звенящих осколков, и гигантский светящийся кристалл мгновенно погас. Точно исчез.

Изумленные, испуганные голоса смешались с топотом множества ног.

Когда – через минуту или через год – галерея вновь засияла привычным блеском, ее пространство как будто сузилось, сжалось, впуская в себя людей. Кто-то вбежал из холла, кто-то прямо с улицы, через разбитое стекло. Светлый ковролин там и сям испещрился мокрыми темными следами….

Вспыхнувший свет точно заставил всех замереть – на бегу, в странных, неловких позах.

Все головы, все глаза, все взгляды сосредоточились в одной точке. Там, среди картин, статуй и причудливых инсталляций резко выделялась еще одна – как центр всей экспозиции, которого минуту назад еще не было. Казалось, сейчас раздастся голос экскурсовода:

– Обратите внимание на эту двухфигурную скульптурную композицию в античном стиле…

Да, девушек действительно было две. Но теперь они никуда не двигались. Одна сидела на полу, другая лежала подле. Точно еще одна скульптура: настоящие люди не могут быть настолько похожи – до последнего волоска строгих причесок, до кончиков бледных ногтей. И настолько неподвижны. Фигуры могли бы показаться каменными, но складки их очень светлых, свободных, почти невесомых одеяний все время менялись, двигались, переливались под дыханием врывавшегося в разбитую витрину влажного ветра.

* * *

28 октября 2016 года

«За период с…»

Он открыл одну из лежавших слева папок. Бумага выцвела неровно. Дата на первом листе стояла именно та, что он помнил. Будто он мог забыть! Но привычка к аккуратности заставила проверить.

«…мною были совершены следующие убийства…»

Он поморщился. Ручка царапала бумагу. Слова выходили корявые, неровные. Тоже как будто царапающие. Протокольно сухие. Словно чужие.

Хотя почему – словно? Он мысленно усмехнулся. Слова и в самом деле были чужие. Вынужденные.

Писать было неприятно, неловко, тяжело. Может быть, все-таки можно сделать еще что-то?

Впрочем, выбора у него не было – и это было так же ясно, как бледные звезды за распахнутой балконной дверью.

Фамилий было семь. Он зачем-то пересчитал их. Смысла в этом было еще меньше, чем в проверке календарных дат. Семь, сколько ни считай.

Может, все-таки попробовать… ну хотя бы попытаться…

Стук отброшенного в угол пистолета прозвучал куда громче слабого хлопка выстрела.

Но этого он уже не услышал.

День первый

* * *

Неровная россыпь разноцветных окон делала темноту в центре двора еще непрогляднее. – Девушка, сюда нельзя! – темнота сгустилась в неясную, довольно высокую фигуру.

Арина потянулась было за удостоверением – за тот год, что она перевелась из Питера в родной город, далеко не все патрульные успели запомнить ее в лицо, приходилось предъявляться и представляться – но замерла. Это ж не ДТП со смертельным, не череп, вывернутый на поверхность старательным бульдозером! По телефону сказали полный адрес: улица, дом, квартира. Какое еще, к лешему, «сюда нельзя»? Да и не похож возникший из этой темноты «охранитель» на служивого. Псих, что ли, местный?

Психов на «места» как магнитом тянуло. Но псих вряд ли говорил бы таким голосом – деловитым, чуть насмешливым.

От ударивших справа двух прожекторов тьма испуганно отступила. Арина прижмурилась. Прожектора, мигнув, переключились на ближний свет. Фары, конечно, какие еще прожектора. Фары патрульной машины, вон она стоит.

– Вершина, ты, что ль? – от машины отделилась еще одна фигура, оказавшаяся Ванюшкой Молодцовым.

– Я, Иван Сергеич, – выдохнула Арина, вовремя вспомнив, что опер терпеть не может, когда его называют Ванюшкой, дозволяя подобное лишь супруге. – А это кто? – она мотнула головой вправо, где был тот, что ее остановил. – Из ППС?

Но того, кто ее почти напугал, рядом уже не было. Вынырнул из темноты и в нее же канул.

– Кто? С которым ты беседовала?

– Да не беседовала я! Он меня остановил, сюда, говорит нельзя.

Молодцов пожал плечами:

– Я думал, кавалер тебя провожает. Чего ты, кстати, своими-то ногами притопала? Неужто для следователя машины дежурной не нашлось?

– Да я тут живу неподалеку.

– Знаю я, где ты живешь. А только непорядок – красивой девушке по темну гулять. Говоришь, это не твой провожатый был?

– Псих, должно быть местный, надо у Мишкина спросить. А вы чего без света сидите?

– Да у ребят аккумулятор садится. Пошли, что ли? Все уже на месте, только следователя ждут. Ты-то тут какими судьбами? Дежурила вроде недавно, рабочий день кончился, почему тебя выдернули?

– А то сам не знаешь! Позвонили, сказали, огнестрел со смертельным, а дежурных следователей не хватает, давай, Вершина, на амбразуру, больше некого отправить.

– А, ну да, точно… Вечерок беспокойный выдался: на Лесной ДТП со смертельным, в «Алмазе» банкет с поножовщиной и вроде тоже со смертельным, на Коммунаров придурок местный голубей с балкона пострелять решил, в дворника попал, ну и так еще, по мелочи. Так что да, все в разгоне. – Молодцов покивал, потом хмыкнув, поводя могучим плечом. – Хотя чего торопиться, осмотрели бы к утру. Труп-то никуда не сбежит.

 

– Труп-то не сбежит, а трупные явления куда убегут за лишние полсуток? И соседям праздник обонять все эти ароматы, а уж судмедэкспертам просто счастье.

– Ладно, ладно, не бухти.

– Что за огнестрел-то? Кто-то ружье неаккуратно чистил или по пьянке чего не поделили?

Опер помотал головой:

– Суицид, – и, вздохнув, добавил, – главное дело, мужик-то знакомый, вот что пакостно. Жалко. Наш опер бывший, Шубин Егор Степаныч, я тоже с ним работал, пока его на пенсию не ушли. Года два, что ли, назад, или около того. И вот на тебе… Соседка пошла собачку выгуливать и заметила, что у него дверь открыта. Заглянула, а он там на полу.

– Я и постучала, и позвонила, и покричала ему: «Егор Степанович, у вас дверь нараспашку!», а никто не отзывается, – затараторила непонятно откуда подскочившая тетка, прижимавшая к груди маленькую рыжую собачонку. – Ну я зашла, а он лежит… беда-то какая! Ну кому он помешал?! – слово «суицид» дамочка не то не услышала, не то не поняла. – Человек-то хороший был! Нелюдимый, правда, и вообще… – она неопределенно покрутила пухлой ладошкой. – Если каждого пьяницу убивать, это ж никаких кладбищ не напасешься!

– А он сильно пил? – уточнила Арина.

– Ой, ну а кто сейчас не пьет? – бросилась в ответную атаку владелица собачки. – Но вел себя всегда прилично, гулянок не устраивал. Ни шума от него, ни скандалов. И домой всегда своими ногами приходил, под забором не валялся. Правда… – она нахмурилась.

– Правда – что? – Арина насторожилась. – Вы что-то вспомнили?

Тетка, сморщившись, махнула пухлой ладошкой:

– Да пустяки. Недавно возвращаемся с Джиннечкой, а он возле своей двери стоит, лбом в косяк уперся и мычит. Я его за плечо, а он эдак скривился и давай ключом в дверь тыкать, ну вроде как опомнился. Но это же ерунда? А вообще ничего такого никогда, всегда прилично себя вел.

Джиннечка, подумала Арина, это у нас, надо понимать, собачка. Вероятно, Джинджер – как еще могут такую рыженькую назвать. Очень похожа на свою хозяйку. При том что та – дама корпулентная, плечи как у Поддубного, зато носик такой же остренький, и кудряшки встрепанные того же лисьего колеру. Впрочем, это не имеет значения – Арина мотнула головой, возвращаясь к опросу:

– А ночью, ну или вообще вчера вы… – Арина запнулась.

– Руслана Алексеевна, – подсказал из-за ее плеча Молодцоав.

– Руслана Алексеевна, – послушно повторила Арина, – вы вчера ничего подозрительного не видели, не слышали?

– Так я ж и говорю – выстрел слышала! – тетка всплеснула руками, едва не выронив свою ненаглядную Джиннечку.

– Выстрел? Когда именно?

– Ну так в двенадцать, – задумчиво сообщила собачкина хозяйка. – Примерно… Я телевизор выключила и спать собиралась. И тут – бах. А потом тихо.

– И вы не забеспокоились? Все-таки не каждый день вокруг стреляют.

– Ну так я ж думала, телевизор у него, у Егор Степаныча, в телевизоре ж вечно стрельба.

– Понятно, – вздохнула Арина. – Руслана Алексеевна, вы сможете завтра в следственный комитет подойти? Я вас официально допрошу, составлю протокол.

– Какой еще протокол? – насторожилась та. – Зачем меня допрашивать? Вы что, думаете, это я, что ли, его?

Сидевшая у нее на руках собачка вдруг вскинулась, напружинилась и сердито залаяла – мол, отстаньте от моей хозяйки, не думайте, что раз я мелкая, не смогу ее защитить, очень даже смогу! Хозяйка погладила свое сокровище по атласному лбу – успокаивала.

Арина вздохнула:

– Вы же главный свидетель. И тело обнаружили, и живете рядом. Даже выстрел слышали. Может, и еще что-то знаете.

– Ничего я не знаю! – возмутилась Руслана Алексеевна, прижимая к себе собачку, словно ее собирались отнять. – Чего знала, все рассказала уже… вот ему, – она мотнула головой в сторону Молодцова.

– Нужно зафиксировать ваши показания, – терпеливо объяснила Арина. – Так положено, понимаете? – страх потенциального свидетеля перед «допросом», да еще и «на протокол», был, на ее взгляд, явлением совершенно иррациональным, но, увы, весьма распространенным.

– Руслана Алексеевна, – подхватил Молодцов. – Вы просто повторите то, что сейчас рассказывали, Арина Марковна запишет, а вы подпишете.

– Да не стану я ничего подписывать! Мало ли что вы там накалякаете, потом не отмоешься.

– Вы сперва прочитаете, а ваша подпись как раз для того, чтобы ваши показания зафиксировать. Как же без этого?

– Ну… – она недовольно поджала губы. – Если нужно…

– Как же без этого? – повторила Арина молодцов-скую фразу. Ох уж эти осторожные свидетели! Не оперативников же за ней посылать, в самом-то деле. Заявит, что «привели под конвоем», и вовсе замкнется, клещами ничего не вытащишь. А ведь такая многое могла видеть. Если там вправду самоубийство, допрос этот нужен чисто для проформы, ну и для себя. Покончить с собой можно и от невыносимого одиночества, но все-таки хорошо бы какой-нибудь более существенный мотив обнаружить: может, болел старый опер, может, с женщиной расстался, может, кредитов набрал.

– Ладно… – тетка вроде бы расслабилась, даже головой мотнула, соглашаясь. – Куда, вы говорите, приходить?

Арина облегченно вздохнула:

– Вот Иван Сергеевич вам объяснит. Значит, ночью вы слышали выстрел, а потом, уже сегодня, пошли выгуливать Джинни, заметили приоткрытую дверь и вызвали полицию. Так?

– Так, так, – закивали рыжие кудряшки.

Странно, подумала Арина. Что-то не сходится. Собачку-то дамочка, небось, с утра пораньше выводит, а сейчас вечер уже. Сколько ж времени прошло с момента звонка в полицию до выезда? Она миролюбиво, чтоб заполошная тетка, не дай бог, не подумала, что ей не верят, улыбнулась:

– Во сколько это было? Во сколько вы с ней гуляете? В семь, восемь утра? В десять?

– Да вечером же! – воскликнула тетка. – Гуляемто мы и утром и вечером, Джиннечка же не может весь день терпеть… но мне ведь на работу, так мы с утра-то бегом-бегом, по-быстрому… вот и не заметила я ничего, – она сокрушенно вздохнула. – Темно в подъезде было, а я торопилась. А уж вечером пошли, тут я и смотрю – дверь-то приоткрыта… заглянула, а там… он… на полу… и кровь…

* * *

– Труп мужчины, одетого… – размеренно диктовал судебный медик Семен Семеныч, которому очень подходила его фамилия. Плюшкин. Не в смысле гоголевской скупости, в смысле уютной пухлости, смягчающей едкость профессионального цинизма. – Успеваешь? Смерть предположительно наступила от огнестрельного ранения в голову. Входное отверстие в височной области… выходного при визуальном осмотре не обнаружено… И это, душа моя, хорошо, значит, пулечка внутри должна быть. Это не пиши, это я так, мысли вслух.

Арина пошевелила затекшими пальцами. Большинство ее сверстников давно уже печатали протоколы сразу на ноутбуках, она же до сих пор писала от руки. Текст на мониторе казался ей каким-то ненастоящим. Посторонним, не имеющим к ней никакого отношения. Не стоящим того, чтобы о нем размышлять. Вот когда собственноручно, когда пальцы немеют от усталости – тогда и мозги включаются, и профессиональные соображения возникать начинают.

Сегодня «включить профессионала» оказалось особенно трудно, хотя она-то Шубина почти не знала, видела пару раз еще в юрфаковские времена. И тем не менее он был – свой. Тяжело.

Опера – просто человеки, вспомнилась Арине фраза с одного из семинаров. Просто человеки. И простым человеческим слабостям подвержены не меньше прочих. Она сделала мысленную памятку – спросить Иван Сергеича, за что Шубина «ушли», не за неудержимое ли пьянство? Хотя судя по состоянию квартиры – вряд ли, что бы там соседка ни говорила.

Кухню Арина еще не видела, но комната была именно комнатой, а не логовом опустившегося алкоголика, каких она немало навидалась: заросших грязью, запущенных, бывало, до плесени. Тут же все было, хоть и небогато, но прилично. Балконное окно не щурится мутными грязными бельмами, а сияет промытыми стеклами, даже сейчас, в темноте видно. Выцветшие до бежевого, когда-то коричневые шторы не пестрят скоплением пятен, не обвисают уныло – складки ровные, чистые. И покрывало на продавленном раскладном диване, хоть и потертое, но не засаленное, явно многажды стиранное. Напротив дивана – неожиданно современный телевизор, экран не в полстены, но довольно большой. С другой стороны балконного окна – письменный стол. Однотумбовый, такой же пожилой, как диван, но тоже чистый, не заляпанный, не захватанный. В угол задвинут системный блок. Персональный компьютер на вид куда старше телевизора, с массивным кубиком старенького ЭЛТ монитора, таких нынче и не увидишь уже. Хотя монитор монитором, а кто его знает, что там в компьютерных мозгах, может, там сплошной завтрашний день, надо изъять и Левушку Оберсдорфа попросить, пусть посмотрит. Клавиатура – тоже на удивление чистая, не залапанная – сдвинута к самой стене, так что стол практически пуст, только аккуратная стопка картонных папок слева, да исписанный лист бумаги посередине. Над столом – фотографии, довольно много, три ряда. На семейный «иконостас» не похоже, больше напоминает рабочую доску из американского полицейского сериала. Напротив стола, возле телевизора, изрядно поцарапанный буфет «под орех», рядом с ним, возле входной двери, темный, скучно полированный гардероб. На полу, почти вплотную к буфетной дверце – невнятная тряпичная кучка грязно-бежевого цвета, протянувшая «щупальце» вверх к горизонтальной полке над дверцей.

Но в целом, если забыть о бежевой кучке с зацепившимся за дверцу «щупальцем», – все чисто, все по местам. Аккуратистом был покойный, не вписывается в образ отчаявшегося пьянчужки.

Мог, впрочем, вычистить квартиру перед смертью. Навести порядок, перед тем как сводить счеты с жизнью – стремление довольно распространенное. Ну как же: придут чужие люди, станут разглядывать, оценивать, быть может, морщиться брезгливо. Нет уж, пусть все выглядит прилично. Хотя, казалось бы, мертвецуто какая разница? Но желание выглядеть после смерти если не красиво, то хотя бы прилично – это да, это очень часто бывает.

– Кожные покровы… – размеренно продолжал Семен Семеныч.

– Из чего он стрелял-то? – перебила его Арина. – Вот из этого? – носком обтянутой синим бахилом кроссовки она показала на валявшийся возле буфета, прямо перед бежевой кучкой с протянутым вверх «щупальцем», маленький, блестящий черными гранями пистолет.

– А это, душа моя, пусть тебе баллистики скажут. Хотя я предполагаю, что именно так, раз выходного отверстия не наблюдается. Но вот залезем к нему в голову, отыщем пульку, – добродушно бормотал медик, – ты к ней гильзочку, что Зверев нашел, добавишь, и вместе с пистолетиком к баллистикам отнесешь, они тебе все в лучшем виде подтвердят.

– Что вы со мной, как с маленькой? – буркнула Арина почти обиженно, хотя Плюшкин так разговаривал со всеми. – В двух словах, что мы тут имеем? Точно самоубийство?

– Да откуда ж мне знать, лапушка? – медик развел обтянутые резиновыми перчатками ладони, даже пальцами пошевелил для убедительности. – Мое дело маленькое, состояние тела описать, а уж выводы делать – твоя работа.

– Ну Семен Семеныч, – протянула Арина жалобно, действительно, как выпрашивающий конфетку ребенок. – Мой опыт – и ваш, никакого ж сравнения. Вы, говорят, даже без аутопсии все насквозь видите. Вот просто на ваш взгляд, навскидку, что тут?

– Ну если только на взгляд… – Плюшкин повел круглым плечом, явно довольный комплиментом; как многие профессионалы, он был неравнодушен к похвалам. – Ну что не несчастный случай, это девяносто девять процентов. И убийство, душа моя, я, пожалуй, тоже исключил бы. Суицид, вот тебе мое «навскидку». Вся обстановка более чем типичная. Загрустил наш бывший коллега и стрельнул в себя. Сам то есть. Без никого. В том смысле, что драться он ни с кем не дрался, следов связывания нет, защитных ран тоже, следов борьбы или хотя бы чьего-то присутствия вокруг не наблюдается. Вон Лерыч пусть подтвердит.

Артем Зверев – криминалист, которого за отчество Валерьевич все звали попросту Лерыч, – сосредоточенно опылявший дактилоскопическим порошком распахнутую настежь балконную дверь, подтверждающе угукнул:

– Чистенько. Пальчики, насколько могу судить, только его, обстановка не нарушена. Бедненько, но аккуратненько. Хотя он, говорят, и пил изрядно, а вот порядок не как у алкаша.

– А он точно пил? – вырвалось у Арины.

– А это я тебе, душенька, после вскрытия скажу, – проворковал Плюшкин. – Посмотрю на печень и прочие субпродукты, сразу ясно будет – злоупотреблял ли наш Егор Степанович или как.

– Вы его знали?

– Кто ж его не знал, – отозвался вместо Плюшкина Артем. – Хороший был опер. Пока не уволили.

 

– За что его?

– Ну, официально-то сам рапорт подал, но по сути выдавили, конечно. А за что… во-первых, возраст у него уже был вполне пенсионный, сама видишь. Во-вторых, упрямый. Вот и… Хотя по официальной опять же версии – за злоупотребление горячительными напитками в рабочее время. Раз – выговор, два – выговор, и давай на выход, все как обычно. Ха! Прицепиться-то к любому можно. Покажи мне опера, который не употребляет. Но чтоб чрезмерно… нет, это не про Степаныча. Раньше по крайней мере. Как там после увольнения было, кто ж его знает, – Лерыч пожал плечами, продолжая обрабатывать балконную дверь. – Но бутылок я под кухонной раковиной всего четыре штуки нашел. Одну водочную, старую, три из-под пива, довольно свежие. Если и пил, то тару выносил регулярно. Я ж говорю, непохоже, чтоб опустился мужик. Жил явно один, а в доме порядок.

Ага, отметила про себя Арина, Молодцова о причинах шубинского увольнения можно не расспрашивать.

– Порядок-то порядок, но как насчет вот этого? – так же, носком кроссовки, она показала на ту самую бежевую кучку, в которой, вглядевшись, опознала скомканные подтяжки, одна из которых и изображала «щупальце».

– Вершина, тебе чего, работы не хватает? Чего к подтяжкам прицепилась? Мало ли, – Зверев пожал плечами. – Лежали на краю, свешивались, пистолетом отброшенным их зацепило, вот они и свалились.

– На краю буфета лежали? Странное место для подтяжек. При общем-то порядке. И пистолет не в руке, не рядом с телом, а в стороне валяется. Далековато для самоубийства, не находишь? Или предсмертные судороги?

– Вообще-то при ранении в голову судороги не характерны, – хмыкнул из-за Арининой спины Плюшкин. – Но не характерны – не значит, невозможны. Мозги – материя тонкая, непредсказуемая. Если пистолет отброшен, то лежит вполне на месте. Смывы с ладоней я, кстати, сделал. На предмет следов выстрела. Вот если там чисто будет, тогда можешь с такой же чистой совестью начинать задавать вопросы. А пока не вижу оснований сомневаться, самоубийство как оно есть.

– Гильза, кстати, поближе к нему лежала, – напомнил Лерыч. – Как раз там, куда она упала бы при собственноручном выстреле. Ну… если он стоял в это время.

– Но если судороги не характерны, как он его отбросил? – настаивала Арина.

Плюшкин пожал плечами:

– Не знаю, свет моих очей. Но если ты намекаешь на инсценировку, то… – он скептически сморщился. – Первое дело, отсутствие следов борьбы, это я тебе уже сказал.

– А ничего, что у него рукава рубашки расстегнуты?

– Зато пуговки на манжетах на месте, – парировал Плюшкин. – В драке, сама понимаешь, они бы просто оторвались, а тут аккуратненько расстегнуты. Правая манжетка, правда, помята, как будто его за руку кто-то хватал, но следов хватания на запястье я не вижу, по крайней мере невооруженным глазом.

– Посмотришь на вскрытии? – Арина до сих пор еще путалась между «ты» и «вы», самому же медику было, кажется, все равно, как к нему обращаются.

– Куда ж я, душенька, денусь, посмотрю, конечно. Но, в общем и целом, следов борьбы пока не вижу. Потом, гляди, направление выстрела правильное. То есть, не направление раневого канала, конечно, его мы потом на снимочке посмотрим, а место входа пули и форма отверстия. Правда, следов на коже почти нет, в смысле, пистолетик он держал малость поодаль, к виску не прижимал, иначе ожог был бы, порошинки возле, штанцмарка дульная, ну сама знаешь, не маленькая.

– А если кто-то другой держал пистолет на уровне его плеча, – перебила Арина, – тогда направление правильное было бы?

– Точно так, лапушка моя, – согласился медик. – Но гляди опять же сама. В момент выстрела он стоял вот тут, около балконной двери – видишь, брызги как легли, и как он упал? И никто тело, заметь, не двигал, видишь, как кровь из входного отверстия распределяется? И что это значит? Вот просто так стоял, пока кто-то примеривался, как поточнее ему в висок стрельнуть? Все-таки опер, хотя и бывший. И не связывали его. Не били… вроде бы… это тебе поточнее после вскрытия все досконально обрисую, но на беглый взгляд непохоже, чтоб били. Совсем не похоже.

– Может, опоили чем?

– Это пусть токсикологи скажут. Но запахов посторонних я не чую, цвет кожи, склеры и слизистых тоже нормальный. Алкоголь, конечно, может присутствовать, но не в критических дозах, иначе опять же запашок еще остался бы. Дверь входная не заперта – самоубийцы часто так делают.

– А если бы она захлопнулась? – предположила Арина.

– Там такой замок, Арина Марковна, – буркнул Молодцов, – что мама не горюй. Ни открыть просто так, ни закрыть.

– Ключи нашли?

– Найдем, куда они денутся, – хмыкнул опер.

– В карманах покойника ключей нет, – сообщил Плюшкин. – Но, в общем и целом, я бы на твоем месте не сомневался. И записка наличествует, хотя и странного содержания, но собственноручная вроде бы. Я, конечно, не почерковед, но, сама понимаешь, цидулок таких навидался. Твердая рука, ровные строчки – вполне трезвый человек писал. Думаю, найти какие-нибудь бумаги, которые достоверно он писал, и сравнить почерк, с этим проблем не будет.

– Да он это писал, что я, шубинского почерка никогда не видел, что ли, – мрачно сообщил сунувшийся в дверь Молодцов.

– Ладно, ладно, не тупая. – Арина начала сердиться на саму себя. – Я уже осознала, что тут чистый суицид, а у меня профессиональная паранойя. Но ручку, которой он предсмертную записку предположительно писал, изымем для графологов. Семен Семеныч, тогда пульку сразу баллистикам, пусть сравнят – и в архив. Ну и почерк тоже сравним – для очистки совести. А так романтично начиналось… – она вздохнула. – Выстрел в полночь…

– Эй, ты чего, какая полночь? – возмутился Плюшкин.

– Как – какая? Он же в полночь застрелился, разве нет? И соседка слышала. Погодите… А когда он… В смысле, как вы полагаете, когда он…

Медик раздраженно дернул плечиком:

– Ну… по температуре и степени окоченения судя, часов шестнадцать назад. Плюс-минус, конечно.

– Плюс-минус сколько? – Арина рефлекторно взглянула на часы: десять вечера. Двадцать два то есть. Минус шестнадцать… это четыре утра? да нет, не может быть! – Соседка говорит, – уточнила она, – выстрел в районе полуночи слышала.

– Да ты что! – возмутился Плюшкин. – Какой полуночи? Не знаю, чего там соседка слышала, но часа в четыре утра он застрелился. Ну в три еще туда-сюда, хотя уже сомнительно. Сама смотри, если мне не веришь. Он еще до температуры окружающей среды остыть толком не успел. При том, что на дворе отнюдь не плюс тридцать. Уточнить еще уточню, конечно, но ориентировочно я тебе сказал. А ты говоришь – в полночь. Типа почти сутки назад. Не может быть. Выхлоп соседка эта слышала какой-нибудь. Или кто-нибудь боевик смотрел. Так что про полночь забудь.

Размышляя о несоответствии свидетельства судебного медика и показаний соседки – впрочем, та и сама ведь сказала, что выстрел мог быть «из телевизора», – Арина осмотрела скудное содержимое гардероба.

– Слушайте, товарищи, а что тут вообще подтяжки делают, если у него все штаны на ремне?

– Ну, может, какие-то с ремнем носил, а какие-то так, – буркнул Зверев. – Вопрос удобства и личных привычек.

– Хм. Мне казалось, что мужчины предпочитают что-то одно.

– Например, блондинок, – хохотнул Лерыч. – Ты обстановку описала?

– В общем и целом. Остальное – по фототаблицам и изъятым материалам. Ты же все отснял?

– В лучшем виде! Смотреть тебе не пересмотреть. Давай еще под и за диваном поглядим? На всякий случай. А потом уж ящики стола и все, баиньки поедем.

За диваном, вопреки ожиданиям, было довольно чисто. Луч фонарика высветил лепившиеся к плинтусу лохмотья пыли, но ничего похожего на вековые залежи мусора, как можно было бы ожидать у пьющего отставника, не наблюдалось. Лерыч, светя то вдоль пола, то сверху, за диванной спинкой, только хмыкал равнодушно.

Но вдруг тон хмыканья изменился:

– Глянь-ка, Арина Марковна, на стену.

– А что… – но она уже увидела.

Изрядно потертые обои были испещрены многочисленными точечными следами…

– От чего это? Он что, булавки в стену втыкал?

– Именно булавки, – подтвердил Зверев. – Ну и кнопки тоже. А я-то понять не мог, почему в кухонном ведре такая их куча. Погнутые, поломанные, какие-то ржавые, какие-то совсем свежие. Сама поглядишь. Прикалывал что-то на стену, чтобы все время перед глазами было. Над столом оставил, видишь, целый иконостас, а тут поснимал, значит.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru