bannerbannerbanner
Тайный шифр художника

Олег Рой
Тайный шифр художника

Полная версия

– Можешь поздравить меня с прибытком, – сообщил я отцу, вытаскивая из борсетки две светло-зеленые сотенные бумажки (третью я заначил на собственные неконтролируемые расходы).

– Тебе что, Заур столько заплатил? – удивился отец (он был немного в курсе моего бизнеса). – Сразу двести долларов? Что-то многовато…

Говорил он теперь, как покойный Брежнев, точно жевал что-то, но я научился разбирать его шамканье.

– Да нет, дождешься от него, как же, – вздохнул я. – Просто халтурка выгодная подвернулась.

– Не нравится мне это, – пробормотал отец, наливая мне чай, хотя я его об этом не просил.

Конечно, я его понимал. Отец был против моего бизнеса: хоть я и не делился с родителями никакими подробностями и уверял их, что у меня все ровно и безопасно, верила в это только мама, и то не очень. Отец же явно догадывался, насколько рискованно то, чем я занимаюсь, и ему это не нравилось. Хотя, можно подумать, мне самому это нравилось. Но что делать? Мы не выбираем время, в котором живем. А родители все никак не могли понять, что теперь нельзя, как совсем еще недавно, полагаться на государство. Что есть только один выход: трепыхаться и крутиться, а значит, рисковать. И лишь надеяться, что это не продлится вечно и со временем все станет как-то по-другому.

– Пап, ты же знаешь. – Я положил в чай неполную ложку сахара. Вообще-то я люблю послаще, две ложки, а лучше даже три, но уже привык экономить. Пусть талоны на дефицитные товары и отменили больше года назад, но с сахаром, как и со многими другими продуктами, все еще случались перебои. – Я занимаюсь бизнесом не от любви к приключениям, а потому что деваться некуда. Если я это брошу, мы помрем с голоду.

Он не ответил, и я тут же пожалел о своих словах. Говорить так было жестоко. Папа ведь не виноват в том, что его, еще не старого и, в общем, крепкого мужика разбил инсульт. Он, конечно, старался победить беспомощность и сейчас двигался гораздо лучше, чем два года назад. Но левая сторона слушалась все еще плоховато, и мне даже представить страшно было, какие мысли роятся в его голове, каково это – чувствовать себя обузой? Не виноват ведь он и в том, что все коммунистические идеалы, казавшиеся такими незыблемыми, осыпались красно-золотой трухой, как краска с гипсового памятника. За какие-то несколько лет рухнуло все, и большая часть страны вдруг оказалась у самого порога нищеты. Отцовская пенсия по инвалидности – это ж слезы. Как, впрочем, и моя официальная зарплата, и мамина. Да и выдавали ее как попало, я уж и забыл, когда это случалось вовремя. И отец тут уж точно ни при чем. Но… зря он меня упрекает. Не за что. Я делаю что могу. И нам, по правде говоря, еще повезло, что у меня хоть как-то получается…

– Посмотрите, – вещал из телевизора Невзоров. – Ведь этот подъезд как будто специально приготовлен для нападений. Честное слово, на его полуобрушенном козырьке надо светящуюся вывеску поставить: «Насиловать здесь».

Я обнял отца:

– Прости. Я… устал просто. А ты не нервничай так, все обойдется. Наоборот, радоваться надо – знаешь, на сколько нам этой зелени хватит?

Он повел носом:

– Опять выпил?

Ох ты господи! Мне что, семнадцать лет?! Но для отца все эти мелкие, хотя и порядком раздражающие «как положено» были ощутимой привязкой к тем временам, когда все действительно было «как положено». Так ему казалось, что он по-прежнему «контролирует ситуацию», какой бы она ни была. Поэтому вслух я произнес примирительно, как будто оправдывался:

– Пап, мне пришлось. Ничего страшного. Пару кружек пива. Была деловая встреча, и… ну так сейчас принято, понимаешь? Что называется, согласно протоколу…

Он поднял голову. В его глазах, как непролитые слезы, стояла тоска. Все он понимал, все. И про «контроль над ситуацией», и про «как положено»…

– Да все в порядке, пап, – поспешил заверить я. – Я буду осторожен. Я всегда осторожен. Честно. – Я постарался, чтобы это прозвучало как можно более убедительно. Что поделаешь, если мы с отцом, по сути, поменялись местами: теперь «контролировать ситуацию» приходится мне. Просто потому что больше некому.

– Ты уж постарайся, – медленно кивнул он. – Очень хорошо постарайся. Видишь, что вокруг творится?

– Это уже полный беспредел, – подтвердил отцовские слова телевизионный Невзоров. – Как всем известно, «новых русских» частенько, да почти всегда хоронят со всей полагающейся атрибутикой. Костюмы от Версаче, цепи, «гайки», «котлы» и даже набитые баксами бумажники. И вполне понятно, что подобные погребения так и манят кладбищенских мародеров. Но последний случай – это не банальное ограбление могилы. Это уже полный вандализм. Сразу после похорон неизвестные вскрыли могилу криминального авторитета Мамазяна по кличке Мазай, отрезали покойнику голову, а тело расчленили и сожгли…

– И охота тебе каждый день смотреть эту чернуху… – Я покосился на таймер в верхнем правом углу экрана, отсчитывающий секунды до окончания передачи.

– У тебя все получится, – вдруг неожиданно проговорил отец. – Должно получиться. Я верю в это, мой мальчик.

В глазах неожиданно защипало, и я поспешно отвернулся к телевизору. Еще не хватало, чтобы отец увидел мои слезы. На экране был репортаж о возвращении церкви и реставрации какого-то старинного храма – видимо, Невзоров и сам устал от собственной чернухи и решил завершить передачу хоть на какой-то жизнеутверждающей ноте.

* * *

«Счастливого случая» пришлось ждать совсем недолго, меньше недели. В пятницу, явившись в свой родной архив пораньше, я только-только и успел глотнуть кофе – купленного мною же два дня назад, но уже наполовину «освоенного» коллегами, – как раздался глас небес. Ну то есть вызвало руководство.

– Из МВД разнарядка, – буркнул мрачный, как ноябрьский вечер, начальник Василь Василич. – Срочно подмогу просят.

«Просят» было, разумеется, чистой фигурой речи – попробовали бы мы отказаться от их «просьб».

– Нам нужно назначить добровольцев, – все так же мрачно пошутил шеф. Чувство юмора у него было, как бы это помягче, специфическим, а любимая шутка звучала так: «Деньги портят людей, поэтому у нас такой хороший коллектив».

Я не стал дожидаться традиционных разборок – кто кому будет должен в случае исполнения и, главное, неисполнения и сказал:

– Ладно, Василь Василич, давайте я смотаюсь. В первый раз, что ли.

Шеф воззрился на меня поверх очков. Очки у него, кстати, были знатные – как у главного пирамидостроителя страны господина Мавроди, да и сам шеф чем-то на основателя МММ смахивал.

– Феофан, ты ли это молвил? – Поняв, что уговаривать и грозить карами не придется, Василь Василич даже слегка расстроился. Ну а раз сорвалось главное начальническое развлечение, решил отыграться словесной эквилибристикой. – Тебя искусал ударник коммунистического труда? Где ты его нашел, вроде всех повывели? Что-то не упомню, чтоб ты хоть раз проявил производственный энтузиазм. Только ныл беспрерывно: «У меня работы навалом».

Ну, положим, я не ныл, но отмазывался всеми доступными способами: аппаратура-то для перезаписи тут стоит, а левый заработок давно уже стал основным, иначе черта с два я бы продолжал тут торчать. Так что доля истины в его словах была. Но вслух я сказал совсем другое:

– Да сейчас я вроде не особо загружен, – и скромно потупился, подумав, что актерство – не моя сильная сторона. – А просто так сидеть скучно.

– Вот уж в чем в чем, а в безделье я тебя до сих пор не замечал, – аккуратненько подколол шеф, наверняка догадывавшийся обо всех моих делишках, все-таки мужик он был неглупый. – Как ни загляну, все копошишься. А уж расходников на тебя сколько идет… – Он картинно махнул рукой, но углубляться в тему не стал. – Ну вот и договорились.

В милицейских архивах – не то что у нас – все постоянно движется и перемещается, звонки и запросы с требованиями информации льются круглосуточным потоком. И отношение к процессу другое: каждая пара рук (тем более если при них голова не совсем бестолковая) на счету. Так что когда я намекнул, что могу и задержаться после окончания рабочего дня, это вызвало не подозрения, а совсем наоборот. Меня угостили чаем, выдав к нему бутерброд с вполне приличной докторской колбасой, одарили талончиком в служебный буфет и, кажется, готовы были медалью наградить. Была б медаль «За безотказность», точно бы наградили.

После семи рабочая суматоха немного поутихла, я звякнул домой, мол, задержусь, использовал буфетный талончик и отправился на поиски интересующих меня сведений. Дежурной сотруднице – пухленькой молоденькой блондинке с удивительно шедшим ей редким именем Снежана – я наврал, что собираюсь написать книгу об узниках репрессий и собираю для нее материал. Это произвело должное впечатление – Снежана с уважением поглядела на меня и не то что не стала задавать никаких лишних вопросов, но даже предложила свою помощь и сама проводила меня в нужный отдел.

То, что мне требовалось, пылилось в отдельной секции управления лагерями, безнадежно задвинутой чуть не на самую периферию архива. Едва я приступил к поиску, как меня отвлекли: на Казанском вокзале задержали компанию подозрительных кавказцев. Пришлось часа два раскапывать их послужные списки, без всякой причем уверенности, что они существуют. Но списки существовали, и незадолго до десяти я смог вернуться к своим клиентам. К половине одиннадцатого нужные папки уже лежали передо мной на столе. Так как о доступе к ксероксу в этом месте для меня не могло быть и речи, предстояло переписать всю необходимую информацию вручную.

Несмотря на то что Угрюмого интересовали только семь из сокамерников, я на всякий случай нашел дела всех девятерых. Что греха таить, мне и самому было любопытно, что это за зэки такие, за сведения о которых кто-то готов платить такие бешеные деньги.

Самым первым мне попался некто Мамазян Гарик Суренович. С фотографии смотрел немолодой армянин с крупным усталым лицом, которое украшалось мясистым носом и увенчивалось высоким, с залысинами, лбом. И я сразу узнал его, несмотря на то что на снимке, мелькнувшем недавно в репортаже Невзорова о кладбищенских вандалах, он выглядел старше. Но у меня действительно хорошая память, в том числе и на лица. Так что теперь одного взгляда на снимок было достаточно, чтобы задуматься, можно ли считать интерес Угрюмого к персонажу передачи «600 секунд» случайным совпадением.

 

А следующей шла «лишняя» папка – дело зэка, который Угрюмого (или, как он уверял, его заказчика) почему-то не заинтересовал. На снимке я увидел совсем молодого худощавого мужчину с задумчивым, будто обращенным куда-то внутрь взглядом светлых глаз. Он показался мне немного похожим на меня самого. Во всяком случае, на зэка он уж точно никак не был похож. Скорее на художника или кого-то в этом роде.

Пролистнув материалы, я узнал, что Андрей Петрович Зеленцов родился четырнадцатого октября сорок первого года. Его отец погиб на фронте в сорок третьем, мать (в документах значилось, что она работала на ткацкой фабрике) умерла в пятьдесят втором. Дальше детдом (я на всякий случай записал, какой именно, мало ли что), потом – надо же, Суриковское училище, я угадал. Специальность – художник-график. Осужден девятого февраля шестьдесят третьего года (в двадцать два, получается) по восемьдесят седьмой статье УК на срок пять лет с отбыванием наказания в колонии особого режима.

Заключала дело копия отпечатанной на машинке справки:

«Выездным заседанием Республиканского суда от 1 августа 1965 года… срок заключения по статье… снижен до трех лет с последующим выведением на поселение…»

Поверх неровных строчек красовалась внушительная печать.

Почему-то мне стало жаль давнего незнакомого мне мальчишку, который угодил на зону, будучи совсем молодым, даже моложе меня. Интересно, что это за статья такая, по которой его осудили? Надо будет посмотреть в библиотеке Уголовный кодекс.

Отложив в сторону дело Зеленцова, я открыл следующую папку, номера которой тоже не было в списке. И, в общем-то, даже особенно и не удивился, когда с фотографии мрачно, вприщур, на меня глянул Угрюмый…

Глава 4. Чудное виденье

Поблуждав слегка в переулках возле бывшей улицы Жданова, а ныне Рождественки, я оказался, наконец, в фойе знаменитых Сандуновских бань. Фойе? Я сам не знал, почему вдруг в моих мыслях выскочило это театральное словечко, но окружающее и впрямь очень походило на театр, а уж точно не на баню. Возле касс – тоже напоминавших театральные – сидел мой заказчик, читая какую-то пеструю бульварную газетенку, судя по голым задницам на обращенной ко мне первой странице, «СПИД-инфо».

Теперь, ознакомившись заодно и с его делом, я знал об Угрюмом довольно много, что не очень-то радовало. Хотя многое оказалось столь же интересным, сколь неожиданным. Даже имя: его звали как Белинского – Виссарионом. Усольцев Виссарион Иванович. И год рождения. Я был уверен, что ему где-то между сороковником и полтинником, а выяснилось, что он родился в тридцать пятом. Получается, всего через два года ему стукнет шестьдесят. Отец мой и то младше.

Еще одним открытием стало то, что Угрюмый – коренной москвич. Родился в семье сотрудника следственного управления НКВД полковника Усольцева, учился в спецшколе при Наркомате внутренних дел и в пятьдесят третьем собирался поступать в училище МГБ (именно так к этому моменту стал именоваться всесильный НКВД). Но к экзаменам допущен не был: после смерти «отца народов» Хрущев, опасаясь мятежа, тут же арестовал Берию по обвинению в подготовке государственного переворота. Под раздачу попали многие, в том числе и отец Угрюмого, а вскоре и сам Виссарион был арестован и осужден по целому букету статей, причем «выписанные» ему пять лет по не указанным в деле причинам были продлены еще на два года. Вышел Угрюмый только в шестидесятом, а через три года снова отправился на зону, уже по другим статьям.

Я записал номера статей, а на следующий день заглянул в библиотеку и сверился с Уголовным кодексом. Первый раз Угрюмому предъявили недонесение и укрывательство, сопротивление или препятствование власти, уклонение или отказ от дачи показаний, а также – неожиданно – хулиганство. Второй срок Виссарион получил по статьям уже вполне криминальным – незаконное лишение свободы, истязание, умышленное причинение тяжких телесных повреждений.

Отыскать сами дела, по которым проходил Угрюмый, мне не удалось, слишком мало времени было в моем распоряжении. Зато в его тюремном досье я встретил все знакомые фамилии из первого данного мне Угрюмым списка. Тот единственный, кто до сих пор был еще жив, служил следователем в Мосгорпрокуратуре, вел первое дело Виссариона Усольцева, а по второму проходил уже потерпевшим и получил инвалидность второй группы.

Листая Уголовный кодекс, я заодно поинтересовался и статьей, по которой был обвинен художник Зеленцов. Она звучала как «Изготовление или сбыт поддельных денег или ценных бумаг». То есть, в переводе на русский язык, тот парень был фальшивомонетчиком…

– Тебе, Грек, погоняло не в масть, – заявил Угрюмый, заговорщицки подмигивая. – Тебе бы Валерий Борзов зваться.

– С какой стати? – не понял я.

– Шустрый очень, – хмыкнул он, подавая в кассовое окошечко деньги. – Два.

– В номер или… – глухо послышалось из глубины.

– Дядя, мы что, похожи на голубков? – поинтересовался мой спутник вроде бы очень спокойно, но с такой интонацией, что на месте кассира я провалился бы сквозь пол. Во избежание, так сказать. – В общую, само собой. Ты что, вовсе без понятия? За такие предположения можно и… – он не договорил, позволив проштрафившемуся самому догадаться о возможных последствиях своей ошибки. – Усек?

– Наше дело маленькое, – донеслось из окошечка. – Мы по инструкции спросить обязаны. Вы уж не серчайте, голубчик…

Даже впечатлившись «фойе», я все-таки не ожидал той роскоши, что встретила меня внутри. Колонны и золотая лепнина почему-то вызвали ассоциацию с восточными дворцами (ни одного из которых я, впрочем, не видел, только «Тысячу и одну ночь» читал), а раздевалки вполне сошли бы за библиотеку где-нибудь в Сорбонне или в Оксфорде – только книг и не хватало, а так все выглядело более чем академически. Войдя в одну из кабинок, напоминавшую исповедальню католического собора, только чуть побольше, Угрюмый сложил столик, прикрыв им зеркало, и принялся раздеваться и сгружать в небольшой сейф с кодовым замком свою цепь, перстень, «Ролекс» и бумажник.

Я тоже стал разоблачаться, осторожно поглядывая на Угрюмого. Не из любопытства, а чтобы не выглядеть дураком. Когда не знаешь, как себя вести, лучшее средство – подражать тому, кто чувствует себя уверенно.

– Всех нарыл? – спросил мой заказчик, выходя из кабинки. Я кивнул и поспешил за ним. – Сколько жмуров?

– Двое, – ответил я. – Сабуров Карим Маликович…

– Байбут, – кивнул мой работодатель. – Добегался. Как он преставился?

– На разборке застрелили, – ответил я. – Минувшей осенью, в ноябре.

Эти сведения я тоже почерпнул из милицейских архивов, но уже не тюремных, а из сводок о происшествиях. Отрабатывая ту баснословную сумму, которую мне посулили, я вытряс информацию о фигурантах отовсюду, откуда только было можно. Уточнил, конечно, и у себя в архиве их нынешнее место прописки.

– Во-о-на как… – протянул Угрюмый. – Печально, но свои три сотни за него ты, ясно дело, получишь. Все по уговору. Кто второй?

– Мамазян, Гарик Суренович, – сказал я, внимательно глядя на Угрюмого.

– Дед Мазай… – Угрюмый вздохнул, чуть прикрыв глаза: видно было, что известие его искренне огорчило. – Ну он хорошую жизнь прожил, грех жаловаться…. Жаль.

– Жизнь, может, и хорошую, – осторожно проговорил я, – а вот смерть с ним некрасиво обошлась.

Угрюмый остановился так резко, что я чуть на него не налетел.

– Что с ним сделали? – спросил он глухо. – Если кто-то Деда Мазая не по понятиям завалил, вот мое слово – лично ноги повыдергиваю. Сам найду гниду, и помолиться не успеет…

– Да нет, умер он своей смертью, – сообщил я, поняв, что заказчик ничего не знает и тот выпуск «600 секунд», похоже, не видел. – Банальный инфаркт. А вот уже после похорон…

Угрюмый оттащил меня в сторону, к одной из бело-золотистых мраморных колонн. Его лицо стало таким бледным, словно от него вдруг отхлынула вся кровь:

– Да что ты вола водишь, колись уже, что с Мазаем, – процедил он сквозь зубы – тихо, но с нажимом.

– Какие-то мародеры ограбили его могилу подчистую, – ответил я, глядя в пол. – И… надругались… Голову отрезали, а туловище сожгли…

Странно, что Угрюмый ничего не сказал на это, только молча повернулся и двинулся по направлению к парилке, где царил влажный полумрак и приятно пахло травами и горячим деревом.

– Вот у кого рука поднялась? – пробормотал Угрюмый куда-то в пространство, усаживаясь на низенький деревянный приступочек. Я попытался сесть на ступеньку напротив, оперся рукой и, ожегшись, отдернул ее.

– Осторожно. Первый раз, что ли, в бане? – буркнул Угрюмый.

– Не первый, – пробормотал я, стеля под себя полотенце, – но давно уже не был, подзабыл.

– Развелось беспредельщиков! – Угрюмый продолжал разговаривать почти что сам с собой. – Рога бы им поотшибать… так найди ветра в поле, вора на воле…

Он сплюнул, помолчал и, точно вынырнув из не совсем понятных мне мыслей, деловито спросил:

– А с остальными что?

На память, как уже и говорил, я не жалуюсь, так что сразу стал перечислять:

– Шевченко Павел Вадимович работает помощником депутата Мособлсовета…

– Меньшой… Хорошо устроился, – прокомментировал Угрюмый. – Как говорил Дед Мазай, такой в любую дырку без мыла пролезет. Небось и бизнес завел?

– Не без этого, – подтвердил я. В парилке было слишком жарко и влажно, и у меня уже начала кружиться голова. – Стройматериалами занимается – ну там песок, щебень, все такое…

– Ясно, дальше, – распорядился Угрюмый.

– Вульф Александр Андреевич живет в Ленинграде, то есть в Санкт-Петербурге, содержит антикварный салон.

– Фарцует потеряшкой, – «перевел» Угрюмый. – На то он и Рэмбрандт, – он произнес именно так, сильно выделив «э». – Всегда вокруг антиквариата крутился, и кстати…

Он остановился на полуслове, словно не хотел высказывать пришедшую в голову мысль:

– Дальше давай.

От жара и духоты мне уже стало не по себе, даже подташнивало. Но нужно было приложить все усилия, чтобы это скрыть. Не хватало еще, чтобы заказчик счел меня слабаком.

– Иогансон Борис Маркович владеет турагентством, в основном организует туры в Польшу и Чехию для челноков. Живет тоже в Питере, много времени проводит за рубежом. Имеет двойное гражданство – России и Чехии.

– Гвир – он и есть Гвир, – усмехнулся Угрюмый и, встретив мой непонимающий взгляд, объяснил:

– Погоняло у него такое.

И неожиданно добавил:

– Хорошо братва прикинулась, и только мне негде главу приклонить…

Я отвел глаза. С моей точки зрения, жалобы в духе «всем хорошо, я один бедная сирота» в устах человека, который, похоже, деньги вообще не считал, выглядели как-то странно. Впрочем, я ни на минуту не забывал, что это не мое дело.

– А как там Лом поживает? – поинтересовался Угрюмый после долгой паузы.

– Если вы имеете в виду Мякушкина Николая Степановича… – начал я, чувствуя, что уже совсем «плыву» от жары и влажности.

– Грек, хорош мне выкать уже, мы с тобой не у кума на хате. – Угрюмый махнул в мою сторону рукой. – Ты хоть и фраер, но карта так легла, что мы в одной лодке. Так что веди себя по-пацански, заметано?

Я кивнул:

– Мякушкин живет на Урале, недалеко от Свердловска. Вроде как фермерствует.

– Это на Лома похоже, – кивнул Угрюмый. – Мужик – он и есть мужик. А Тихий, могу забиться на что угодно, в попы подался.

– В точку, – сказал я. – Только не в попы, а в монахи.

– Разве не один черт? – удивился Угрюмый.

– Попы, как правило, живут в миру, – ответил я. – И в церкви служат. А Куликов Владлен Макарович, в схиме отец Тихон, живет в Тихвинском монастыре. Правда, официально это не монастырь, церкви его не передали пока…

Угрюмый присвистнул:

– Ишь ты, в Тихвинском… Земля, выходит, не только круглая, но и маленькая. И подумать только, даже в церкви погоняло не поменял. Точнее… – Он хмыкнул. – Ладно. Ты на бумагу-то мне это все, надеюсь, расписал?

– А то, – кивнул я. – Первым делом. Ксерокса, правда, в ментовке не было, ну, в смысле, он там есть, конечно, но мало ли, могли заметить, что я что-то не то копирую. Пришлось от руки данные записывать, а адреса я потом по своим архивным каналам добыл. В Питер запрос посылал, они ответили, ну я сразу и…

– Меня ты тоже срисовал? – перебил меня Угрюмый, причем таким равнодушным тоном, каким спрашивают, не идет ли дождь.

Я посмотрел ему прямо в глаза и кивнул:

 

– Конечно. А ты сделал бы по-другому?

Он расплылся в улыбке – кажется, моя откровенность ему понравилась:

– Я что, похож на лоха? – Он с видимым удовольствием поводил плечами, точно разминая затекшие мышцы. – Ладно, Грек, не парься. Ну знаешь ты, что меня по паспорту величают как сталинского папашку, и что с того? Ну ходки мои прозвонил, да? Так мне их не западло показать. Я, братишка, хоть и не вор, да законник. Меня сам Мазай, как откинулся, смотрящим назначил. Эх, знал бы ты, как тогда блатные завыли, вертухаевским овчаркам завидно стало… – Угрюмый чуть прихмурился, посерьезнел. – Хороший вор был Мазай, правильный. Царство ему небесное. Несправедливо все-таки… – Тут он взглянул на меня повнимательнее. – Блин, да ты уж спекся! Красный как рак, и глаза мутные. Ну-ка бегом в бассейн, пока не хлопнулся тут!

И потащил меня в бассейн.

Прохладная вода показалась мне настоящим счастьем. «Почему люди не летают, как птицы?» – какая глупость! Почему люди не плавают, как дельфины? Вот так было бы правильно. Легко, спокойно… Я блаженствовал в голубой, отчего-то почти не пахнущей хлоркой воде, а рядом, отфыркиваясь, как тюлень, плавал Угрюмый.

Несмотря на выходной день, точнее вечер, народу в Сандунах было немного. Наплескавшись, мы причалили у бортика, где под водой торчала удобная ступенька, на которой мы и устроились. Угрюмый жестом подозвал суетившегося неподалеку кругленького мужичка с гладкой и сверкающей, как зеркало, лысиной, в которой отражались роскошные люстры:

– Тебя как кличут-то?

– Анатолием, – услужливо откликнулся лысенький и сразу заблестел глазками, почуяв жирного клиента.

– Толян, стало быть. И что тут, Толян, можно изобразить из пива? – осведомился Угрюмый. Толян начал перечислять, и мой спутник велел принести темного чешского. Лысенького как ветром сдуло.

– Лаврентий Палыч Берия вышел из доверия, – а товарищ Маленков надавал ему пинков, – продекламировал вдруг Угрюмый. – Знаешь, сейчас стало модно ругать Иосифа Виссарионовича… Но, поверь, по сравнению с Никиткой он невинный младенец, век воли не видать. Какую тот мясорубку устроил, когда к власти пришел! Мой папашка в эту мясорубку угодил, как говорится, по самую маковку. Следак особого следственного управления, что ты хочешь…

Толян принес пиво, почти ледяное, в наглухо запотевших кружках.

В мягком покачивании воды было что-то убаюкивающее, но я сидел как на иголках – хотелось услышать продолжение истории. Я был почти уверен, что оно будет, и одновременно боялся спугнуть. Очки я оставил в раздевалке, и лицо Угрюмого виделось размытым, как будто мы все еще сидели в парилке.

Сделав глоток, он раздумчиво, точно обращался не ко мне, а куда-то вверх, продолжил:

– Я тогда только-только спецшколу НКВД закончил. Это как суворовское училище, только еще «суворее», как моя бабка выражалась. Никто на мелкость нашу – детишки ведь совсем – скидок не делал. А нам и не надо было, мы прям счастливы были, что нас так строят, каждый из нас, орлят бериевских, хотел стать чекистом… Ну знаешь, «гвозди бы делать из этих людей…» Мы другого будущего для себя не видели. Да вот обломалась нам всем малина… Хотя, может, и не всем.

Он кинул на меня быстрый взгляд поверх кружки и, видимо, прочел на моем лице достаточную степень заинтересованности, поскольку продолжил:

– Короче, положили Иосифа Виссарионовича в Мавзолей, и Хрущ, он ведь Берию до дрожи в коленках боялся, стал всех, кто возле Лаврентия Палыча, частой метлой мести. Папашу моего одним из первых забрали, прям со службы. Как раз накануне моего дня рождения – восемнадцать мне стукнуло. А как-то вечером и к нам на квартиру нагрянули. Отвели меня под белы рученьки на Лубянку и ну прессовать: дашь правильные показания на папашу своего, который под наше государство вместе с Берией подкоп готовил, – будет тебе школа жизни имени Дзержинского. Ну а коли не сдашь, не серчай: нарисуем тебе красивое дело, полетишь красноперкой на строгач…

– Что это значит? – не понял я. Угрюмый невесело усмехнулся:

– А то и значит, что на зоне секретов нет. Каждая свинья будет знать, что я мент… Ну почти что мент, там такие тонкости всем без разницы. На зоне строгого режима такой факт автобиографии – считай, смертный приговор. И нескольких дней можно не протянуть… Но я молчал, как Олег Кошевой на фашистком допросе. Тогда они меня ради профилактики сунули в камеру к блатным. И намекнули, наверное, слегка – кто я есть и из какой семьи, думали, что те меня сразу запрессуют. Если до смерти не изувечат, бери меня после такого пресса тепленьким, и не такие орлята ломались…

Он отхлебнул пива, и его лицо стало жестким, по-настоящему угрюмым.

– С… суки, – процедил он сквозь зубы. – Гестаповцы доморощенные. Если бы не Мамазян, мне тогда бы точно деревянный макинтош надели. Или в овощ бы превратили, невелика премудрость. Но тут Гарик Суренович вмешался. Не знаю, чем я ему так приглянулся, но именно он про «сын за отца не отвечает» напомнил… А если вор в законе говорит, что ты не красноперый, то с тебя и взятки гладки…

Угрюмый отвернулся и хлебнул еще пива. Я пока только пригубил, хотя пиво было знатное.

– В жизни такие дни бывают, – продолжил Угрюмый, – умирать будешь, хрен забудешь. Вот и тот вечер помню так, будто вчера все было. Камера маленькая, три на два, народу в ней человек двадцать набито. Мазай дрых, только пятки босые торчали, а ко мне сразу несколько амбалов лыжи нарезали. Какие мне предъявы кидали, сейчас убей – не скажу, все за красноперость, мол, легавкой на хазе потянуло. Я сразу срисовал, откуда ветер дует и о чем свистит: о том, что хана, что умолять станешь, чтоб по-быстрому прирезали. Но даже крыса, если в углу зажать, огрызается так, что мама не горюй. А я все ж не крыса был, а целый волчонок. Ну и учили нас в спецшколе кой-чему из того, что обычным пионэрам, – он так и сказал «пионэрам», да еще и «э» протянул, – не преподают. Так что двоих качественно приложить успел, пока меня упаковали. Ну тут уж мысленно со всеми попрощался, мамину фотку к груди прижал, калачиком свернулся на цементном полу и приготовился к встрече с райскими вертухаями. Только и просил Всевышнего, хоть и неверующий был, чтоб побыстрее. Что пресмыкаться заставят – вот чего я пуще смерти боялся. И вдруг слышу над собой голос. Мощный такой, гортанный немного, с кавказским акцентом: «А ну, сдали назад, что за кипеж тут развели?»

Ему объясняют, что красноперку, мол, чистим. А он им: «Да какой из него легавый? Он же пацан совсем!»

Я к тому моменту из клубочка-то подразвернулся и глаза кое-как разлепил – отоварили-то меня крепко. Гляжу – стоит посреди камеры хмырь, чьи голые пятки только что торчали, по виду и говору – грузин или армянин. А те, что меня мутузили, перед ним чисто как школьники перед директором, только и того, что без галстуков. Он им как раз слова вождя-то и помянул – у нас, мол, сын за отца не отвечает. Они и заткнулись. Тут выполз еще один мужичонка – худой, как скелет, кожа цветом в чифирь, хотя я тогда про чифирь без понятия был. Этот меня не гнул, наблюдал только. Тоже, видать, законник, но это уж я после все просчитал, а тогда только глядел. Прокашлялся он и говорит: «Что, Мазай, впишешься за фраерка красноперого?»

Тот на него зыркнул, ощерился – едва-едва, но матерому-то волчаре кончик зуба показать достаточно. «Впишусь, – и оглядел всех, точно пересчитал. – Вот вам мое варнацкое слово: мелкопузый у меня на подписке, кто на него наедет, считай, на меня наехал».

«Да на кой он тебе, Мазай?» – спрашивает тот мужичонка.

А Мазай ему и отвечает: «Танкиста себе из него сделаю. Видал, как он этих штемпов грамотно прописал? Отвечаю, правильный будет танкист». И поманил меня пальцем: «Эй, мелкопузый, канай до моих нар, будем тебя на понятия натаскивать…»

– Что еще за «танкист» такой? – поинтересовался я, интуитивно понимая, что задавать такой вопрос можно – будь это что-то постыдное, Угрюмый не стал бы мне рассказывать. И оказался прав.

– Что-то вроде телохранителя, – объяснил мой собеседник. – Боец, в общем. А ты чего пиво-то не пьешь? Не поперло?

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22 
Рейтинг@Mail.ru