Олег Рой
Три судьбы
© Резепкин О., 2021
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
© conrado, MaxFrost, Vladimir Sukhachev / Shutterstock.com
Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовется, —
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.
Федор Тютчев
Он вдруг подумал, что Седов – это вовсе не беспомощный, никчемный неудачник. Так же какой-то знаменитый корабль назывался. Ледокол, кажется. А значит, и человек был не из последних уж точно, раз в его честь корабль назвали.
Он найдет ее, непременно найдет! Иначе и быть не может.
Только бы отыскать, только бы вдохнуть еще раз этот неуловимый, неопределимый запах!
Догнать, прижать, взглянуть в прозрачную серо-зеленую воду ее глаз. И смотреть, смотреть, смотреть – пока дыхание не иссякнет…
1
Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ее волшебный взор, и речи,
И смех младенчески живой?
Федор Тютчев
«Погубят тебя девицы, – поджав тонкие суровые губы, цедила мать, – все твои беды от них».
Хотя какие там беды?
Единственное, что действительно портило жизнь, так это имя, которым она его наградила. Валентин! Тьфу! Пухлое, аморфное, абсолютно бабское. Нет бы назвать сына Кириллом или попросту Ваней. Да хоть Мефодием! Или Тарасом, как отец хотел – в честь своего деда, лихого красного конника из армии Буденного. Но мать считала, что Тарас Григорьевич напрямую ассоциируется с Шевченко и рядом с фамилией Гест звучит странно. И настояла на имени Валентин. В честь, подумать только, Валентины Терешковой! Которая, к слову, совершила свой великий подвиг задолго до рождения Валентина. «Великий подвиг» – так говорила мать. И еще: «Ее пример – неоспоримое свидетельство абсолютного превосходства советского строя над любым другим». На строй Валентину было по малолетству глубоко плевать, а вот имечко доставало изрядно.
Безжалостные пацаны – сперва во дворе, потом в школе – дразнили его Валькой-Лялькой и, конечно, тетей Валей. Была такая ведущая в малышовой телевизионной передаче. «Спокойной ночи, девочки и мальчики!» – издевательски пищал то один, то другой, передразнивая прилагавшихся к телевизионной тете Вале кукол. На этом фоне придуманный кем-то Валенок звучал вполне приемлемо. Хотя тоже обидно. Валентин даже мечтал, что, когда вырастет, непременно поменяет ненавистное имечко. Школьная библиотекарша сказала, что это можно сделать в шестнадцать лет, когда придет пора получать паспорт.
Но к старшим классам дразнилки иссякли и вообще все как-то устаканилось. Так он и остался при Валентине, не хотелось с матерью лишний раз скандалить. Ясно было, что конфликт выйдет очень и очень долгоиграющим, смена имени станет еще одной темой для бесконечных нотаций.
Мать очень старалась «вырастить достойного члена общества» и самым действенным методом считала вдумчивые, подробные разъяснения того, «что такое хорошо и что такое плохо». Других пацанов наказывали: лишали прогулок и прочих радостей существования, некоторых даже и ремнем прикладывали, но мать подобные методы считала недопустимыми. Зачем еще дана человеку речь, как не для объяснений? Поводом для очередной лекции могло быть что угодно: брошенные посреди прихожей ботинки или, боже упаси, двойка по истории.
– Ты же понимаешь, – проникновенно вещала она, – что о ботинки кто-то мог споткнуться, а главное, окружающий беспорядок влечет за собой и беспорядок внутренний, поэтому будь добр, сделай все как положено.
Плохие же оценки («четверка» была терпимой, все, что ниже, – недостойным) влекли за собой «проверки». Приходилось долго и муторно пересказывать все заданное на завтра. Мать слушала терпеливо и внимательно, иногда задавая уточняющие вопросы, а в финале тепло улыбалась:
– Видишь, и самому приятно, когда готов, и не придется чувствовать себя тупицей.
Поэтому в школе у Валентина проблем не было. И ботинки он перестал разбрасывать лет с восьми.
Хуже, что лекции о «хорошо и плохо» вообще не требовали повода. Это называлось «поговорить по душам». Отец никогда не пытался ничего такого. А она – постоянно. Со стороны это, наверное, выглядело идеальным семейным вечером: теплая кухня, вкусный свежий чай, мать и сын подле безукоризненно чистого стола… Иногда бывало даже интересно: когда она принималась рассказывать о «героических подвигах людей на благо общества», особенно если речь шла не о военных подвигах (чего про них рассказывать, и так все ясно), а, к примеру, о научных. О врачах, испытывавших на себе все подряд, о Менделееве, увидевшем свою знаменитую таблицу во сне.
– Но ты же понимаешь, – мать качала головой, – что перед тем он двадцать лет упорно и сосредоточенно думал о способах классификации химических элементов? Сам по себе даже сон никому не приснится, сперва – упорная работа и только потом – удача.
Валентин понимал, но все равно с интересом слушал. Хотя чаще темы разговоров были глупыми. Например, про «девиц». Слово было грубоватое, для матери совершенно не характерное, но, похоже, она всерьез опасалась, что возрастные гормональные бури отвлекут сына от «достойного» пути.
Смешно.
Нет, он не был, конечно, монахом. Девочки – девушки, женщины – ему нравились. Очень даже нравились. Но делать их центром жизни? Глупо и даже скучно. Или, как некоторые из приятелей, рисовать звездочки на спинке кровати? Да еще и кичиться их количеством? Вроде охотника из сказочного фильма:
– А хотите убить сотого медведя?
– Медведя? Сотого?!! Заманчиво.
Охотнички! Если ты занимаешься «этим» для удовольствия (а для чего еще?), то за каким веником подсчитываешь «подходы к снаряду»? А если тебе нужен подсчет, то какое тогда удовольствие? Чем это отличается от тягания, к примеру, штанги?
Так что «девиц» у Валентина было не сказать чтобы много, не о чем беспокоиться. Но мать, разумеется, знала лучше. Она всегда все знала лучше.
Если бы она действительно знала!
С «удовольствиями» его познакомила Танька-шалава с соседней улицы. Не то чтобы она считалась совсем уж гулящей, но заполучить ее оказалось нетрудно. Ей было тогда лет девятнадцать, что ли. Ему – тринадцать. Впечатления от торопливого процесса в подвальном закутке остались… сложные. Приятно, спору нет, но – было бы из-за чего огород городить. Почти как в пошлом анекдоте про «слабое подобие левой руки». Хотя анекдот, конечно, преувеличивал. С живой женщиной было куда вкуснее, сочнее и насыщеннее, чем «тихо сам с собою». Даже с Танькой-шалавой. Ну и плевать, что ее только ленивый не поимел. Она была симпатичная и держала себя в чистоте. Заниматься «этим» без презерватива отказывалась наотрез. И пахло от нее приятно.
Впрочем, приятно пахло от многих – хотя некоторые, это было особенно заметно в летних автобусах, норовили вылить на себя чуть не ведро духов. Лучше всего пахли те, кто духами (или чем там еще они поливаются?) вовсе не пользовались – запах чистого, пусть даже слегка вспотевшего тела (у каждой разный, вот чудеса!) будоражил куда сильнее любой парфюмерии. Красивых было меньше, но тоже хватало.
А с некоторыми даже удавалось поговорить!
* * *
Леля была лучше всех! Тонкая, легкая, золотистая! Как пробившийся сквозь листву первый утренний солнечный зайчик. И запах у нее был такой же. Легкий, прозрачный, свежий. Как разнотравный луг ранним утром, когда солнце не успело еще разогреть, насытить воздух тяжелой вязкой духотой. Когда слышно еще, как на границе луга и леса звенит легонько почти невидимый в тени родник…
И тянется к нему, как будто крадучись, еще одна струна запаха – странная, дикая, пряная. Словно не солнечный зайчик пробежал – словно тигр приходил к водопою. Хотя какие могут быть тигры в наших-то лугах или даже лесах? Но запах – запах был! И неуместная эта нотка особенно будоражила.
Он погладил узкие золотистые планки – дверь была «наборная», такая же, как в их с матерью и отцом квартире. Только в их подъезде пахло обыкновенно: пылью или влажным камнем, смотря по тому, когда делали уборку, борщом или тушеной капустой, да еще тяжелым цветочным амбре – соседка сверху предпочитала густые, чуть не вязкие духи. После ее шествия по лестнице в подъезде долго-долго висела тяжелая и как будто липкая «туча». А возле Лелиной двери парило невидимое, но ощутимое облачко – легкое, свежее, острое. Недолго, через минуту-две развеется, однако уходить все равно было жалко. Словно Леля еще тут!
Он представил, как там, внутри квартиры, она, балансируя то на одной ноге, то на другой, сбрасывает туфли, морщится, растирает усталые от каблуков ступни. Он говорил, что лучше ботинки, апрель – не июнь, вечером холодно, но она уперлась: как ты не понимаешь, это же Мариинка! Смешная Лелька. Ну премьера, и что. В антракте, на променаде в фойе, через одного – тренировочные (или очень на них похожие) штаны и кожаные куртки, бордовые пиджаки и сверкающие лаком ботинки! Довершали великолепие тяжелые золотые цепи и почти такие же массивные серьги и ожерелья у «дам». А ведь совсем, кажется, недавно, визит в оперу, да и вообще в театр, считался событием торжественным, ради этого из гардеробов доставались лучшие костюмы и платья, обувь начищалась до зеркального блеска. Но лакированных ботинок он не помнил, тем более в сочетании с тренировочными штанами. И эта смесь запахов – бррр! Мариинка, как же! Средоточие культурной жизни культурной, черт побери, столицы!
Спохватился: что это я тут стою? Скатился с четвертого этажа чуть не кубарем, прыгая через две ступеньки. Выскочил из подъезда, задрал голову: может, Леля выглянет? Такое случалось. Но сейчас третье справа окно – узкое, кухонное – было темным и безжизненным. Наверное, ее сразу к домашним делам припахали. Отчиму-то плевать, конечно, а вот матушке вполне может приспичить, к примеру, перевесить занавески – а то как-то мрачно. И Леля, улыбнувшись, примется за дело. Или, пока Валентин там под дверью ароматы нюхал, она уже выглядывала? И решила, что он ушел. А он, видите ли, задумался! Жалко.
Подъездная дверь внезапно загрохотала, распахнулась, бухнула по кирпичному «косяку». Леля выскочила на крылечко – в резиновых туфельках-«галошках», в которых бегала к мусорным пухто, в халатике, – подскочила к нему, поцеловала, прижалась, тут же вывернулась и нырнула обратно в подъезд.
Он постоял еще немного, сгоняя с лица непрошеную улыбку, вспоминая анекдот, недавно слышанный от Дима. Если есть где и есть чем, но не с кем – это драма, если есть где и есть с кем, но нечем – трагедия, а если есть с кем и есть чем, но негде – тут уже комедия. Действительно, комедия. В штанах стало тесно, он прикрыл глаза, вспоминая горячее Лелино тело под тонким халатиком. И голые коленки… И запах, запах…
Хватит, одернул сам себя. Тебе еще через полгорода топать. Вдобавок (он взглянул на часы – ого-го, сколько натикало) короткий маршрут отменяется. Поглядел еще раз, выгибая запястье, – любовался. Часы были модные, недешевые, он ими слегка гордился – я вам не какой-то там нищий студентишко, я крутой паренек. Часы достались почти случайно – как трофей с преферансного «матча» между питерским универом и… он уже не помнил, кто еще участвовал в том «поединке». Неофициальном, разумеется, но проводились такие встречи более-менее регулярно, и, что греха таить, позволяли вести вполне сносное существование. Разве может студент повести свою девушку на премьеру в Мариинку? А он вполне мог. Преферансистом Валентин был отличным: память, умение быстро считать и – да, чувствительность к запахам тоже выручала. Нередко он просто «читал» если не мысли противников, то их эмоции: страх, надежду, уныние. Одно дело, если человек перед третьими распасами благоухает спокойствием, и совсем другое – если сомнениями, что означает: у тебя есть шанс. Чуять шансы – и ловить их – Валентин умел.
В конце концов, секрет любого успеха в чем бы то ни было – умение принимать решения. И не только верные, но и вовремя.
Перед поступлением в универ, кстати, когда колебался между физфаком и химфаком, именно обоняние стало решающим аргументом в пользу химфака. Кто знает, может, выбрал бы физфак, так и в преф играть не выучился бы. А так все сложилось прекрасно. Отличный способ подработать. Иначе пришлось бы вагоны разгружать или контейнеры в порту тягать. Нет, он не возражал против физического труда, но зарабатывать «головой» гораздо приятнее. Отрадно сознавать, что ты умнее многих. Большинства даже. Поднимает самооценку.
Главное – не сильно заноситься, судьба, или кто там еще рулит, быстро напомнит, что и как. Ах, ты весь умник-разумник? Так как же тогда ухитрился упустить из виду график развода мостов? Мыслитель! Профессор кислых щей! Он поругивал себя весело, без капли огорчения. Ну да, забыл, и что? Влюбленные часов не наблюдают, как не преминула бы сказать Леля, вечно сыпавшая цитатами, – филолог! Но ему даже бесконечные цитаты нравились. Ему все в ней нравилось. Особенно то, как она смотрит… Словно он – волшебник! Да, дорогой волшебник, никуда не денешься, придется давать крюк. В метро уже не успеть, денег на такси не осталось. Дома-то еще есть, но ему жаль было потрошить «основную» заначку, а все второстепенные он выгреб. За билеты пришлось выложить сумму какую-то астрономическую – спекулянты (теперь их называли коммерсантами!) совсем берега потеряли. Ай, ладно! Оно того стоило. Его самого ни опера, ни балет не заводили, но Леля, Леля… Два глянцевых прямоугольничка заставили ее глаза распахнуться так, словно она увидела как минимум утраченный подлинник «Слова о полку Игореве». Валентин до самого сегодняшнего вечера ходил, пряча улыбку, и чувствовал себя так, точно головой задевает облака. Пусть они в Питере и низкие, но все-таки.
В общем, такси отпадает. Да и откуда бы оно сейчас взялось? Такси в это время суток все у вокзала или в Пулкове кучкуются. Частник же случайный, может, и остановился бы, будь Валентин согбенной старушкой, но он-то, вовсе наоборот, высокий плечистый парень. А времена нынче лихие.
Пустяки на самом деле. Он бы и не пять лишних километров сейчас прошагал, а все двадцать пять. «Задевая головой облака, ага», – подумал он и чуть не засмеялся. Какие милые глупости в голову лезут: то согбенная старушка, то шагающий по городу великан. «Шампанское» настроение. Когда без всякого алкоголя внутри бурлят золотистые звонкие пузырьки. И ты такой легкий, как эти пузырьки, и все-все можешь! Это Леля тому причиной! Если бы она не на секундочку выбежала, он бы сейчас и колесом прошелся!
Мать, конечно, начнет опять нудить: разве можно, у тебя государственные экзамены на носу, тебе не по девицам надо бегать, а заниматься. А ты! «На электричке еду», – автоматически цитировал он мультик. Мать распалялась еще сильнее – как можно шутить такими вещами! Она и вместо «госы» говорила «государственные экзамены» – из почтения. Как будто теперешняя жизнь оставалась той, к которой она привыкла.
В «той» жизни от диплома и госов зависело качество распределения: в приличное место пошлют или в глухомань какую-нибудь, технологом на производство – этим, говорят, когда-то пугали нерадивых студентов. Потому что все, разумеется, мечтали о НИИ или проектном каком-нибудь институте: молодой специалист, просто специалист, ведущий специалист, кандидатская, начальник отдела… венок с соболезнованиями от коллег и некролог в ведомственной газетке.
Собственно, и сейчас ничто не мешает, осчастливив мать, пристроиться в какой-нибудь НИИ. Распределение отменили, лети, молодой специалист, куда желаешь. В НИИ – да пожалуйста! Только что ты там кушать станешь, специалист свежеиспеченный? Брать отпуска за свой счет и мотаться челноком за турецкими кожаными куртками? Потому что зарплату дадут неизвестно когда, да и сколько там той зарплаты? Нет, НИИ и тому подобные ГИПРО – не вариант. Что вариант – Валентин и сам еще не знал.
Торговать? Как некоторые, одной бесконечной партией компьютеров – «живые, в ангаре под Новосибом, мамой клянусь! десять тысяч штук! белая сборка!» Почему-то в этой мифической партии, о которой слухи ходили уже чуть не год, всегда «было» десять тысяч штук, но никому из «продавцов» даже в голову не приходило, что «ангар под Новосибом», забитый компьютерами, – это бред. Или они только вид делали? Без лоха и жизнь плоха? Нет уж, эти «дельцы» пусть без него крутятся.
«Светить» же профессиональные свои навыки тоже не слишком хотелось. Оно, конечно, какие-нибудь нефтяники хорошему химику вполне приличную жизнь обеспечат. Да только пока до них по знаменитой цепочке «семь рукопожатий» доберешься, тебя десять раз в дела куда похуже затащат, заставят наркоту варить или взрывчатку. И сколько ты на этой дорожке проживешь? Нет, не вариант.
Или вспомнить тренировки в юношеской секции? Степан Анатольевич натаскал своих «курсантов» знатно, обучив не столько карате, сколько навыкам «уличного» боя и прочей «рукопашке», а главное – умению оценивать «боевую» ситуацию. В какое-нибудь охранное агентство толкнуться? Но там наверняка стрелковые навыки потребуются, а стрелял Валентин плохо. Да и какой он «боец»? Этот вариант, пожалуй, еще хуже, чем с химией…
Ай, ладно, подвернется что-нибудь! Шансы всегда есть, главное – клювом не щелкать.
И, к слову, ночная прогулка через Питер – тоже в некотором смысле шанс. Как в той смешной поговорке: время, потраченное с удовольствием, потраченным зря считаться не может. Да, ночная прогулка – далеко не самое плохое, что может случиться в жизни. Так что радуйся, молодой специалист, тому, что здесь и сейчас. Редким фонарям, то желтым, то мертвенно-голубоватым, далекому собачьему лаю в остром влажном воздухе. Небу над головой – не черному, а бледно-серому. До белых ночей еще не одна неделя, но город уже словно готовился к ним. Тренировался.
* * *
Вырвавшийся из-за спины свет фар сверкнул ярче молнии, и почти сразу, как бывает, когда гроза бушует прямо над головой, оглушительнее грома ударил по нервам скрежет тормозов…
Валентин отшатнулся, по глазам полыхнул хищный блеск черного лака – бумер обогнул его, почти коснувшись, затормозил резко, скрежетнул недовольно.
– Ты! – Выскочивший из машины парень разразился длинной тирадой, цензурными в которой были только предлоги. Кожаная куртка лаково поблескивала на неправдоподобно выпуклых плечах.
– Прости, задумался, – миролюбиво улыбнулся Валентин. «Бык» возвышался над ним почти на голову.
– Че прости, че прости! Надо было тебя по тумбе размазать! Гляди, поцарапал! – Кожаный громила наступал мелкими шажками вдоль вставшей наискось машины, одновременно тыкая в сверкающее черное крыло. – Ты понял, мужик, что попал? Теперь всю жизнь не расплатишься.
Черный лак переливался ровно, никакой царапины там не было, но – доказывать? По бритой башке лениво скользили блики – чисто бильярдный шар. И мозгов там, видимо, примерно столько же. Валентин потихоньку прикидывал: свалить кожаного подсечкой, выигрывая время, или сразу сделать ноги? И в какую сторону…
– Погодь, – из задней двери бумера появился еще один. Помельче, даже Валентина ниже на полголовы, но не в кожаной куртке, а в хорошо пошитом костюме. Не то бежевом, не то сером, в неверном свете фонарей и фар выглядевшем очень светлым. – Замри, я сказал, – негромко, почти лениво, скомандовал он бритому.
Тот осекся на полуслове, послушно застыв.
Валентин почувствовал, как по спине поползла ледяная струйка. И запах воткнулся в ноздри, невзаправдашний, но оттого еще более жуткий – запах крови. Да, тут уж не про мифическую царапину на бумере речь. Им – этим – не нужен повод. Им добыча нужна. Или велят бежать – чтоб развлечься, стреляя по движущейся мишени, или, что еще вероятнее, оглушат, сунут в багажник, отвезут в загородный склад, к таким же… заставят драться… Он слыхал о подобных боях. Парни – молодые, с хорошей «физикой» – пропадали. Некоторых потом вылавливали из Невы – мертвых, конечно. Не утонувших – избитых до состояния бифштекса. Но большинство так и оставались в «пропавших без вести»… Этот вот, в отличном костюме, вполне мог оказаться хозяином одного из «рингов». Или собственного бойца хотел выставить… Вон как оценивающе разглядывает… И лицо, исполосованное бликами и тенями, напоминает рожу индейца в боевой раскраске…
Через несколько секунд «индеец» чуть нахмурился:
– Гест? Ты, что ли?
* * *
– Гест! – Степан Анатольевич кивнул на пацана в блекло-синей ветровке. – Вот тебе новичок, покажи ему раздевалку, выдай ключ от шкафчика, объясни правила, ну как всегда, сам знаешь.
Народу по дневному времени было немного: большинство «курсантов» (так именовал их тренер) учились во вторую смену. Вот к вечеру подсоберутся, а сейчас не больше десятка. Кто-то у шведской стенки тянется, кто-то отжимается, двое в углу спарринг изображают. Бездельников тренер на дух не переносил. Валентин вообще-то собирался поработать с ударным мешком. Но новичок, значит, новичок.
– Погоди, – остановил его Степан Анатольевич и опять повернулся к пацанчику. – Вечно забываю. У тебя документ есть какой-нибудь, новичок?
– Документ? Нет… Я еще…
– Не дорос до паспорта? Это понятно. Но в журнал-то я должен что-то записать? Ну… дневник есть? Или ты и в школу не ходишь?
– Хожу, че не хожу-то.
Покопавшись в висевшей на худом плече сумке с облезлой надписью «AVIS», пацан протянул тренеру дневник в изрядно поцарапанной полиэтиленовой обложке.
– Угу, – буркнул тренер. – Годится. Ага, школа номер… понятно… в седьмом классе? А чего мелкий такой? Ладно, не журись, курсант, подрастешь, какие твои годы. Справку-то от врача взял? Ну что ты не сердечник, не эпилептик и все такое.
– Там, – мотнул головой пацан.
Из-за обложки была извлечена требуемая бумажка. Тренер мазнул по ней взглядом, нахмурился.
– Как-как фамилия? – Он прищурился, всматриваясь то в справку, то в обложку. – Якуткин?
– Якушкин, – угрюмо поправил пацан.
– То-то я смотрю, какой из тебя якут, – неловко пошутил Степан Анатольевич и кашлянул, вроде и не говорил ничего: насмешки над именами и фамилиями он сам же пресекал, и достаточно сурово. – Извини. Пишешь как пьяная курица лапой. Ладно еще врачи, их каракули без криптографа не прочитаешь, а ты-то мог бы и постараться, школьный дневник – какой-никакой, а документ. Ну и фамилия обязывает. Неужели не слыхал? Декабрист такой был. Не столь известный, как Пестель или Трубецкой, но тоже заметный. На площади не был, правда, однако царя убить собирался. Когда друзей его после восстания в крепость посадили, он их освободить хотел, ну и царя заодно… того. Двадцать лет каторги получил. Героическая, в общем, личность, хотя по портрету не скажешь. Вроде тебя, короче. Ладно-ладно, не бычься. Звать-то тебя как? Ослепну, твои иероглифы разбирая.
– Вячеслав, – буркнул новичок, недобро прищурившись, и в худом лице, обрамленном не слишком опрятными темными волосами, вдруг действительно проявилось нечто татаро-монгольское.
– И вправду – якут, – засмеялся кто-то из отвлекшихся от занятий ребят.
Степан Анатольевич еще сильнее нахмурился, явно собираясь одернуть шутника, но вместо того чтобы набычиться еще сильнее, новичок наоборот словно бы повеселел. Поджатые губы расслабились, на них мелькнуло что-то похожее на улыбку. Пацан хмыкнул, сплюнул сквозь неровные зубы. Ну то есть не сплюнул, вид сделал – всухую.
– А вот этого чтоб я больше не видел, – брезгливо поморщившись, тренер указал взглядом на «плевок». – Ясно?
– Ясно.
– Ну пошли, что ли? – махнул ему Гест.
Раздевалка была просторная, однако шкафчики выстроились не только вдоль стен, но и длинной змеей посередине – народу в секции занималось изрядно. Эти списанные шкафчики Степан Анатольевич добыл в каком-то детском саду. Мальчишки сперва изобразили недовольство – вишенки-грибочки-ежики, что за слюнтяйство, мы тут серьезным мужским делом занимаемся, а в раздевалке сопливые рисунки! Но тренер только хмыкнул. Притащил откуда-то (откуда-откуда, из порта, вестимо) шаровую краску и кисти. Благоустраивайтесь, сказал. Покрашенные в сизо-стальной шкафчики стали выглядеть почти внушительно и уж точно не «малышово».
Свободных оставалось еще с десяток.
– Выбирай.
Новичок выбрал крайний, у выпирающего из стены вентиляционного короба. Замер на мгновение, потом спросил:
– А ты давно тут?
– Второй год.
В темных глазах мелькнула искра заинтересованности. Да что искра – пожар лесной полыхнул!
– Покажи че-нить!
– Что именно? – Гест сделал вид, что не понял, хотя чего не понять, все новички одинаковые, каждый уверен, что, если над дверью написано «карате», тут кирпичи в пыль колошматят и выключатель пяткой нажимают. Кстати, включить свет ударом пятки Валентин вполне мог, иногда даже и развлекался подобным образом. Но чувствовал себя при этом донельзя глупо. Потому и изобразил на лице равнодушно-выжидательное непонимание.
Пацану, однако, не терпелось:
– Ну… типа…
Сурово сведя брови, он подскочил, махнул ногой, видимо, пытаясь изобразить маэ тоби гэри – удар ногой в прыжке – или что-то вроде. Все новички почему-то именно так представляют себе будущие «достижения»: скакать аки Брюс Ли и его подражатели. А на деле – лягушка, как есть лягушка. Да еще скрюченная непонятной судорогой. Какой там Брюс Ли, тут и выключатели от хохота перекосятся.
Гест перехватил «лягушку», легонько подтолкнул, сунув «поклонника боевых искусств» в щель между шкафчиком и боковой стеной. Подержал там с минуту, вытащил – бережно, почти нежно, демонстративно отряхнул.
– Не ушибся?
– Так нечестно! – возмутился новичок.
– Слушай сюда. Тебе хочется, как в кино, да? Бемц, бемц, кийя – и двадцать нападающих вповалку лежат?
– Ну это же секция карате?
– Точно. И даже базовый комплекс будешь как миленький учить. Только все это… Ну как бы тебе попонятнее… Это чисто для физики. Растяжка, мышцы, маневренность, баланс, все такое… С тем же успехом, Савва говорит, можно было бы балетную школу разучивать, результат тот же.
– Савва – это кто?
– Савва – это Степан Анатольевич Степанов, тренер наш.
– А почему Савва?
– Без понятия.
– А я думал, он этот, как его, сэнсэй, – почти разочарованно протянул пацан.
– Сэнсэи в серьезных секциях, где чисто карате, а нас Савва на все подряд натаскивает.
Парнишка думал долго, с минуту. Соображал, должно быть, не отправиться ли на поиски «серьезной» секции. Но любопытство (а может, впечатление от легкости, с которой Гест его «развернул») пересилило:
– И че, правда, что ли, балет?
– Про капоэйра слышал? Это бразильский, ну, типа танец, но на самом деле вполне себе боевое искусство.
– И че, они тоже… – Пацан опять дернулся в попытке изобразить лягушку.
– Слушай, как там тебя, Вячеслав…
– Да пусть будет Якут, норм погоняло. Не обидное, а наоборот.
– Слушай, Якут. Все эти прыжки и прочая красота – для спортзала. Или для кино. Постановка. Не, я не спорю, если на того же Брюса шобла налетит, он, скорее всего, их раскидает. Но ни ты, ни я – не Брюс Ли. И никогда такими не будем. Он этим всю жизнь занимался, понимаешь? Только этим и больше ничем. С медалями и прочими поясами – та же фигня. Савва всегда говорит: если увижу у кого-то потенциал, сам напишу рекомендации в нормальную секцию. Кстати, у тебя-то как раз данные очень даже ничего. Легкий, верткий, растяжка природная, прыгучесть… Ну, мышцы и рефлексы до ума довести – дело наживное.
– И че, я типа смогу…
– Сможешь. А толку? Ты ж не за чемпионством сюда пришел? Любого чемпиона завалить – не проблема. Против лома нет приема. Троих, ну четверых, если шустрый, раскидать успеешь, а пятый тебя сзади бемц трубой водопроводной по кумполу – и готов.
– И на фига тогда?
– А на фига сюда все приходят? Чтоб по улицам ходить, не оглядываясь. Карате и прочие красивые вещи – это… ну… для жизни, если шобла наедет, совсем другое надо. Короче, видишь большой шкаф? Подбери там кимоно себе по размеру. Пока. После свое купишь. И, это… мойся почаще. Можешь здесь, вон дверь в душевую.
– Это типа правило, что ли?
– Сам поймешь. Когда вся толпа занимается… ну свежий пот еще ниче так пахнет, а часа через три хоть противогаз надевай… И ногти на ногах обрежь, Савва увидит, на неделю из зала выгонит.
Новичок оказался, хоть и мелким, и довольно слабосильным, но выносливым: после ознакомления с базовым комплексом потом от него несло не больше, чем от самого Геста. И движения повторял на диво ловко с первого раза.
Поглядывавший на них Савва одобрительно хмыкнул:
– Не хочешь отдохнуть?
Якут помотал головой.
– Ну гляди. Тогда… Гест, попробуй его в спарринге. Десять минут.
Гест решил, что ослышался:
– Спарринг? Вот прямо сразу?
– Пусть нападает – как хочет. Ты только отвечаешь. И попроще. Что-то мне думается, новичок нас всех удивит.
Ох, вспоминал Гест два дня спустя, воистину – если бы Савва не затеял дурацкий этот поединок! Новенький показал себя неплохо, для первого дня даже блестяще, так что те, кто поначалу только взглядом равнодушно мазнул, теперь оборачивались гораздо чаще. Да и народу в зале прибавилось – день почти уже превратился в вечер. И всем было любопытно.
Поначалу спарринг никаких неожиданностей не предвещал. Якут моментально отринул все свои киношные представления и «полез» по-простому: то двинуть в живот пытался, то за ногу дернуть, то со спины зайти. Вертелся ужом, прыгал лягушкой, но уже не скрюченной, а вполне бодрой. Пацаны, отвлекшись от собственных занятий, подтянулись, зыркали, цыкали, перешептывались – кто одобрительно, кто недоверчиво. Гест уворачивался, парировал – старался не переусердствовать. И в какой-то момент все-таки ошибся. Надо было просто уйти из-под удара, а он поймал атакующее движение, продолжил его, демонстрируя, что атаку можно легко превратить в падение…
Якут брякнулся на татами спиной, извернулся, подскочил мячиком – глаза сверкали, он рвался продолжать бой!..
По рядку наблюдателей прокатился смешок…
Гест глянул – на штанах новичка расползалось мокрое пятно…
Савва подскочил, принялся щупать пацану поясницу:
– Ударился? Так больно? А так?
– Да ниче я не ударился! – зашипел тот. – Нигде не больно! – Вырвавшись, он пулей унесся в раздевалку.
На следующее утро – было воскресенье, и Гест явился в секцию пораньше – дверца выбранного Якутом шкафчика «украсилась» изображением ночного горшка.
Авторство сего «шедевра» принадлежало, конечно, Рудику, других художников у них не водилось. Рисунок был нарочито корявый, но сомнений не возникало. Невозможно притвориться мастером, если ты чего-то не умеешь. Но ничуть не легче будучи мастером притвориться, что – не умеешь. И еще. Когда вчера Якут после броска поднялся в мокрых штанах, Рудик был одним из тех, кто хихикал. И ночной горшок – да, это пакость вполне в его духе.
Между рядами узких серо-стальных шкафчиков клубился народ. Мальчишки переодевались, но больше шептались и хихикали: свидетели вчерашнего явления новичка делились впечатлениями с теми, кому «не повезло». Нет, ну в самом деле – цирк ведь: пацан, явившийся с улицы, производит такое впечатление на тренера, что тот чуть не на пьедестал его поднимает… И тут – бемц! Мокрые штаны. Умора!
