Ольга Алленова
Чечня рядом. Война глазами женщины
Автор выражает благодарность Павлу Шеремету за неоценимую поддержку, без которой эта книга не была бы написана.
Чечня рядом
Война глазами женщины
Всем, кто не выжил, посвящается
Предисловие автора
В Ханкале душный вечер, красное солнце садится за горизонт, в облаке мутной желтой пыли навстречу мне, урча и подрагивая мощным телом, движется БТР. На броне нацарапано «Ниссан», а чуть ниже – «черти». Семеро «чертей» в видавших виды камуфляжах улыбаются мне. Их лица черны от копоти. Я даже не вижу улыбок на этих черных лицах, а скорее чувствую их. Гремят взрывы. На горизонте, за Ханкалой, видны кровавые отсветы: который месяц мощным пламенем горят нефтяные скважины, и никто не в силах успокоить растревоженную землю. Медленно, вразвалочку, к железнодорожным составам, где мы живем, идет парень в камуфляже и тихо поет. «Если ты можешь, сделай белой мою тень». Я с трудом вспоминаю, откуда это – из какой-то другой жизни. Теперь я не только чувствую тоску – я ее вижу. Этого контрактника похоронили в прошлую войну. На родине ему поставили памятник. А он выжил. Он ходил к своему памятнику неделю или месяц, точно не помню. А потом пошел в военкомат и подписал контракт. Я думала, он сумасшедший. А он просто не может жить в другой жизни.
Утром на площадке у медсанбата опять загружают «двухсотых». Троих. Темные полиэтиленовые мешки под ярким солнцем. Священник, который работает и спит в морге, выходит, смотрит скорбными глазами, дотрагивается до креста на тельняшке.
На взлетку садится борт, он сейчас полетит «на большую землю». Туда, где люди живут так, будто «двухсотых» не существует. Этот борт ждут давно – на взлетной площадке много людей, и всем им нужно «на большую землю» – кому-то в отпуск, кому-то в госпиталь, кому-то за провизией и водкой. С бортами здесь проблема – можно просидеть в ожидании сутки, а то и двое. Контрактники-дембеля, толкаясь и матерясь, лезут в первый приземляющийся борт. Диспетчер кричит осипшим голосом: – Куда прешь, там «двухсотые» полетят!
Командир экипажа машет рукой: «Пятерых возьму». У вертолета давка. Каждый хочет оказаться в числе счастливчиков. А чуть поодаль на носилках в полиэтилене ждут своей очереди «двухсотые».
В душном раскаленном воздухе вертикально завис боевой МИ-24. Или, по-нашему, «крокодил». Маневры. Над лагерем кружат еще несколько «крокодилов» – значит, начинается какая-то операция.
«Крокодилами» мы стали называть их в Комсомольском. Там эти быстрые машины с тяжелой носовой частью, похожей на пасть аллигатора, вот так же почти вертикально шли в землю, а потом взмывали в воздух и расстреливали боезапасы. Маневрировали, чтобы не угодить под снаряды с земли. Под их снаряды угодило все Комсомольское.
Здесь я, как первобытное существо, познаю жизнь через свои ощущения и инстинкты. Только интуиция выводит из лабиринтов заблуждений, которым неизбежно подвержены журналисты на войне. Пытаться здесь что-то понять – бесполезное занятие. Тот, кто пытается понять, сюда больше не едет. Тем, кто хочет работать, нужно отключить свой мозг. Только сбор и передача информации. Ты – машина в большой мощной системе, которой управляет кто-то невидимый и жестокий. Может быть, поэтому многие газетчики здесь пишут хуже, чем в своих редакциях.
Эта война разрушила все мои представления о справедливом мироустройстве. Очень долго мне не хотелось верить в то, что от ошибок авиации и артиллерии погибают военные и мирные жители, но они погибали. Страшно было думать о том, что тысячи людей прячутся в подвалах, а силы, которые призваны их защищать, их же бомбят. Тысячи стариков и детей, брошенных государством на смерть. Сотни выжили, но и они никому не были нужны.
Тот Грозный, который увидела я в начале 2000 года, остался в душе комком боли, и даже сейчас я не могу спокойно въезжать в этот город, где в каждом доме мне чудится черный покосившийся скелет. Архитектура войны въелась в память навсегда. Полдома с вывернутыми внутренностями: тряпками, ведрами, холодильниками, застывшими в раскуроченном чреве дома, который никак не может умереть. Пустые черные улицы. Липкий страх. Я до сих пор думаю, что, если ад существует, он выглядит именно так. Так думали измученные и озверевшие омоновцы, нацарапавшие на стенах своего блокпоста уже знаменитую фразу: «Добро пожаловать в ад, часть 2». Им отвечали черным мелом другие измученные и озверевшие – те, кто стрелял в них по ночам: «Лучше смерть, чем жизнь в рабстве».
За эту войну я поняла одно: оружие никогда не должно стрелять. Одна пуля, выпущенная ради спасения, запускает механизм разрушения, который невозможно остановить. Российские войска уничтожали террористов в Чечне, а вместе с ними тех, кому некуда было деться из блокированной Чечни. Мы молчали и ждали, когда их всех добьют. Мы, наверное, не знали, что потом зло вернется к нам. Потом будут убиты 130 человек на Дубровке в Москве и 333 – в школе в Беслане. Но это будет потом.
А в Ханкале спецназ отмечает чей-то юбилей. Выпив водки, здоровые парни катаются в пыли, избивая друг друга до полусмерти. Поединки в пыли – это такая традиция. В мире, где прав тот, кто сильнее, надо все время демонстрировать свою силу. По этому принципу живут люди и целые государства. И государства ничем не отличаются от этих спецназовцев, избивающих друг друга в кровь.
Глава 1
Как я поверила Путину
Все началось 20 октября 1999 года. В Дагестане вовсю шла война с отрядами Басаева, вторгшимися из Чечни. Из локальной эта война перерастала в большую кавказскую войну. Тогда все уже знали, что российские войска не остановятся в Дагестане и во второй раз пойдут на Грозный. Но война требовала сил, которых у президента Ельцина уже не было. Война требовала преемника. Или преемник требовал войны. И Ельцин его назначил. Им стал молодой премьер Путин, которого еще никто не знал.
Мне позвонила редактор газеты «Северная Осетия», в которой я тогда работала, и попросила съездить на Моздокский аэродром, куда в тот день должен был прилететь премьер Владимир Путин, чтобы официально – насколько это было возможно – объявить вторую чеченскую войну. Аэродром был закрытым объектом, и попасть на него оказалось невероятно сложно – редакции пришлось задействовать городские власти, чтобы обеспечить мне пропуск. Я страшно волновалась. Это было, пожалуй, самое ответственное задание за прошедший после окончания института год, и я боялась его провалить. Я могла не услышать Путина, могла не успеть расшифровать запись (тогда у меня даже диктофона нормального не было, а номер сдавался очень рано).
Собралась я в считанные минуты. Обычно на мои встречи с чиновниками надевался классический шерстяной костюм, который перешила моя умелица мама из своего старого и который я очень любила. И на этот раз я не нашла ничего более подходящего для президентского брифинга. Такси довезло меня до КПП, а дальше пришлось идти пешком. Несколько километров плохой дороги, ведущей от КПП к базе, покрытой тяжелой, резиновой грязью, стали для меня открытием – до тех пор я не бывала на военных базах и не знала, что там бывает грязно.
Когда я добралась до места, где у костров грелись российские военные журналисты, на меня было жалко смотреть – сломанные каблуки, заляпанные грязью колготки и юбка. Журналисты – кто в бушлатах и камуфлированных штанах, кто в джинсах и теплых куртках – смотрели на меня, как на диковинного зверя. Я и сама ощущала себя не самым лучшим образом.
– На войну пришла? – подошел ко мне здоровый мужик в заляпанных грязью джинсах и толстом свитере.
– Пришла на пресс-конференцию Путина, – пролепетала я.
– А-а, – протянул мужик. – Тогда понятно.
Надо мной подшучивали. Не то чтобы зло, но меня задевало. А Путин все не прилетал. И я решила вернуться в город, чтобы переодеться. Я страшно боялась опоздать, но чувствовать себя глупой куклой в этой дружной мужской компании было невыносимо. Мне бросили вызов, и я его приняла.
Я успела. Я вернулась на аэродром в джинсах и кроссовках, уже другим человеком. Отныне это стало моей повседневной одеждой.
Путин прилетел, когда его уже отчаялись ждать. Поздно вечером, когда мы, замерзшие, сидели у костров, прибежал какой-то военный и крикнул:
– Быстро выставляйте камеры, через пять минут он будет здесь!
Я не помню, о чем говорил Путин. Он говорил что-то такое, чему я сразу поверила, что пора защитить свой народ от угроз и вылазок бандитов. Что пора стать сильнее. Что нельзя терять Кавказ, за который Россия отдала так много жизней.
Я почувствовала: он поможет моему городу, моей республике, он поможет всей стране стать сильной и свободной. Я была совсем глупой маленькой девочкой, которая верила в добрых волшебников. В тот день на Моздокском аэродроме будущий президент начал свою войну. А я – свою.
Несколько месяцев после этого я ездила в приграничные районы Чечни, куда были введены войска. Слушала истории немногочисленных казаков в казачьих станицах Шелковской, Ищерской, Стодеревской – это были леденящие душу истории о расправах над русскими в этих селах. Ходила на могилы тех, кто не дожил до этого дня. Смотрела в испуганные лица русских старух, которые просили забрать их с собой, «в Россию». Я понимала, что все правильно – войска идут в Чечню, чтобы спасать этих людей.
* * *
На военную базу в Моздоке стекались новости, как официальные, в виде информационных сводок Минобороны, так и неофициальные – те, которые приносили «счастливчики», побывавшие в Чечне. Съемочные группы официальных телеканалов периодически покидали аэродром на военных вертолетах, чтобы увидеть и отснять армию, продвигавшуюся к Терскому хребту. Остальные отчаянно им завидовали, заискивали перед пресс-службой и пили водку с полковниками, контролирующими журналистов. Мне, не пьющей водку и не ругающейся матом, не было места в пресс-службе. А слушать рассказы телевизионщиков, вернувшихся с передовой, порой было просто невыносимо.
К ноябрю на базе не осталось ни одной съемочной группы, которую я не просила бы взять меня с собой в Чечню.
– Я буду носить штатив, только возьмите, – упрашивала я.
Мне отвечали, что взяли бы, но пресс-служба будет против, а портить отношения с ней нельзя. Возглавлявший тогда пресс-службу полковник Фирсов из Минобороны, кажется, поставил себе цель – ни за что не выпустить меня с территории военной базы. То ли его не устраивал мой статус стрингера, то ли просто то, что я женщина.
Помогли ребята с телевидения Северо-Кавказского военного округа – корреспондент Слава Алимичев и оператор Дима Олиференко. Видя, что я каждый день бьюсь лбом о стену, Слава как-то сказал:
– Завтра приходи на базу пораньше, борт идет на Терский хребет. Мы тоже летим. Попробуешь с нами.
в шесть утра я была на аэродроме. Полковника Фирсова здесь не было, и это был хороший знак. Зато были человек десять журналистов центральных телеканалов, и это было явно не в мою пользу: вертолет МИ-8 может взять на борт от силы 20 пассажиров, а учитывая, что с нами летели еще военные, мои шансы улететь сокращались. Пресс-секретарь командующего Западной группой войск Натиф Гаджиметов, запрыгивая в вертолет, сказал:
– Тебя не возьму. Там холодно, грязно и спать негде, а летим с ночевкой.
– Ну, солдаты где-то же спят! – в отчаянии сказала я.
Гаджиметов только усмехнулся:
– Места на борту все равно нет.
– Да у нее выдержки побольше, чем у тебя, – вступились Слава с Димой. – А место ей найдем.
И я полетела – да здравствует журналистская солидарность!
В тот первый мой вылет мы оказались на позициях Западной группы войск на Терском хребте поздно вечером. Оказалось, что это уже не совсем передовая, потому что войска ушли дальше, заняв Ачхой-Мартан и застряв под ожесточенно сопротивляющимся Бамутом, но ставка командования располагалась здесь, на хребте, и генерал Шаманов в этот день был здесь же.
– Сегодня спать, а завтра провезем вас по позициям, покажем, как они тут от нас оборонялись, – сказал Гаджиметов.
Нас устроили в огромной палатке, где уже жили человек десять солдат. Посреди палатки стояла буржуйка, в нее подкладывали дров и поливали их соляркой – горело хорошо, но дышать было просто невыносимо. Вместо кроватей был большой и длинный, сколоченный из досок, топчан, и на нем предстояло разместиться и хозяевам палатки, и гостям. Я растерялась, только сейчас поняв, что имел в виду Гаджиметов, говоря о том, что спать негде. Друзья меня успокоили.
– Ляжешь между мной и Димкой, – сказал Славка, – в обиду не дадим.
Не то чтобы я боялась кого-то в этой палатке. Просто до сих пор подобная ситуация показалась бы мне абсурдной.
Еще более абсурдным показалось бы приглашение генерала Шаманова, полученное мной, никому не известным стрингером, в то т же вечер. Дело в том, что интервью с командующим группой войск «Запад» добивались все прилетевшие со мной телевизионщики. Но генерал – видимо, в силу природной скромности – сказал, что не готов к общению с телевидением и согласен встретиться только с газетчиками. Из газетчиков была только я, и Натиф Гаджиметов, весело ругаясь и называя меня хитрюгой, повел к генералу.
Это был мой первый эксклюзив.
20.11.1999. Владимир Шаманов
Генерал ужинал в своем кунге. Этот кунг отличался от остальных – две комнаты, ковер на полу и хорошо сервированный стол.
– Ребенок, – сказал Шаманов удивленно. – Тебя кто сюда пустил?
– Вот, Владимир Анатольевич, это и есть единственный товарищ из газеты, – улыбнулся Натиф.
Я, страшно робея и сразу забыв все придуманные впопыхах вопросы, включила диктофон. Чтобы собраться с мыслями, спросила первое, что пришло в голову: почему генерал так популярен в войсках? На позициях его называли «батей», офицеры его боялись, но знали, что своих он никогда не сдаст, и поэтому уважали.
– Я не «ястреб» и не мессия. Я – простой русский генерал, и мне приятно, когда на позициях меня узнают солдаты, – сказал Шаманов. – Не убегают, не прячутся, а улыбаются. Это высшая награда. А почему это происходит, я никогда не задумывался. Наверное, жизнь выработала во мне что-то, что близко моим солдатам. Ведь я сам из крестьянской семьи, нас было шестеро детей, и жизнь познал очень рано.
Сама того не понимая, первым же вопросом я расположила генерала к себе. Обычно отвечающий отрывисто и резко, сейчас он расслабился и говорил, как будто забыв о диктофоне.
– Что вы думаете о нынешней чеченской кампании?
– Это не совсем обычная война. Мы воюем на своей территории с группами бандитов. А потому порой применяются неклассические приемы освобождения территории от противника. Упор делается на переговоры с мирным населением. Действенность этой тактики налицо: без потерь освобождены Гудермес, Ачхой-Мартан и многие другие селения. Например, Ачхой-Мартан осаждали около недели. Потом старейшины сами выгнали часть ваххабитов, а оставшиеся сдались. По просьбе старейшин мы не стали проводить в Ачхой-Мартане зачистку. Не стали изымать и оружие. Переписали его номера, проверим по учетам, а потом сформируем из местных жителей дружины, которые будут охранять село. К сожалению, договориться об освобождении Бамута не удалось. Там идут тяжелые бои. Но, думаю, ситуация и там будет решена в ближайшие дни.
Вообще, люди устали от войны и готовы с нами сотрудничать. А наша задача – минимизировать потери, как среди личного состава, так и среди населения. Но боевики по-прежнему проводят провокации, ведут минометный огонь с окраин населенных пунктов. Не хочу раскрывать военных секретов, но в ближайшее время будет применено несколько нестандартных приемов, которые создадут серьезные проблемы нашему противнику.
– Правда ли, что на освобожденных территориях начинается настоящая партизанская война?
– Любая партизанская война в классическом понимании обречена на поражение, если не будет поддержки населения. Если мы реализуем концепцию военных комендатур, через которые будут проходить все финансовые потоки, плюс к этому создадим правовую базу в системе МВД, прокуратуры и любое правонарушение будет наказываться – вот тогда массового сопротивления не будет и люди нас поддержат. Конечно, поиск взаимопонимания – процесс долгий, но мы готовы подождать.
– В одном из интервью вы сказали: «Если остановят войска, я сниму погоны». Это своего рода ультиматум, имеет ли боевой генерал право его ставить?
– Если нас остановят, получится такая ситуация: подчиненные, выполняя мои приказы, меня не предавали, а я их предаю. Я просто не вправе буду оставаться в рядах Вооруженных Сил.
– То есть у вас нет уверенности в том, что война будет доведена до логического конца?
– У меня есть уверенность в победе. Стопроцентная. А насчет логического завершения – это вопрос открытый. Потому что мы живем в уникальном государстве, где события могут развернуться в противоположном направлении по воле одного человека. Но очень хотелось бы, чтобы начатое дали завершить.
Генерал Шаманов отражал тогда настроения Генштаба и своего непосредственного начальника Анатолия Квашнина. Именно Квашнин настаивал на «войне до победного конца». Генералы, воюющие в Чечне, один за другим намекали на то, что снимут погоны, если войска будут выведены. Все эти генералы были преданы лично Квашнину и уже пережили позор Хасавюрта в 1996 году. Квашнин был настолько мощной политической фигурой, что его генералы могли позволить себе такие высказывания.
Они шли, сминая чеченское сопротивление, по городам и селам, а за ними оставались сожженные дома, кровь и смерть. Рассказы о мирной сдаче городов были не больше чем политическим ходом. Я действительно видела, как сдавали Ачхой-Мартан чеченские старейшины – они вышли к Шаманову с просьбой не разрушать село и обещанием, что не станут стрелять по военным. И вывесили над селом российский флаг. Но спустя несколько дней кто-то выстрелил, и начались жестокие зачистки. Бамут, который армия Шаманова брала несколько недель, пал – когда там не осталось ни одного целого дома и ни одной живой души.
Все это я узнала уже потом, спустя год, когда история с подчиненным Шаманова полковником Будановым развязала языки всем и чеченцы заговорили о «кровавом генерале», который сжигал их села.
Моя следующая – и последняя на этой войне – встреча с Шамановым состоялась в Аргунском ущелье, в предгорном селе Дуба-Юрт. Армейские подразделения только что взяли горное Лаха-Варанды, а боевики отошли за Волчьи ворота. Наступление остановилось – ударили морозы, горные дороги обледенели, а те отряды, с которыми воевала целая армия, били оттуда, откуда не ждут, и растворялись в горах. Они заходили в села, отогревались там и уходили снова. И помешать этому никто не мог, потому что они были на своей земле, а русская армия их землю топтала сапогами и разрушала их дома. Партизанская война началась именно тогда, после жестоких и кровопролитных боев, оставивших сотни вдов и сирот. Эта война не закончена до сих пор…
Но тогда, в конце 1999 года, я ЕЩЕ не могла об этом знать. Тогда я видела только одну сторону медали – воюющую армию, которая увязала в грязи и крови, вертолеты, увозящие в Моздок «груз 200», и остервенение офицеров, теряющих бойцов.
* * *
В расположение Западной группы войск мы ехали на БТР, без представителей пресс-служб – к тому времени я уже обросла связями, и иногда удавалось выбраться на позиции, где шла настоящая война. Сидели на броне. Я просилась внутрь, но офицер сказал:
– Внутри тепло, но если нарвемся на мину, будет из тебя жареная картошка.
Мы уже в предгорьях Аргунского ущелья, на улице минус десять, кроме нашего БТР и военного «уазика», на дороге ни души. Кроме того, что страшно, еще и холодно – так, что не могу пошевелить губами. На меня набросили два бушлата, но это уже не помогает. Морозный ветер бьет в лицо, глаза слезятся, слезы сразу же замерзают. Почти два часа на броне от Ачхой-Мартана до опустевшего селения Дуба-Юрт, где стоит штаб группировки, – наверное, самые тяжелые для меня на этой войне.
Ночуем в офицерском кунге, я сплю на каком-то металлическом ящике, фотокоры-стрингеры – прямо на полу, на бушлатах. Один из них, Юра Козырев, утром уходит вместе с разведчиками в Пионерское. Село еще не занято войсками. Я, ожидая интервью с Шамановым, остаюсь в Дуба-Юрте, но командующий занят. Мы пытаемся проехать следом за Юрой, но в Пионерском начинается бой. Доезжаем на «уазике» до Лаха-Варандов, и нас разворачивают назад. На моих глазах отряд огнеметчиков в белых маскхалатах отправляется в Пионерское. Это в километре от того места, где мы стоим, и здесь хорошо слышна стрельба.
– Сразу открывайте залповый огонь, – дает последние инструкции командир. – Потом занимайте позиции. Возвращаюсь в Дуба-Юрт.
– Обстановка сложная, – говорит Шаманов таким тоном, что я понимаю – ему проще было бы ругаться матом. – Продвигаться вперед войска пока не могут. Очаги сопротивления бандитов сузились, и это четко обозначилось в Грозном и на горной местности. Горы мешают нашим маневрам: есть непроходимые места, а расщелины и пещеры служат хорошим укрытием для бандитов. Действия авиации и артиллерии здесь не очень результативны. Плюс ко всему сложные погодные условия. Неделями стоят туманы, морозы. На днях одно из подразделений проводило разведку в районе Волчьих ворот. Ребята начали подъем на высоту 800 метров над уровнем моря. Там – обледенелые склоны, видимость – метров на сто, не больше. Поэтому сегодня главная задача Западной группировки – не допустить прорыва боевиков из Грозного и их отхода в горы, а также прорыва из Аргунского ущелья.
Грозный блокирован, так говорит Шаманов. Три группировки войск пытаются удержать периметр чеченской столицы. Но небритые офицеры в неофициальных беседах говорят о другом – о том, что в этой республике нельзя вести позиционную войну. Воюющие чеченцы растворяются в этих горах, точно духи.
– Крыша едет, в каждом видишь «духа», – говорит Сашка Горлов из медчасти. – Пацана видишь, думаешь, что он сейчас тебе в спину гранату кинет. Бабу видишь – думаешь, сейчас побежит и наведет на тебя «духов». А когда «двухсотых» грузим в борты, думаешь, что завтра твоя очередь.
Сашка пьет медицинский спирт. Я отогреваю онемевшие пальцы у буржуйки.
– Знаешь, что самое страшное? – спрашивает Сашка. – Чем больше мы в них стреляем, тем больше они нас ненавидят. Это никогда не закончится. Столько убитых. Ты даже не представляешь, сколько у нас убитых.
Я спрашиваю Шаманова, почему боевики сопротивляются – так, будто жить не хотят.
– Это как в спорте, – отвечает генерал. – Если в начале турнира можно расслабиться, поберечь силы, то сейчас, в момент решающих схваток, необходимо собрать волю в кулак, все силы. И они это понимают. Причем это не просто бандиты, а люди, привыкшие выполнять приказы и получать за это деньги. Известно, что за события в Шали и Аргуне боевики получили огромные суммы. Но сейчас их боевой дух на исходе.
Про боевой дух генерал преувеличивает. В те дни боевой дух в чеченских отрядах был выше, чем когда-либо. Именно поэтому западная группировка теряла людей. Я спрашиваю Шаманова о потерях. Он морщится.
– Потери действительно большие?
– Потери есть… Сказывается и подготовка наших младших офицеров, недополучивших теории в военных учебных заведениях и практики в ходе боевой подготовки, которая в последние годы практически отсутствовала. Все это мы пытаемся компенсировать ударами авиации и артиллерии, но погода не всегда на нашей стороне. Да и степень остервенения боевиков часто так велика, что при столкновении с ними наши 19-летние парни просто не выдерживают.
И я снова спрашиваю Шаманова о возможности переговоров.
– Да я на сто процентов за! – злится генерал. – Пусть только покажут, как это сделать. Если боевики сдадут оружие, выдадут тех, кто повинен в тысячах смертей, – мы готовы к мирному решению проблемы. Но все реально понимают: если мы сейчас не завершим начатое, мы потеряем Россию.
Так рассуждали тогда все офицеры и даже солдаты. Они хотели завершить начатое. Но прошло чуть больше года, и Кремль рассудил иначе, отдав Чечню в руки чеченцев и согласившись на постепенный вывод войск. И вся эта партия войны бессильно сжимала кулаки, матерясь и называя руководство страны «предателями, устроившими второй Хасавюрт». Эти люди считали, они потеряли Чечню, потому что им не дали завершить их войну, а вовсе не потому, что очень жестоко ее усмиряли, а она не хотела покоряться.
Генерал Шаманов ушел из Чечни через полгода. Он стал губернатором Ульяновской области – так Кремль отблагодарил одного из самых верных своих генералов, привыкших выполнять приказы, не обсуждая.
07.12.1999. «Сопротивление бессмысленно»
Российские военные неоднократно заявляли, что Грозный штурмовать никто не будет.
– Нам не нужны лишние жертвы, – говорили они. – Армия выдавит боевиков из города, а мы подождем. Нам торопиться некуда.
И все-таки оказалось невтерпеж.
И вот федералы активизировались. Для начала на востоке был взят Гудермес. Затем на западе после полуторамесячного топтания за несколько дней была сломлена оборона чеченцев по линии Бамут – Асиновская – Серноводск. Север республики был занят уже давно. Таким образом, Грозный блокировали с севера и запада. С востока его еще прикрывал Аргун, до которого немногим больше 10 км. Вся территория южнее Грозного, несмотря на бомбежки и артобстрелы, находится под полным контролем боевиков. Но в горную часть федералы пока не пойдут, ограничившись, по словам первого заместителя начальника Генштаба Валерия Манилова, взятием двух городов на подступах к столице – Урус-Мартана и Шали.
Первым в самом конце минувшей недели пал Аргун. Говорят, его защищала группировка известного полевого командира Руслана Гелаева, который до этого не смог удержать Гудермес. Как утверждают генералы, более половины аргунских боевиков уже уничтожено. Что с самим городом, они не говорят, как и о российских потерях. Бои продолжались еще вчера вечером. Впрочем, федералы называют их просто зачистками, «которые проводят два полка внутренних войск».
По словам военных, это делается так: «Выдвигается группа из пяти-семи человек и в случае обнаружения очага сопротивления отступает, не ввязываясь в бой. После этого по бандитам бьет авиация и артиллерия». Самое интересное в этих сообщениях – утверждение о том, что местное население к армии лояльно.
Блокада Грозного с востока – вопрос решенный. Чего нельзя сказать о ситуации на юге – в Шали и в главном центре чеченских ваххабитов и похитителей людей Урус-Мартане. В последнем засело до 5000 боевиков и наемников-иностранцев, которые поклялись удерживать город всю зиму.
Однако федералы постараются взять оба города до конца этой недели, поскольку уже определен срок штурма Грозного. Это 11 декабря. Именно эта дата указана в листовках, которые самолеты и вертолеты разбрасывают над Грозным.
В них говорится, что российские войска завершают блокаду, а потому жителям во избежание жертв предлагается до этой даты покинуть Грозный. Беженцев пропустят через коридор в станице Первомайская и разместят в палаточном городке в селе Знаменское. Листовка гарантирует беженцам все конституционные права и обещает возвращение домой, когда город будет освобожден. Правда, к тому времени от домов вряд ли что останется. Но об этом умалчивается, зато провозглашается основная задача российских войск: «Сохранение жизни и обеспечение безопасности мирного населения». А пока, говорится в листовке, «вы окружены. Все дороги из Грозного блокированы. Дальнейшее сопротивление бессмысленно». Дальше еще страшнее: «Лица, оставшиеся в городе, будут считаться террористами и бандитами, и их будут уничтожать артиллерия и авиация».
