Ольга Арнольд
Самая любимая противная собака
В кабинет нам входить не позволялось, потому что Художница там хранила свои рисунки, картины, краски и кисти. До всего этого дотрагиваться было строжайше запрещено, но Толстик презирал все запреты – пробравшись туда тайком, он ходил по рисункам, а однажды на моих глазах даже напрудил на них лужу (в этот день ранее он был наказан за воровство на кухне). На Художницу было страшно смотреть, так она расстроилась, поэтому мы, собаки, бросились ее утешать, я ее даже лизнул, что делаю редко: вот еще, такие телячьи нежности годятся только для девчонок! Берта, правда, хвостом опрокинула подрамник, но он был пустой, так что на это никто не обратил внимания. Нет, все-таки размер имеет значение – с ее габаритами она никуда не вписывается.
Как выяснилось, хозяйничать в кабинете в отсутствие хозяйки не так уж безопасно. Однажды она оттуда вышла, неплотно затворив за собой дверь, и мы все мгновенно туда просочились. Берта зачем-то погналась за котом и по дороге опрокинула мольберт с незаконченной картиной, я еле успел из-под него выскочить. Спасаясь от Берты, Толстик прыгнул прямо на палитру, краски полетели во все стороны, а палитра упала на пол. Кто-то наступил на хвост Малютки, и она громко завизжала, а я случайно наткнулся на Санни и покатился кубарем. В общем, была веселая кутерьма, и, когда Художница прибежала на шум, мы уже успели вымазаться в краске.
Она нас разогнала, а потом началась экзекуция. Нас отмывали. Очень кстати вернулась младшая хозяйка, и они принялись за нас вдвоем. Начали с кошек. Только солидная Дуся не покрасилась, зато Малютка была вся в пятнах. С ней расправились быстро, хотя она очень жалобно мяукала, потом взялись за Толстика. С ним возились дольше всех, он при этом кричал дурным голосом, и я вскоре понял почему.
Следующим на очереди был я. Меня поставили в раковину и стали мазать чем-то ужасно пахучим – потом я узнал, что эта дрянь называется «скипидар», и она растворяет масляные краски. Запах был жутко неприятный, но если бы только запах! В тех местах, где меня терли особенно сильно, шкурка горела, как в огне. Особенно пострадало одно ухо, на которое попало много краски. Я даже испугался, когда Лиза сказала своим басом (у нее очень низкий голос, почти как у меня):
– Что с ухом будем делать? Отрежем, что ли?
При этих ее словах я рыпнулся изо всех сил, пытаясь выпрыгнуть из раковины, но Художница меня удержала и успокоила, сказав, что уши останутся почти целыми, а Лиза пригрозила, что если я буду барахтаться, то меня вместо белья замочат в ванне. Подумаешь, в ванне! Не в сортире же.
Наконец меня вытерли большим жестким полотенцем и отпустили. Хорошо хоть не сушили феном. Нас было слишком много, а хозяйки уже еле держались на ногах, поэтому про фен они забыли. После меня настала очередь больших собак, их по одной загоняли в ванну. У Санни, которая во время всеобщей неразберихи держалась сбоку, бок и пострадал, а у Берты сильнее всего покрасился хвост. Глядя на нее, я тихо порадовался, что родился бесхвостым – ее хвост всюду попадал, все опрокидывал, а один раз на моих глазах его даже прищемили дверью.
Отмытые, несчастные и злые, мы забились по углам, зализывая свои раны. То есть ран, конечно, не было, но были обиды.
С этих самых пор не терплю скипидарной вони и не выношу запаха свежих картин. Не понимаю, как Санни могла добровольно разгрызть банку с разбавителем № 1, который разлился по полу и вонял так ужасно, что, раз вдохнув, я долго кашлял и никак не мог откашляться. Лиза назвала ее «токсикоманкой» – никогда раньше не слышал такого ругательного слова! Даже в кабинет, когда дверь была открыта, я теперь заходил с опаской.
Как ни весело было у Художницы, как ни душевно было жить в разношерстной компании, а без родителей все-таки тоскливо. Особенно вечером, когда засыпаешь то на чужой постели, то на чужой подстилке, то вообще на полу, как бездомный пес. Так не хватало мне моих родных диванов! И своей территории вокруг дома. И поэтому, когда звонила Мама – а я всегда знал, что это ее голос в телефоне, – я принимался скулить. Хочу домой! И наконец, вскоре после достопамятной помывки, за мной приехали родители. Они были потемневшие, свеженькие и очень виноватые – еще бы, бросили ребенка на чужих людей! Мама и Папа погрузили в машину меня, мою коробочку и мои игрушки – те, что остались в живых, – и мы вернулись домой.
Слава богу, Дом был на месте, никто не украл ни мой любимый диван, ни моего любимого дракончика. В тот же день я протащил Папу вокруг дома, тщательно проверил все метки и оставил повсюду свои подписи – пусть знают, что я тут живу и никуда не делся! Собак было мало, особо привилегированные персоны еще не вернулись с дач, хотя уже начались дожди. Зато появилось несколько новых песиков. Вместе с Лулу, той, что в золоченых ботиночках, стал теперь гулять некий Зазик. Этот типчик на собаку мало похож: чуть больше меня, очень лохматый и на тонких лапках-палочках – в общем, что-то шерстяное, гавкающее и, главное, очень скандальное. На моих глазах он вылетел из подъезда и с громким лаем вцепился в штанину проходившего мимо ничего не подозревавшего парня. Потом он попытался накинуться и на меня, но я вовремя успел заскочить к Папе на ручки.
Мама и Художница между собой окрестили это противное создание Швабриком. Действительно, чем-то на швабру похож, особенно до того, как здоровенная деваха из второго подъезда – кане-корсо называется – ему показала, где раки зимуют. После этого он стал почти лысым. А где раки зимуют, я не знаю, это Мама сказала, когда ее, то есть кане-корсо, у меня отбирала. Жалко, конечно, потому что раки – это такие большие креветки, мне один раз дали попробовать, очень вкусно, но больше они в нашем доме не водятся.
С Лулу и Швабриком мне скоро довелось познакомиться поближе, и не скажу, что я был от этого в восторге. Дело в том, что их хозяева, Пошатывающийся и его жена, оказались знакомыми Художницы, и они все чаще стали наведываться в наш Дом. Жили эти шавки, как и мы с родителями, очень высоко, под самой крышей, но только в другом подъезде (мама называет наш этаж двадцать вторым, и думаю, что даже Мурзавецкий не отважился бы выйти с нашего балкона прогуляться). Вскоре после возвращения мы отправились к ним в гости вместе с Художницей. Оказывается, Пошатывающегося Художника даже по-человечески звали примерно так же, как я его привык называть: Качалин. Мама и Лина, когда мы на прогулке встретили Пошатывающегося в его обычном состоянии, шутили, что, видно, его предки, прикладываясь к бутылке, нестойко держались на ногах, от этого и прозвище пошло.
Мама даже замурлыкала песенку:
Нас качало с тобой, качало,
Нас качало в туманной мгле.
Качка в море берет начало,
А кончается на земле.
А Художница подхватила:
Ну а водка? Да что нам водка?
Разудалый народ лихой.
Нас укачивала работа
С боку на бок и с ног долой.
Мне понравилось, как они пели, я даже им слегка подвыл.
Жену Пошатывающегося все звали Гала. Мне даже стало немного обидно: у меня есть несколько знакомых, которых зовут Галями, это хорошие, добрые женщины, а эта особа мне не нравилась. Однако из разговора старших я понял, что жена Пошатывающегося вовсе не Галя, а Гала. На самом деле у нее совсем другое имя, а Галой один великий художник с закрученными кверху усами, Сальвадор Дали, прозвал свою жену и вдохновительницу и на всех картинах ее изображал. Пошатывающийся, когда у него руки не сильно дрожат, тоже пишет свою жену, и у него хорошо получается – она такая страшная, что ее можно испугаться одинаково что в жизни, что на картине. Я-то ее не боюсь, это все Мама и Художница рассуждали. Они смеялись, что и муза бывает не краше черта. По мне, так чем Гала хуже муза Мурза?
А еще Гала – владелица картинной галереи (ГАЛеристка), и ее с Художницей связывают деловые отношения. Чего только не наслушаешься, подслушивая разговоры людей! Гала будет выставлять картины Художницы и их продавать, а деньги отдавать Художнице, так что она сможет покупать для Берты и Санни вкусные косточки. Но, посмотрев критическим взглядом на растрепанного Швабрика, сиявшего расшитым стразами ошейником, который совершенно не шел его лохматости и свирепости, и на наманикюренную и напудренную Лулу, я понял, что если от Галы кому-нибудь и достанется что-то лакомое, то только им.
Мне Гала сразу не понравилась, и вовсе не из-за ее шавок. Она всегда так воняет, что с ней невозможно ехать в одном лифте. Я начинаю чихать, и Мама чихает тоже. Мама говорит, что она любит хорошие французские духи, но не тогда, когда на себя выливают целый флакон. По-моему, любые духи – всегда гадость, но кто меня слушает?
Так вот, Гала приглашала меня в гости вместе с Мамой, она сюсюкала надо мной, но я чувствовал, что она меня не любит. Не спрашивайте как, но я всегда знаю, кто меня любит, а кто нет. А эта Гала только делала вид, что она нам рада, то есть мне, Маме и Художнице. На самом деле она терпела нас, потому что мы ей были нужны. Для чего, я тогда не понял, но мы были нужны ей больше, чем она нам.
Гала сюсюкала и над своими собаченциями, тискала их и таскала, но я думаю, что она их любит примерно так же, как я свои игрушки. Уф, никогда столько не философствовал, я же не кот какой-нибудь, но иногда очень трудно объяснить людям то, что любой нормальной собаке понятно даже не с первого взгляда, а с первого нюха.
Впрочем, вскоре выяснилось, что хозяйка этих противных тварей вовсе не Гала, а их с Пошатывающимся взрослая дочь. Я эту девицу несколько раз видел и до нашего знакомства, она приезжала в наш дом на большой машине, «джип» называется. На ней всегда высокие сапоги и очень короткая юбка. Бабушка, как-то раз увидев ее, окрестила Голенастой, и с тех пор все так ее зовут. Так вот, Голенастая, оказывается, жила в совсем другом доме вместе с мужем, но теперь с ним развелась. Развелась уже давно, но к родителям не переезжала, только переселила Лулу, потому что у нее была «великая битва за квартиру». Пока она воевала, ей нужен был при себе Зазик, потому что он постоянно кусал бывшего мужа и вообще не давал ему никакого житья. Так вот, квартиру она отвоевала (почему она? это Зазик-Швабрик сделал – всегда надо признавать заслуги, даже такого, как он), а сейчас переселилась к родителям, потому что после военных действий и бомбежек необходим был ремонт.
И вообще, зачем биться за квартиру, если у Пошатывающегося и Галы такая большая территория, что, кроме трех людей и двух мелочовок, здесь спокойно бы разместилось еще с десяток нормальных собак? У них очень много комнат (пять – столько я насчитал), а еще лестница, которая ведет наверх, и там еще одна большая комната со скошенным потолком.
– Наверху у нас студия, муж там работает, – объяснила Гала гостьям, когда поила их кофе. – Мы выкупили у кооператива участок чердака над нами, там даже окошко есть, света вполне хватает.
Конечно, как только я оказался в этой квартире, тут же стал все обследовать, несмотря на тявканье и визги владельцев (четвероногих, я имею в виду). Взобравшись на лестницу, я начал чихать – пахло этим жутким разбавителем № 1, скипидаром и еще какой-то дрянью. Там, наверху, была еще одна дверца, я попробовал ее открыть, но тут сзади ко мне подбежала запыхавшаяся Гала, схватила меня на руки, при этом больно ущипнув, и завопила: «Нельзя!» Я залаял во всю глотку и даже попытался ее слегка прикусить, потому что от Галы исходил сильнейший запах страха. По счастью, меня сразу же перехватила Мама и стала успокаивать. Впрочем, я бы Галу не съел, только попугал бы, да заодно и ее шавок. Лулу и так валялась в обмороке, а Зазик-Швабрик тоже загавкал, но при этом выглядывал из-за ног хозяина, так что виден был только кончик носа.
После этого мы с Мамой быстро ушли, а потом вернулась и Художница. Они меня ругали – мол, чуть не сорвал сделку, – но я прекрасно понимал, что они шутят, потому что обе смеялись. У меня тоже прекрасное чувство юмора, но мне лично было не до смеха – как эта Гала посмела меня ущипнуть, ведь я ничего дурного не сделал! Но рассказать Маме я об этом не мог, а Волчьего Человека, который мог бы меня перевести, не было – он уехал куда-то в горы ловить леопардов. Леопарды – это такие большие кошки, покрытые пятнами, больше Дуси, даже больше Мурза, живут они в зоопарке, а еще, оказывается, на Кавказе. Это где-то далеко на югах, так далеко мы с родителями не ездили.
Перед отъездом Волчий Человек пришел к нам попрощаться, он показывал Маме «ловушку» – маленькая такая, похожая на фотоаппарат. Так и называется – «фотоловушка». Интересно, как леопард туда поместится? Вот бы поставить такую ловушку на Галу, а еще лучше – на ее глупых тявкалок! Впрочем, я и сам, безо всяких ловушек, с ними разделаюсь, пусть только удобный случай представится! Увы, после этого неудавшегося визита Мама, только их завидев, брала меня на поводок и уводила в другую сторону. Ну ничего, я еще до них доберусь!
Художницу я видел теперь часто – она писала портрет Лулу. Вернее, как я понял из разговора взрослых, это был двойной портрет – Лина писала Лулу, а Пошатывающийся рисовал свою жену.
– Представляешь, Лулу мне позирует в красном платьице с люрексом, – рассказывала Художница, забежав к нам после сеанса. – Оборки прямо-таки сверкают, как рождественская гирлянда. А Гала будет изображена в костюме Евы!
Евой зовут нашу пожилую консьержку – ту, которая никогда не забывает меня угостить, когда мы с Мамой идем на прогулку. Она всегда одевается в одно и то же платье, которое пахнет борщом. Неужели она отдала это платье Гале? Но потом я понял, что тут что-то не так. Потому что Художница сказала, что Гала позирует голая и получается китч такого уровня, что это своего рода шедевр. Потом они долго хихикали, а я решил, что больше их слушать не буду, не стоит напрягаться – все равно мне это неинтересно, раз я не знаю, что такое китч.
На следующий день мы встретили Галу с двумя ее псинками, и она сладко нам с Мамой улыбалась, зазывала в гости, даже Швабрика придержала. Мама тоже ей улыбалась, но, когда мы распрощались, улыбка у нее с лица слетела и она задумалась. Мне никогда не нравилось, когда у Мамы на мордочке… то есть на лице появляется такое выражение – в это время она от всего отключается, и прежде всего от меня. А про меня забывать нельзя, я этого терпеть не могу!
Между тем погода стояла такая, какую я люблю – было не жарко и сухо, и мы с Мамой много ходили в лес. Мне очень нравится бегать по лесу, когда под лапами шуршат сухие листья, их и носом можно толкать! На бульваре возле нашего дома дворники-узбеки собирают листья в кучки, и на каждой надо расписаться. Иногда, понюхав их, я чувствовал, что у меня шерсть на загривке встает дыбом, – это когда я улавливал запах врага, например Мули или овчарки из дальнего подъезда. А Зазик-Швабрик в свои чернила, кажется, добавлял растворитель № 1 – сразу понятно, что это пес художественный, то есть живет у художников.
С семейством Художницы мы, бывало, тоже встречались в лесу и вместе гуляли. Однажды мы с Мамой и Папой поехали к ним на дачу «на шашлыки»; было очень весело и вкусно. Кроме моих родителей и родителей Санни и Берты, была еще Лиза с тремя кавалерами (меньше за ней никогда не увязывается). Мы, собаки, повеселились на славу! Кроме шашлыков, было еще много чего лакомого, и нам подарили по косточке. Но особенно весело стало, когда кошка Бабы-яги прокралась к мангалу и попробовала украсть палочку шашлыка прямо с пылу с жару! Она ухватила ее за сочный кусочек мяса и потащила. Мы с девицами в это время рыли яму в дальнем углу участка, но сей же момент очухались и побежали разбираться с воровкой. Берта была к мангалу ближе всех, она добежала первая, но, вместо того чтобы схватить кошку, по своему обыкновению промахнулась и опрокинула мангал.
Что тут было! Люди все вдруг разом забегали, закричали, замахали руками, а мы с Санни носились вокруг с громким лаем, об меня даже кто-то споткнулся, и я отлетел в сторону, но приземлился, как всегда, на все четыре. Горящие угли просыпались на землю, и сухая трава вспыхнула; кто-то полил угли водой из чайника, и они зашипели, как кошка, которая так и застыла с куском мяса в зубах. Убежать она не могла, потому что Берта наступила ей на хвост и раздумывала, что делать дальше. В конце концов она решила с честью отступить – знала, что такое разъяренная киска, – но при этом так рявкнула, что Тигра взвилась в воздух, как ошпаренная. В суматохе никто из двуногих не заметил, что ароматное мясо на палочках откатилось в сторону, но мы с Санни это обнаружили и стали его охранять от наглой кошки; конечно, за охрану мы взяли плату натурой, ну совсем немножечко.
Про нас забыли еще и потому, что на шум выскочила Баба-яга и завопила так, что даже Берту стало не слышно.
– Изверги! Кошку спалили! – орала она. – Посмотрите, у нее усов не осталось!
Благополучно вырвавшаяся от нас Тигра сидела уже у нее на руках, довольно облизываясь.
– Вы сейчас дом подожжете! Пожар! Сожгли заживо!
Берта наконец очнулась от столбняка, в который ее повергло стремительное бегство кошки, подбежала к забору и глухо, с подвыванием залаяла, так что Баба-яга подпрыгнула и отбежала подальше, не переставая вопить. Лиза поддержала Берту своим звучным басом. Мы с Санни решили не отвлекаться, тем более что через минуту старшие хозяева, разобравшись с мангалом и горевшей травой, отобрали у нас шашлыки, которые мы для них сохранили, и даже спасибо не сказали – а ведь им осталось немало кусочков!
Тут на улице раздался пронзительный громкий вой, и подъехала большая красная машина – это именно она так противно завывала. Тут все закричали: «Пожарные, пожарные!», и в калитку вбежали трое мужчин в одинаковых робах, разматывая на ходу толстую-претолстую веревку. Тот, кто был впереди, закричал:
– Где горит?
И все трое молча уставились на слегка дымящуюся траву и погасший мангал. Потом один из них поднял голову и посмотрел куда-то вдаль, где за несколько дач от нас поднимался столб дыма. Шумно втянув в себя воздух, он сказал:
– Так вот откуда пахнет гарью! Наверное, жгут сухие листья…
Все-таки какое плохое обоняние у людей! Не умеют совершенно пользоваться своим носом! Спросили бы у меня, я бы им сказал, как пахнут угли для шашлыков, а как – сухие листья. Кстати, на дальнем участке жгли не только листья, но еще и резину – терпеть не могу эту вонь.
Баба-яга снова подскочила к забору и, протягивая кошку на вытянутых руках, как бы выставляя ее на всеобщее обозрение, заверещала:
– Пожар устроили, изверги! Вот, мою кошку сожгли, полюбуйтесь!
Тигра уже не улыбалась, а, извиваясь, вырывалась из цепких костлявых пальцев. Пожарные, как по команде, разом повернулись к ним, и выражение их лиц изменилось. Из книги, которую Мама читала маленькой девочке (хозяева зовут ее Племяшкой), я узнал, что Баба-яга – это вроде бы колдунья, только злая, и она умеет делать то, что обычные люди не могут. Например, читать мысли. Но Елена Павловна, хоть и злая, не была полноценной Бабой-ягой, потому что, если бы она знала, о чем думают эти люди в форменных робах, она убежала бы со своей кошкой подальше и спряталась. Я-то видел, что будет дальше.
Один из пожарных нагнулся, подобрал ту змеистую веревку, которую они притащили с собой, что-то с ней сделал и, направив на старуху, окатил ее вместе с кошкой водой. Оказывается, это был шланг – такой же, как у Бабушки, когда она поливает цветочки в своем садике у подъезда. Недаром я его боюсь! Баба-яга даже пошатнулась под напором тугой струи, а промокшая насквозь Тигра с громким мявом вырвалась, оставив на щеке Бабы-яги глубокую царапину.
Двуногие на некоторое время остолбенели, а мы, собаки, залились радостным лаем. Наконец Баба-яга немного пришла в себя и тут же завопила благим матом.
Дождавшись, пока она задохнулась собственными словами и на секунду замолкла, пожарный со шлангом улыбнулся и сказал:
– Вот видите, Елена Павловна, я потушил вашу кошку! – И добавил: – За сегодняшний день мы вам штраф выписывать не будем!
После этого пожарные, посмеиваясь, свернули кишку и быстро уехали, а Бабы-яги и след простыл, как и ее кошки. А у нас праздник продолжался, и наши хозяева веселились так, что даже остатки шашлыка с нами поделили. Только еще одно происшествие чуть не омрачило всеобщее торжество. В пылу веселья один из Лизиных поклонников резко встал и полуобнял ее за плечи. Полностью обнять ее он, если бы даже захотел, не смог бы, потому что Берта с глухим ворчанием буквально взвилась в воздух – не ожидал от нее такой прыти, – и в следующий момент парень уже лежал на земле, а Берта стояла над ним, наступив ему на грудь, и жарко дышала ему в лицо. В общем, ничего не случилось, хозяин Берту отозвал, парню помогли подняться, он был цел и невредим, но почему-то стал совсем белым. После этого вечера я его никогда не видел.
Да, с Бертой шутки были плохи! Мне, честно говоря, это в ней нравилось, порой я готов был за ней бегать как хвостик, которого у меня нет. Показала она себя во всей красе в следующий раз, когда мы были на даче. В тот день светило солнышко, но не кусалось. Мама называет эту пору бабьим летом. Мы с Мамой приехали туда в автомобиле, и Санни с Бертой меня радостно встретили. Кроме них, на даче была еще Художница с мужем. Впрочем, что делали люди, нас не интересовало, Санни играла с палкой, а мы с Бертой носились по участку, сминая по дороге кусты.
Занимаясь своими делами, мы чуть не прозевали прибытие гостей. У калитки остановился автомобиль – я по нюху его узнал, это был джип Голенастой. Оттуда высыпало все семейство наших соседей – сама Голенастая, Гала, Пошатывающийся и еще один тип. Этот персонаж был кавалером Голенастой, который часто появлялся в нашем доме. Бабушка прозвала его Дуремаром, хотя по-настоящему его звали как-то по-другому. Как-то раз мы с Мамой к ней пришли и застали у нее Галу, которая жаловалась, что «этот тип присосался к ее дочери, как пиявка». К Бабушке вообще все соседи приходят жаловаться на жизнь, и всех она выслушивает. Мне это не нравится, потому что отнимает ее у меня, тем более что некоторые приходят со своими собаками, а это уже верх наглости – Бабушка моя, и только моя!
Но на этот раз Гала была без своих барбосов, и мне стало интересно. Я как-то видел, как Дуремар с Голенастой целовались во дворе, так действительно было похоже, что он присосался, потому что это было очень долго и дама его в конце концов оттолкнула. Но на пиявку он вроде не похож, хотя длинный и тощий. Я-то знаю, что такое пиявка – мне Мама показывала этого толстого червя, когда я случайно провалился в пруд, и объяснила, что эта гадость ко мне прилипнет и не отстанет, если я не буду ее слушаться. Из разговора Мамы и Бабушки я усвоил, что Дуремар, в честь которого окрестили кавалера Голенастой, – это не пиявка, а всего лишь имеет какое-то отношение к пиявкам, и, главное, что в фильме про Буратино он ходил в клетчатой кепочке, как и наш. Мне Дуремар никогда не нравился – он пахнет отвратной смесью табака, какого-то одеколона и страха. Наверное, страхом он пахнет не всегда, а лишь тогда, когда встречается с собакой. Неудивительно, если он вынужден тесно общаться со Швабриком!
Так вот, во всем, что произошло в тот день, виноваты исключительно Дуремар и Швабрик, а Берта тут ни при чем. Увидев гостей, хозяин мгновенно поймал Берту за ошейник и привязал к дальнему дереву. Заслышав оглушительный лай, визитеры слегка оторопели и заходили на участок уже с опаской. Мы с Санни, как воспитанные собаки, захотели подойти поздороваться, но нам не дали – Санни приказали сесть, и она послушно села, а меня Мама схватила на руки. И тут, когда все двуногие собрались у стола под каштаном, откуда-то выскочил Швабрик – я так и не понял, то ли он сидел у Галы под мышкой и спрыгнул наземь, то ли вылез из машины вслед за хозяевами, а те его не заметили. Швабрик метнулся к Берте и, по-своему обыкновению, вцепился ей в заднюю лапу. Она взвыла и рванулась, пытаясь дотянуться до обидчика, поводок отбросил ее назад, однако второго рывка он не выдержал – лопнул, и Берта ринулась вперед, ослепленная гневом. Она нацелилась на Швабрика, тот заметался и спрятался за Дуремара. Берта бы его просто сшибла, но этот идиот – люди бывают куда большими идиотами, чем мои сородичи! – со страху замахал руками и, отступая, слегка задел Художницу. Бразильянка-телохранительница решила, что это нападение на ее любимую хозяйку, и, забыв про Швабрика, повалила Дуремара и вцепилась ему в руку. Он дико завопил, и в этот момент откуда-то выпрыгнул Швабрик и вдобавок куснул его за голень.
Последовал всеобщий переполох. Когда Берту заставили отпустить несчастного Дуремара, всех нас, собак, кроме Швабрика, шмыгнувшего на соседний участок, отвели в домик и заперли в комнате. Но я все видел в окно, запрыгнув на кресло, стоявшее у подоконника. Сначала Мама и Художница пытались поднять с земли покусанного, а он все время падал. Потом подошел муж Художницы, поднял его, как мешок с картошкой (я, правда, не видел, как поднимают мешки с картошкой, но Мама потом так рассказывала об этом Папе), и посадил на скамейку. После этого они смывали с него кровь, чем-то присыпали рану и перевязывали, а он, очевидно, уже пришел в себя, потому что громко верещал: «Ой-ой-ой! Ай-ай! Больно, больно!» Пошатывающийся в это время, прислонившись спиной к дереву (наверное, чтобы не упасть), и закатывая глаза, то и дело прикладывался к пузырьку, который вытащил из кармана. Гала сидела на другом конце скамейки совершенно неподвижно и ни во что не вмешивалась, а Голенастая рыдала в голос. То есть я думал, что это она плачет, жалея Дуремара, но потом из рассказа Мамы понял, что она не плакала, а смеялась. Вот и пойми этих людей! Я до сих пор иногда путаю, когда они плачут, а когда хохочут, уж больно похоже они это делают.
Нас не выпускали из комнаты долго – до тех пор пока гости не уехали. Я видел в окно, как, оставив жалобно скулившего Дуремара сидеть на скамейке, а Галу – искать Швабрика, все остальные стали перетаскивать упакованные в картон и бумагу картины из мастерской в машину Голенастой. Их перевозили в галерею Галы. Когда все перенесли, то переключились на поиски Швабрика, который в конце концов нашелся на участке Бабы-яги. Наконец джип уехал, и мы очутились на свободе. Надо отдать должное хозяевам Берты – они ее не ругали, но настроение у всех было «ниже уровня моря», как выражается моя Мама.
– Надо же, ну и начало делового сотрудничества! – Лина укоризненно смотрела на Берту. – Я понимаю, ты меня защищала, но зачем же было зубы в ход пускать?
– Ничего страшного, – успокаивала ее Мама, но голос ее звучал не слишком уверенно. – Этого… Дуремара… не могу запомнить, как его зовут на самом деле… в семье Галы не слишком уважают, тем более что они сами виноваты – нечего было Швабрика с собой таскать!
Но, как выяснилось чуть позже, ничего страшного не произошло, и через несколько дней мы отправились на персональную выставку Художницы в галерее Галы. Перед этим Мама меня вымыла. Я понимаю, когда меня тащат в ванну, если я в чем-то вываляюсь, так уж у нас заведено, тут ничего не попишешь. Но меня возмущает, если меня, почти идеально чистого, стирают, как половую тряпку! Я давно смирился с тем, что после каждой прогулки Мама моет мне лапы, но мытье головы – это уж слишком! Несколько утешило меня то, что после того как меня вымыли, высушили и причесали, все говорили, какой я красивый.
Когда мы приехали на вернисаж, то встретили там кошку Малютку на руках у Художницы, тоже отмытую и расчесанную. Была там и Лулу, вся в бантиках, а на шее у нее была какая-то странная ленточка, вся в блестках – Гала гордо всем говорила, что это специальное ожерелье от «Сваровски». Подумаешь, фифа какая, со мной даже не поздоровалась! Не очень-то и надо! Все равно я был в центре внимания, а не она. Швабрика они с собой не взяли, и правильно сделали, он совсем не умеет себя вести в обществе.
А потом пришла еще одна девчонка-йоркширка, некая Мими. То есть не пришла, а ее принесли на ручках. Эта была вся в завиточках, с блестящими заколками и висела на руках у хозяйки, как моя любимая плюшевая собачка. Хозяйка тоже была вся в сверкающих камешках, только завитков у нее не было, потому что она была почти лысая – так, какая-то рыжая короткая щетина на голове. Оказывается, нас, четвероногих, привели сюда потому, что наши портреты висели на стенах – мы были героями выставки!
Я раньше не знал, что такое вернисаж, а это оказалось очень весело. Это такая большая толкучка. Было очень много людей, с некоторыми я был уже знаком. Был, например, Волчий Человек. Мы с ним поговорили – как приятно, когда кто-то из людей тебя абсолютно понимает и говорит на твоем собственном языке. Я ему пожаловался, что Мама в последнее время водит меня на поводке. Она меня не спускает после того, как я попытался съесть большого толстого пса из соседнего подъезда, а его хозяйка, такая же большая, толстая и с мордой точь-в-точь как у него, пообещала в следующий раз спустить его с цепи, чтобы он проглотил в один присест и меня, и Маму. Подумаешь, напугала! Я Маму всегда отобью.
Волчий Человек, по счастью, был без своего померанского довеска. Оказывается, Авву он оставил в горах, она там охотится на леопарда. Она ходит по его следам, разрывает в этом месте землю и ее метит. Что ж, надо отдать ей должное – такая может пойти и на леопарда. Пусть она совсем малявка, но, честно говоря, когда я ее встречаю, мне становится не по себе, такая кого хочешь построит.
Женщины почти все были в длинных платьях и намазанные, как моя Мама. Одна Гала была в каких-то странных широких штанах с резиночками внизу, очень похожих на те, в которых наш сосед из нижних домов бегает с ирландским сеттером Гошей. «Треники», называет их Мама. Мне очень захотелось пометить Галу – я всегда мечу все мешки и мешочки, – но Мама меня поймала в самый последний момент, когда я уже задирал лапку, и схватила на ручки.
– Ты что! – в ужасе прошептала она мне на ухо. – Нам еще скандала не хватало, если бы ты испортил дорогущий костюм от Сен-Лорана!
Не знаю, что такое «Сен-Лоран», но треники есть треники, и мои мысли подтвердил басок стоявшей за моей спиной Лизы, которая тихо говорила Голенастой:
– Вот уж не знала, что Сен-Лоран шьет спортивные костюмы! – И они засмеялись.
Что мне в них обеих понравилось – у них были короткие юбки; длинные юбки я не люблю, неудобны они для собаки моего роста, я в них путаюсь. И животики у обеих были голые, только у Лизы в пупочке еще болталось блестящее колечко, за которое хотелось схватиться зубами. У нее на этот раз было всего лишь два поклонника, они ходили с подносами и разносили напитки. А Голенастая была вообще без Дуремара – наверное, тот боялся, что Художница приедет со своими собаками. И правильно сделал, что не пришел, потому что, хоть Берты и не было, алабайка Вайдат там присутствовала, он бы ее точно испугался. Пошатывающийся на этот раз не шатался, а, затянутый тугим воротничком, галстуком и тесным пиджаком (обычно он ходит в заляпанном красками свитере или майке), мрачно стоял в углу. Иногда его рука сама тянулась к бокалам с водой, которые стояли на столике рядом, но Гала была начеку, она тут же толкала его локтем, наверное сильно, потому что он тут же руку отдергивал. Интересно, что это за вода была такая? Понюхать ее мне не удалось – слишком высоко было.
