Ольга Дмитриевна Макарова
Запах желтой Луны
Запах желтой луны.
Пролог.
Все, что время оставляет нам – воспоминания. Но, это не все воспоминания! Беда в том, что очень трудно понять, что нужно запомнить, а что – просто необходимо забыть. Из-за этого очень нелегко достать что-нибудь стоящее с захламленного чердака памяти. Я занимаюсь этим – пытаюсь вспомнить и вспоминаю.
Вы помните то время, когда впервые осознали себя? Не со слов любящих родственников, рассказывающих о ваших милых детских шалостях и первых словах: «Ты так смешно ползал, возил котенка в машинке, и вместо «Дай!», говорил: «На!». Подходил, протягивал руку к конфетке и требовал: «На!». Это было забавно».
Но разве можно верить кому-то на слово? Особенно родителям, воспитывающим нескольких детей: «Нет, так говорил твой брат, а ты говорил…». Многие не помнят и себя, где уж им запомнить других…
А кто помнит начало своего Я? То время и место, про которое можно сказать: «Я ползал, мне было трудно, но ходить-то я не умел, потому и ползал. Уж, конечно, не для того, чтобы всех смешить. Я говорил: «На!», когда хотел что-нибудь, потому что, если я что-то получал, хотел я того или нет, это всегда сопровождалось коротким словом: На.».
Да, память штука удивительная. Начните вспоминать что-нибудь конкретное, и не думайте даже сворачивать в сторону, даже и не представляйте себе ничего другого, как вдруг, вот увидите, зацепится какая-то малюсенькая вещица, или слово, или запах, и – яркая вспышка, вы уже в другом месте и в другое время. Так и пойдет – одно за другим. Попробуйте!
Сразу, может и не выйти – склеивать то, что давно разлетелось на осколки, раскатилось по темным углам и обросло пылью, трудно. Но что же такое жизнь, если в ней нет места памяти? Что это? Шаг из ниоткуда в никуда? Слово, сказанное бездумно, невпопад? Только не для меня!
На закате своих дней я вспоминаю и заново, а иногда и совсем по-новому, переживаю, то, что видел и слышал много лет назад, то, что так опрометчиво забыл. Но мне тогда было всего шесть лет, и мое будущее меня не особенно заботило. В те годы я очень шатко стоял на ногах. Я и подумать не мог, что когда-нибудь сам стану дедушкой.
Глава 1. Дедушка.
С четырех лет я начал болеть. Болела голова. Боль то усиливалась, то отпускала на короткое время, и я со страхом и слезами у горла ждал новой порции судорог. Не каждый взрослый это выдержит, мне же ничего другого не оставалось. Я и не помнил, и не знал, что бывает по-другому. И пока докторам не давались даже причины моих недугов, я привыкал жить со слезами на глазах. Мне немного помогали большие горькие таблетки, которые я изредка; мама говорила, что они очень вредные; принимал, чтобы уснуть. И еще у меня был Шкаф. В моей комнате стоял огромный старый шкаф блестящего черного цвета, и когда мамы с бабушкой не было дома, я залезал внутрь, забивался в левый угол, между тяжелой каракулевой шубой и прохладной гладкой стенкой, закидывал ноги вязаными кофтами и сидел так долго-долго, ловя в полумраке зеркала на двери свои очертания, и слушая приглушенное тиканье часов в комнате. Я словно бы переставал быть собой, становился частью одежды, пахнущей лавандой и нафталином, и боль отступала.
Приходила мама или бабушка, двери шкафа с грохотом разлетались в разные стороны и меня ревущего выволакивали на свет, под открытую форточку. Мои родные считали, что сидение в шкафу и есть корень всех моих бед, а как же иначе: «Замкнутое пространство, нет свежего воздуха». Они не спрашивали себя, почему я это делаю? Они же знали, что я странный ребенок. А я, как не силился, не мог все им объяснить – в пять лет я ни слова не умел сказать. Я не был отсталым, просто чтобы что-то сказать, нужно, прежде всего, это обдумать, а я не мог.
Попробуйте хотя бы минуту не думать ни о чем, ни-о-чем. Не выйдет! Все равно будете думать, о том, чтобы ни о чем не думать. Так как же мне было что-то обдумывать, если боль засела в моей голове, и со скрипом врывалась в виски: «Вот-она-я, вот-она-я, вот-я, вот-я…»?
Часы в моей комнате тикали устойчиво и ровно, и время мое шло к шести. Мама с бабушкой начали вести между собой длинные и тяжелые разговоры о моем будущем обучении. Бабушка склоняла маму к тому, что для таких, как я, есть специальные школы, в которых дети и учатся, и лечатся, и живут; и там работают люди, привычные к постоянному детскому плачу. На что мама довольно резко отвечала ей, что для таких, как бабушка тоже есть специальные дома, где нет никакого детского плача, и даже можно найти себе пару, чтобы станцевать вальс и чарльстон, так, «как сегодня уже никто не танцует». После этого бабушка хлопала дверью и надолго уходила в свою комнату, а мама садилась рядом со мной, гладила меня по голове и плакала.
В конце концов, они договорились. Однажды бабушка куда-то исчезла, а с нами стал жить какой-то странный дедушка. Мама сказала, что это наш дедушка, раньше они жили все вместе – мама, бабушка и дедушка. Потом бабушка и дедушка крупно поругались, и дедушка уехал жить в другой город, а сейчас они с бабушкой поменялись домами. Дедушка с порога поднял меня на руки, прижал к своим усам, от которых пахло бензином и табаком; это я потом узнал, что это бензин и табак, а тогда меня просто обдало волной нового резкого запаха; и сказал: «Вот он, этот мальчик, а ну пойдем, потолкуем. Как тебя зовут?». Я прижал ладони к вискам, закрыл глаза и покачал головой, что значило: «Не могу, больно».
– Пап, отпусти его, а то он опять заплачет, – укоризненно сказала мама, – С ним не поговоришь, он же не умеет.
– Поговоришь, поговоришь, еще как поговоришь, – дедушка подмигнул мне и улыбнулся желтыми от табака зубами. И я подумал, что скоро все наладится.
Я ни разу не был в бабушкиной комнате: когда она куда-нибудь уходила или просто выходила на кухню или в ванную, она всегда прежде поворачивалась к своей двери и дважды прокручивала ключ в замке. Будь вам шесть лет, вам, наверное, было бы очень интересно, что скрывается за закрытой дверью? А вот мне не было. Во-первых, мои головные боли не оставляли места любопытству: в одиночестве я всякий раз спешил обратно в свой шкаф. Во-вторых, одного взгляда бабушки было достаточно, чтобы не хотеть быть там, где она что-то прячет.
Дедушка распахнул дверь в запретную комнату настежь, и никогда не закрывал ее, даже когда спал и громко храпел. Тогда мама вставала и, вздыхая, шла по коридору, чтобы сделать это за него и заслонить нас от его шумного сна. «Комната, как комната, – подумал я, когда мама однажды попросила меня прикрыть дедушкину дверь, а я не удержался и вошел внутрь, – И зачем было ее прятать?».
Он храпел так, что его седые усы взлетали и касались его большого круглого носа. Дедушка очень часто спал днем, а по ночам уходил из дому. Иногда его не было дома несколько дней и ночей, и когда он возвращался, то спал и днем, и ночью – очень крепко спал. Сегодня был как раз такой день, поэтому я бесстрашно прошел мимо кровати и продолжил исследовать полутемное пространство: «Должно же здесь быть что-то такое – тайное!». Я добрался до угла и увидел там большой коричневый чемодан, очень старый и очень пыльный. Мои ладони, опущенные вниз, как раз были на уровне крышки, я царапнул ее, и, твердая кожа отозвалась тихим скрипом. Замки чемодана были открыты, и я решился приподнять крышку. Она оказалась тяжеловатой для меня, но все же, прежде чем густой кашель деда за спиной заставил меня вздрогнуть и уронить крышку, я успел увидеть какую-то странную выпуклую картину и край плоского желтого лица, нарисованного на ней.
Я повернулся к кровати, дед зевнул, открыл один глаз и хитро посмотрел на меня:
– Митька, а Митька, не шали! Сбегай-ка, попроси мать сделать чайку. Дед проснется и все тебе покажет. У деда скоро отпуск, вот и разберемся мы с тобой в этих делах…
Мама стала уходить из дома нарядная, приходила поздно, и от нее сильно пахло чем-то резким, но приятным – теперь-то я могу с уверенностью сказать, что это был запах мужского одеколона – запах скорых перемен в нашей жизни. Никогда прежде я не видел маму такой веселой, но все ее веселье тут же исчезало, стоило ей остаться наедине со мной и моими слезами. Она тяжело вздыхала, гладила меня по голове, и грустно смотрела куда-то вдаль, так, словно у нашей комнаты не было стен.
Однажды она не пришла ночевать. Дедушка спал, а я сидел в своем шкафу, с открытыми дверями, чтобы видеть часы на стене. «Еще пятнадцать, тридцать, сорок минут, и она придет. Оказывается, старая шуба состоит из ворсинок и дырок, и их можно перебирать пальцами под счет секундных стрелок». Девять, десять, одиннадцать часов – пока не проснулся дедушка и не прервал мой молчаливый разговор с часами и шубой.
«Митька, иди-ка сюда! – донесся с кухни бодрый и громкий голос, – Поможешь мне с ужином».
Дедушка нарезал помидоры тонкими кружочками и бросил их в шипящее масло, потом добавил туда же маленькие кусочки чеснока. Когда от них пошел ароматный дымок, дедушка достал из холодильника несколько куриных яиц и, ловко разбив их о высокий край сковороды, вылил на жареные помидоры. Я зачаровано следил за всеми его движениями и, кажется; сейчас уже точно не вспомнить; забыл и про маму, и про головную боль. Правда, ненадолго: «Конечно, – решил я, – когда мама придет, я заплачу, чтобы она знала, как я ее ждал, и от радости, что она вернулась, тоже».
– Мое коронное блюдо! – с гордостью сказал дед, поставив на стол две тарелки с горячей едой. – Сейчас возьмем хлеб, и будем макать глазунью. Давай, помогай, нарежь хлеба, – он пододвинул ко мне разделочную доску с лежащим на ней батоном и большим ножом.
Я неуклюже взял нож и проковырял в хлебе несколько дырок. Дедушка засмеялся, встал у меня за спиной и крепко, но не больно, зажал мою руку в своей огромной шершавой ладони: «Вот так, нажимай и режь, нажимай и режь!».
До наступления полночи я успел покромсать весь хлеб, колбасу и сыр в доме. «Мама обрадуется, – думал я, – Вместо того, чтобы сидеть в шкафу или плакать, я научился полезному делу». Но мамы я так и не дождался: скоро дедушка забрал у меня нож, дал мне большую горькую таблетку, и отнес в кровать. Я уснул.
Глава 2. Комната с большим чемоданом.
Его звали Геннадий Петрович, он назывался художником, носил рубашку в серо-зеленую клетку, и при этом был очень похож на гнома с картинки: на голову ниже мамы, с длинными волосами вокруг лысины, только без колпака и полосатых чулок.
Сначала он просто приходил к нам в гости по выходным, и говорил маме, что я: «Очень интересный мальчик», и ему «просто необходимо» написать мой портрет. В ответ на это мама улыбалась, я плакал; потому что думал, что это очередная лечебная процедура; а дедушка хмурился. Когда художник уходил, мама говорила дедушке, что «Гена ее очень любит, и готов принять все, как есть». Дедушка всякий раз отвечал ей, что спешка хороша только при ловле блох. Мама вздыхала, и говорила, что она «очень устала от всего этого, и ей тоже хочется счастья». А дедушка замечал маме, что, ей ли не знать: «за такое счастье всегда надо платить». После этого мама плакала, и подолгу ни с кем не разговаривала, а на меня даже и не смотрела. Она уходила в нашу комнату, и захлопывала за собой дверь. Я понимал, что это значит, и оставался за дверью, стоял и слушал, как мама тяжело вздыхает там, в комнате, и мне казалось, что эти долгие грустные вздохи происходят у меня внутри.
Мама всегда была упрямой: очень скоро моя кроватка переехала в комнату с большим чемоданом, а клетчатый гном занял мое место рядом с мамой и большим шкафом. Мне трудно вспоминать те дни: перемены – в худшую для меня сторону, стали происходить так быстро, что я не успевал к ним привыкнуть, и большую часть времени чувствовал себя неуютно. Художник и его вещи; вместе с запахами красок, растворителя и одеколона; распространились повсюду, нельзя было и шагу ступить, чтобы чем-нибудь ему не помешать. Мама начала исподволь заговаривать с дедушкой о какой-то, для меня тогда загадочной, «пенсии».
Мы с дедом стали часто гулять, в любую погоду. Если шел дождь, то мы отправлялись на соседнюю улицу, в кафе-мороженное «Сказка», но по дороге успевали промокнуть и замерзнуть – дом мы чаще всего покидали в спешке, и дедушка забывал взять зонт; и холодное мороженное, не казалось нам Сказкой. «Да, Митька, – протяжно говорил мне дед, – Третьи лишние мы с тобой». Я пожимал плечами, а он продолжал: «Ничего, еще немножечко подкопить и можно на пенсию, уедем отсюда, купим домик, заведем бычка, кроликов». Вслед за мороженным шел горячий сладкий чай с лимоном, и я, уже сделав несколько глотков из высокого толстого стакана, успев согреться и поверить в счастливое будущее, радостно кивал в ответ. А дедушка вдруг начинал хмуриться: «Как же ты пойдешь учиться? Будешь кивать и мычать на все вопросы? Ребятишки враз бычком окрестят! Так не пойдет!».
С этими переменами, я совсем забыл про большой чемодан, который из пыльного темного угла, где теперь стояла моя кушетка, переехал под дедушкину кровать. А дедушка помнил, и однажды, когда мама с художником ушли на какую-то выставку, дед по старой привычке широко раскрыл дверь, чтобы впустить побольше света в нашу полутемную комнату с маленьким окошком, и вытянул таинственный груз из-под кровати.
