Ольга Елисеева
Без права на награду
Авентюра третья. Ольденбургские выселки
В Ярославле находилась тогда великая княжна Екатерина Павловна, принцесса Ольденбургская, только что разрешившаяся от бремени. Генерал Винценгероде приказал извещать ее прямо обо всех неприятельских движениях.
А.Х. Бенкендорф. «Записки»
Начало сентября 1812 года. Ярославль.
Ветер с большой реки – теплый и сильный – буквально выдувал всадников из седел. Бил в грудь и не давал устоять на месте. Лошади плясали, норовя сами, без понукания, спускаться с холма.
Два офицера, въехавших на набережную – только перед войной приведенную в порядок и опять развороченную – увидели бесконечные хвосты телег, толпы беженцев, уже успевших завшиветь и покрыться непристойной грязью. Ничего нового. Эти картины с завидным однообразием повторялись от самого Малоярославца. Теперь война докатилась и до Волги. Пусть не сражениями. Но горем. Кровью. Бинтами. Вспоротыми кишками армии.
Жители попрятались по домам, мимо которых текла другая река – серая, вздыбленная, голодная и злая. Кто мог, помогал. Но большинство просто онемело от ужаса.
Впрочем, нашлись и те, кто не растерялся. Александру Христофоровичу несколько раз показали на набережную, как на местопребывание генерал-губернатора[22]. Нашел кабинет!
Беднягу рвали на части. Требовали распоряжений. Поминутно потрясали новостями. И дергали, дергали, дергали.
Пока его высочество в сопровождении целого клана чиновников сам не врезался в курьеров, Бенкендорф и Волконский топтались на месте, не в силах выкрутить лошадей из водоворота повозок, рыдванов, тарантасов…
– Рат фидеть фас, госпота!
Принц был без шляпы, жиденькие волосы липли от пота к голове, залысины от висков прогрызли дорожки чуть не до темени. Худоба обозначилась еще явственнее, чем раньше, а бледность пожрала лицо целиком, не оставив румянца на щеках. Кой черт занес его в Россию? Здесь он сразу постарел, минуя зрелость. Однако в движениях Георга обнаруживалась уверенность, передававшаяся окружающим.
– Ваше высочество! – полковник отсалютовал. – Мы посланы от генерала Винценгероде с уверением в том, что дорога на Ярославль перекрыта Летучим корпусом…
Принц замахал рукой, как бы прося извинения за то, что вынужден прервать вестового. Ему в локоть вцепился пролезший под двумя телегами полицмейстер.
– Георгий Петрович!
Откликавшийся на это имя худосочный отпрыск Ольденбургского дома вытянул подчиненного из-под оглобли.
– Дворянское собрание, что вы велели под госпиталь… нет уж места. В саду кладут. Ничто. Погода жаркая. Но уже под завязку…
Принц ненадолго задумался. Прижал руку ко лбу. А потом снова повернулся к полицмейстеру:
– Тех, хто мошет хотить, отпрафляйте на баршу. Ф Самару поетут. Тяшелых не трогайте. Расберите, мошет, хто помер, место осфоподилось. Да, голупчик, сапретите сакапыфать в горотском саду. Сараза пудет. Фесите ферсты за три, в лес…
Тут же подбежал еще кто-то. Городской голова, квартальные, какие-то столоначальники из правления, временно решавшие все на свете и не знавшие, куда голову преклонить.
– Бешенцев больше не селите на постойных кфартирах, – бросал им принц. – А купсам скашите, нет у нас теперь сфоподных от постоя. Та што са нисость? Как они могут не пускать? Моим именем прихросите, торг сакрою. На фсю гупернию ослафлю. И нашинайте отпрафлять барши. Плотней набифайте. Штобы порошними не отхотили. В Нишнем корошо принимают…
Принц говорил по-русски очень неправильно. Но бегло и без стеснения, обеими руками помогая себе выразить нужную мысль. Бенкендорф уже знал, что этот полуобморочный обладатель ольденбургских выселок весь Ярославль превратил в один большой госпиталь, где, наконец, и приткнулись о камень телеги с ранеными, катившие аж от Бородина.
– Нам тут не татут слофо молфить, – обратился принц к вестовым. – Фы поесшайте фо дворес к феликой княшне. Федь дело к ней, не ко мне.
Молодец. Зрил в корень. Не заносился. Не требовал формальностей.
Его опять схватили и завертели. Покатили дальше по набережной. Большущие сапожищи принца застучали, удаляясь. Он утопал в них, подобно императору Павлу. А мундир, точно сшитый на другого, более статного человека, утягивался ремнями так, что на спине стоял горб.
– Георгий Петрович! – окликнул его полковник.
Принц обернулся на ходу.
– Я не поздравил вас с рождением второго сына.
Хмурое лицо ольденбуржца просияло.
– Феселый бутет парень. Ротится ф такое фремя!
И пошел себе дальше, отмахивая руками и даже чуть ли не насвистывая.
* * *
– Значит, вы оставили Москву?
Великая княжна[23] смотрела на гостей так, словно они головой отвечали за решение Кутузова.
– И вы смеете показываться на глаза порядочным людям?
Екатерина Павловна сидела в большом полукруглом зале, распахнутые окна которого выходили в сад. Слабый, не приносивший облегчения ветер чуть заметно двигал бумаги на столе. Но она всякий раз успевала удержать лист, когда тот намеревался спорхнуть на ковер.
– Это письма, – царевна сумрачно смотрела на офицеров. – Ко мне взывают со всей России, – последние слова она выделила голосом. – Люди в панике. А я? Что я могу? Кроме просьб и жалоб венценосному брату?
Она могла многое. А делала еще больше: пожертвовала полтора миллиона, сформировала целый батальон из своих крестьян. Переписывалась с половиной гражданских и военных чинов. Вызывала неизменное восхищение соотечественников и выражала самые честные и самые бесполезные их чувства по поводу войны.
– Итак, моего брата проклинают?
Гости переглянулись. Они не были готовы к подобному вопросу. Еще менее к ответу на него. Голос великой княжны звучал гневно и утвердительно в одну минуту. Было видно, что сестра государя всем сердцем хочет защитить своего Ангела[24] от нападок, но уже заранее соглашается с их справедливостью. Похоже, Екатерина Павловна ожидала, что и сейчас услышит скулеж сквозь сцепленные зубы. Жалобы, готовые прерваться рычанием. Даже лязг клыков. Всю жизнь проведя с волками, она искала на лицах прибывших офицеров следы знакомых страстей. Но те молчали.
Друзья подъехали к губернаторскому дворцу со стороны сада. Розы засохли на корню, траву выжелтил зной, в воздухе кружились коричневатые, свернувшиеся трубочкой листья. Их уносило за чугунную ограду и бросало на воду, чтобы вместе с перегруженными баржами гнать неведомо куда. Из головы не шла мысль о том, сколько народу перемрет по дороге и будет скинуто в Волгу. Если француз придет и сюда, мертвые руки потянут его на дно.
Желтое видение дворца надвинулось из вялой зелени сада. На пандусах, обнимавших газон, красовались чугунные фонари с цепями. Бенкендорф подумал, как приютно и весело здесь бывало по вечерам, когда зажигали лампы и красноватые гравиевые дорожки озарялись отблесками, а стволы лип дробили свет, даря гуляющим крошечные закутки тени. Ах, всегда-то ему в голову лезло одно и то же! Невесомые дамские платья. И укромные местечки, где этими платьями можно пренебречь.
Впрочем, великая княжна Екатерина Павловна никак не соотносилась с подобными мыслями.
– Почему вы не отвечаете мне?
Хозяйка здешних мест, не вызывая трепета, в трепет повергала. Она встретила вестовых в кабинете мужа, что уже говорило о многом. Для дамы, только что разрешившейся от бремени, Екатерина Павловна выглядела на редкость бодрой и решительной.
– Вы хотите сказать, что дорога на Ярославль закрыта? Так же как она была закрыта на Москву?
Презрительная усмешка тронула ее губы. Вызов был в лице, в позе, в голосе. Но Шурка так устал, что не воспринял упрека.
– Скажите мне вы, воспитанник моей матери. Ради всего святого, что задумал государь?
Как будто император перед ним отчитывается!
– Вас лишили чести. Прогнали, как собак со двора. А вы молчите! – в бессильном гневе воскликнула царевна.
Бенкендорф очень не хотел ехать сюда. Слишком много разного знал об этой молодой женщине. 15 августа, когда государь покинул Москву и через Тверь возвращался в Петербург, флигель-адъютанта вызвали из Летучего корпуса – для бешеной собаки сто верст – не крюк, и на время вернули в свиту. Загадки не было. Во время встречи с сестрой Ангел желал иметь возле себя близкого августейшей семье человека. Бенкендорф присоединился к царскому поезду в трех верстах от города. И уже в его сопровождении император вступил в покои Екатерины Павловны. Разговор не мог быть легким.
Моя самая большая заслуга в том,
Что я не испугался красивейшего из соперников.
Строки этого мадригала, написанного принцем Георгом в день обручения, звучали в ушах Александра Христофоровича, когда «красивейший из соперников» шел впереди.
Преодолев страх, я в радостном упоении
Благодарю его за мое семейное счастье…
Издевался?[25]
Тверской путевой дворец, выстроенный еще в начале прошлого века, а потом переделанный при бабушке Екатерине в новом вкусе, сочетал барокко флигелей с классической строгостью фасадов. С тех пор как принца Георга отправили в нечерноземные глубины отечества, а его супруга стала генерал-губернаторшей, льстецы уверяли, будто Тверь превратилась в «третью столицу России». Сам государь именовал здешние сестрины вертограды «маленьким Петергофом». И бывал так часто, как только мог. Почти ревнуя круглолицую Минерву к мужу.
Не он один. Бонапарт тоже не простил бедняге Георгу уведенную из-под носа невесту[26]. Буквально перед свадьбой в своем кругу смеялись над перлюстрацией письма французского посла Коленкура: «Жених – ничтожество. Он мал ростом, прыщав, косноязычен. У него непрекращающийся понос. Царевна в ужасе».
Но что делать? Крепиться и произносить гордые фразы? «Лучше последний истопник, чем корсиканское чудовище». С ними она и вошла в историю. Были слезы. Упреки венценосному брату. Пощечины жениху. Но ничто уже не могло изменить выбора. Порты Ольденбурга казались важнее, чем счастье сестры. Да и не в принцах счастье. Чем незаметнее избранник, тем естественнее тяга к истинной любви.
Говорили всякое. И что Ангел переодевался в ее платье. И что посещал опочивальню. И что страсть, основанная на внешнем сходстве, больше отдает нарциссизмом, чем кровосмешением. Шурка всегда молчал. Ему бы не простили лишних слов.
Он вступил в покои Екатерины Павловны следом за государем и встал у двери. При виде брата ее высочество порывисто вскочила с дивана. Атлас обивки жалобно скрипнул об атлас платья.
– Мой Бог, Александр! Что, что я вам говорила? Он пришел. Он не мог остановиться. Этот человек – Зверь.
Как всегда о Бонапарте. Государь стремительно прошел через комнату, знаком удержал готового склониться к руке принца. Подхватил сестру, намеревавшуюся лишиться чувств. Обычно она бравировала решимостью. Упрекала брата в недостатке твердости. Хотела вести его. Получать отчеты и разъяснения. Вдохновлять на великие дела.
– Ваше бездействие, вечные колебания подтолкнули Бонапарта! Вы почти оправдывались перед ним.
– Като. – Его Величество взял сестру за руки и усадил обратно на диван. – Прежде всего, здравствуй.
Они поцеловались. Бенкендорф мог видеть, как бездвижные губы царевны не ответили на братский привет.
– Ваша нота по поводу Ольденбурга, какое убожество! Вы лебезили перед узурпатором.
Первое, что сделал Бонапарт, прежде чем вступить в Россию – оккупировал владения бедняги Георга и присоединил их к Франции. Всем казалось, что император французов мстит и капризничает. Но то был шаг продуманный и предпринятый с холодной головой. Порты. Русским негде базироваться в Европе. Ангел вывел из игры Турцию и Швецию[27]. Бонапарт ответил Ольденбургом. Партия началась.
Наши дипломаты дуэлировали с французскими. Всем все было ясно. Кроме великой княжны.
– Я нарочно привез к вам полковника Бенкендорфа, – с легким укором молвил император. – Его брат Константин дрался за вашу честь в Неаполе и был ранен.
Екатерина Павловна одарила флигель-адъютанта царственным взглядом.
– Благодарю. – На ее лице мелькнул минутный интерес, но тут же погас. Она снова повернулась к Ангелу. Сейчас ее занимал только он.
Был бы Шурка один на улице, плюнул бы под ноги. Константин дурак. Позволить продырявить себя, ради снисходительного кивка? Уже завтра царевна не вспомнит его имя. Хотя… французы издевались над Россией, говорили, что притащат «ольденбургскую шлюху» в шатер к Бонапарту, чтобы тот поступил с ней, как «последний истопник»!
– Моя драгоценная сумасбродка, – государь взял в руки черную головку Екатерины Павловны и поцеловал в лоб. – Ты же видишь, я во всем слушаюсь тебя. Оставил армию, поехал в Москву, – голос Ангела звучал снисходительно. Негодующие взгляды великой княжны не могли его сбить. – Что за счастливые воспоминания нахлынули на меня при одном виде белых стен! Я плакал, как дитя!
– Вы должны были не плакать, а произнести речь, воодушевив всех. – Царевна вывернулась из братских объятий.
– Настроение народа возвышенно. Дворяне пожертвовали три миллиона. Купцы девять. Восемьдесят тысяч человек мобилизовано в ополчение. Большинство добровольно. Уверяю тебя, в Петербурге не будет и половины…
– Тверь даст столько же, – встрепенулся Георг. – Здешнее благородное сословие готово умереть…
Оба – и император, и его сестра – досадливо воззрились на третьего лишнего. Им не нужен был свидетель.
– Настроение в столице хуже, чем в провинции, – продолжал государь. – Мне надо торопиться. Ты знаешь, сколько набежало дел за время моего отсутствия…
– Не увиливай! – царевна вновь схватила брата за руки. – Ты не можешь уехать, как всегда ничего не решив. Кто назначен командующим? Ни в коем случае не бери на себя это бремя. Ты не умеешь внушить доверия солдатам.
Ангел поморщился. Бестактность сестры нельзя было объяснить ни близостью, ни откровенностью. Да, он не воин. Что ж в том беды?
– Я не предаю мужеству под пулями особого значение, – отчеканил император, – ибо доказал, подставляясь под них, как другие, что не трусливее любого из моих гренадер.
– Но все же вы уезжаете из Москвы! – воскликнул носатый принц, явно озвучивая слова жены. – Из города, который только и может стать сердцем народной войны. Я бы на вашем месте никогда не покинул Первопрестольную!
Вот. Они уже примеряли императорскую корону, полагая, что управлять всей страной не сложнее, чем Тверью. Губы Ангела тронула слабая усмешка.
– Друг мой, пусть каждый остается на своем месте. Поверьте, я с охотой откажусь от моего, как только увижу человека, способного трудиться лучше меня.
Ольденбуржец смутился.
– Вы опять уходите от ответа. Кто станет командовать? – прокурорский взгляд сестры уперся в лицо государя. – Барклай не годится из-за иностранного происхождения. Его подозревают в измене. Багратиона любят, но он тоже не русский…
– Но его примут с восторгом, – подал голос Георг.
«Каково же ее влияние, если она может заставить мужа хлопотать за любовника?» – Бенкендорф мысленно поздравил бабушку Екатерину с достойной внучкой.
– Ваш протеже, генерал-губернатор Москвы Ростопчин пишет мне о Кутузове, – проронил сквозь зубы государь. – В Петербурге и старой столице общее мнение за этого человека. Но признаюсь, мне тяжело сделать подобный шаг. Поражение под Аустерлицем – его вина.
Повисла пауза. Потом Екатерина Павловна вздохнула и покусала нижнюю губу.
– Вы все еще колеблетесь. – В ее заключении не было ни вызова, ни упрека. Только констатация. – Но примите же наконец какое-нибудь решение. Делайте что-нибудь.
* * *
Теперь эта властная пленительная женщина сидела напротив двух вестовых и искала в их лицах признаки скрытого недовольства.
– Вам следует сообщить мне прямо, каковы настроения в войсках. Опасно ли моему брату вернуться туда, чтобы поддержать свою честь?
Чего она хотела? Чтобы из Петербурга Его Величество примчался под Тарутино? Вытирать побитым воякам скупые мужские слезы? И чтобы они всем скопом накинулись на него в ужасе от собственной участи? Задушили, как батюшку?
Бенкендорф понимал, что его молчание сейчас, как никогда прежде, – золото. Екатерина Павловна хочет царствовать и уже воображает себя во главе народного ополчения. Каждому из членов августейшей фамилии хоть раз выпадает шанс получить корону. Обычно его упускают. Даже не видят. Но царевна родилась зрячей. Ее час настал.
Она подошла к секретеру, откинула полированную крышку и вынула из общей стопки длинный конверт со сломанной сургучной печатью. Полковник узнал переплетенные инициалы «М. Ф.»
– Моя мать пишет, – угрюмо произнесла царевна. – Вы свой человек, и вам я могу это показать.
«Никогда не забуду тех минут, когда мы вступали в церковь. – Обычно твердый почерк вдовствующей императрицы прыгал, точно рука тряслась. – Мы шли посреди толпы, ни единым звуком не выдававшей своего присутствия. Можно было слышать шелест шагов. Я взглянула на государя, и мои колени подогнулись. Достаточно одной искры, чтобы гнев народа вспыхнул».
Да, без сомнения, после убийства мужа то был самый страшный миг в жизни Марии Федоровны.
– Я несколько раз писала брату. Требовала от него решительных действий, – царевна готова была ломать руки.
– Что же вам отвечает Его Величество? – осторожно осведомился Бенкендорф. Они уже были вдвоем. Волконский ретировался по знаку руки великой княжны. Без него собеседница расслабилась. Пригласила полковника сесть. Позвонила в колокольчик, спросила чаю.
– Слова брата всегда благородны. Но… – Она протянула другое письмо.
Не без колебания Бенкендорф взял конверт. Такое доверие надо оплачивать. А он пока не знал, чем? Что потребуют взамен за тайны, раскрывать которые Александр Христофорович вовсе не просил?
«Люди несправедливы к тому, кто попал в несчастье, – писал Ангел. – Я не исключение. Я всегда знал, что со мной такое случится, как только судьба перестанет быть благосклонной. Вспомните, они носили меня на руках. В самый день смерти батюшки, как они ликовали! Это ли не наказание? Неужели и Вы присоединили свой голос к тем, кто обвиняет и мучает меня?»
– Что вы ему написали? – не выдержал флигель-адъютант.
Екатерина Павловна пожала плечами, будто говоря: ничего особенного.
– Спасай свою честь. Умереть не страшно, страшно жить в позоре!
Зачем терзать сердце, которое и так истекает кровью?
– Я не могла больше сдерживаться и сказала все, как есть. – Екатерина Павловна всхлипнула. – «Недовольство крайнее. Вас винят в крушении империи. Судите сами, что происходит в стране, где презирают царя…»
– Вы угрожали ему революцией? – поразился Бенкендорф. Смелая женщина!
– А что еще может его подстегнуть? – с вызовом отозвалась великая княжна. – Наш народ готов на любые жертвы. С государем или без. Позор от потери Москвы возбудил мщение. Мой брат еще может спастись, приезд в армию вновь настроит умы в его пользу. Я хотела бы тысячу раз отдать жизнь, чтобы освободить его от подобного положения…
Царевна проговорилась. Как когда-то ее муж, сказав: «На вашем месте». Александр Христофорович вздохнул. Теперь он знал, что отвечать.
– Правда за правду, мадам. Пребывание вашего августейшего брата в армии крайне опасно. Его ненавидят. Хуже – презирают. Нападкам нет конца. Всякое может случиться. Вам ли не знать?
Оба испытующе посмотрели в глаза друг друга, чтобы уяснить, одно ли и то же имеют в виду? Одно.
– Если вы действительно готовы жертвовать, ради брата, жизнью, не взывайте более к его чести и славе, не говорите о позоре. Не требуйте приезда в войска. Он достаточно умен, чтобы не последовать подобному совету, – полковник выдержал паузу. – И чтобы заподозрить в вас личный интерес.
Екатерина Павловна откинулась в кресле и долго, без улыбки разглядывала собеседника.
– Вы верный друг, – наконец протянула она. – Друг моей матери. И слуга Его Величества.
Бенкендорф поклонился.
* * *
Он думал, что разговор окончен. Но ошибся. Предпринятый им выход из трудного положения восхитил великую княжну.
– Есть одна вещь, – сказала она, – которая может стоить моему брату короны.
Александр Христофорович сделал внимательное лицо. Уж разбирались бы сами!
– Вы знаете мою историю. Она известна даже чужим.
С таким достоинством говорить о собственном падении могла только королева.
– Я имела несчастье родить второго сына в тот самый день, когда князя Багратиона ранило осколком гранаты. Он умирает. У него мои письма. Поезжайте в Симы, найдите их.
Нет, на такое полковник не подписывался!
– Мадам, у меня приказ явиться…
– Вы не понимаете всей серьезности, – повелительным тоном прервала царевна. – Князь тысячу раз клялся мне, что уничтожил их. Но, зная его характер, я не верю словам.
«Еще бы! Ваши письма для него – охранные грамоты».
– В этих бумагах много лишнего. Но главное – они могут скомпрометировать государя. Вообразите, если мои признания попадут в руки французов. Что весьма вероятно в суматохе, при отступлении.
И опять оба выразительно посмотрели друг другу в глаза: понимают ли? Понимают. Вряд ли в письмах политика. Кого сейчас интересуют былые интриги? А вот былые связи, да такие, что роняют честь хуже сдачи Москвы. Ангел будет скомпрометирован домашним кровосмешением. Ведь гуляла же по рукам его случайная записка: «Жаль, что я больше не в Твери и не могу, как прежде, закутать тебя одеялом и поцеловать перед сном твои ножки».
Сколько толков!
– Почему бы вам не послать кого-то из своих людей?
Царевна покачала головой.
– Вы читали томик стихов, которые мой муж написал мне в подражание Гёте?
Неожиданный переход. Да, он читал. У Марии Федоровны лежал на столе. Всего 50 экземпляров. Исключительно для своих. «О, только ты во мне пробудешь нежность и благородных помыслов порыв». Шурка не учил, само застряло:
Спешу в мой порт родной,
Тобой влекомый.
Стремлюсь к тебе
Туда, где вечно бьет родник
У дома нашего…
По-немецки звучало красиво.
– Вот видите, – великая княжна улыбалась. – Так вышло. Я его люблю.
«Есть за что».
– Он честен. Добр. Прям. И я хочу быть с ним. У нас общие слуги. Если отправлю кого-то из них, он может ненароком узнать. Мне надоело доказывать… В прошлом году его высочество уезжал на строительство канала, я писала каждый день и истратила до пятисот листов. Он всем демонстрирует эту пачку. К счастью, не дает читать. Но, – она помедлила, – ему важно, чтобы знали: он любим.
Бенкендорф был тронут.
– Вас просит женщина. Не сестра государя. Не дочь вдовствующей императрицы. Помогите мне.
Сколько раз сказано: нельзя ловиться на подобные дешевые… Но вот он же верил в «родник у дома нашего». Немецкая сентиментальность.
– Хорошо. Вы должны мне их описать. Бумага. Цвет конвертов.
Полковник согласился. Хотя не имел для этого ни одной личной причины. И, когда Екатерина Павловна очень подробно по памяти воссоздала картинку, вплоть до первых строк, спросил:
– Вы ничего не прикажите ему передать? Если, конечно, застану живым.
Она смутилась. Несколько секунд молчала. Потом кивнула своим мыслям.
– Скажите то, что хочет услышать мужчина перед смертью. Он лучший. Самый достойный из тех, кого мне довелось знать.
Было ли это ложью? Лишь отчасти. Ложью сегодняшнего дня. Не вчерашнего.
* * *
Бенкендорф уехал еще до сумерек, оставив Волконского «при ярославском дворе» высыпаться.
Полсуток. Маленькое имение князей Голицыных на Волге. Даже не слишком богатое: барский дом не перестраивали с прошлого века. Народ показывал туда. Кланялся. Все спрашивал про Москву. Неужто и Ярославль сдадут? Что же это у государя за армия? До Волги дошли. Раньше о таких делах слыхом не слыхивали…
– Какой государь, такая и армия, – огрызался Шурка. – Зато вы раньше о татарах слыхали…
В доме было полно народу из штаба армии. Все унылые. Ждали развязки. На требование проводить к самому пытались возражать. Мол, уже в бреду. Ни с кем не говорит. Антониев огонь в ране. Как узнал о Москве, вскочил с кровати и ну кричать. Потерял сознание. Насилу уложили. Отходит.
Последнее было правдой. Соборовали. Причастили. Разрешили от бремени земных грехов. А тут, как на зло, с этими же грехами в душу.
– Я от великой княжны Екатерины Павловны.
Подействовало как пароль.
Проводили. Спальня. Не суть просторная. Окна по жаре настежь. Князь Петр лежал на кровати, давно сбив легкое одеяло ногами. По временам стонал и уже ничего не понимал вокруг.
Бенкендорф приблизился.
Черные всклокоченные волосы, спутанные, свалявшиеся бакенбарды, нос заострившийся, точно у покойника. Губы искусаны до болячек. Свободной, здоровой рукой схватил наклонившегося к нему офицера за грудки. Силы-то еще!
– Как же можно отдавать такую добрую, такую хорошую родину?
Бредил. Вспоминал старый разговор с Барклаем.
– Я приехал по повелению ее высочества Екатерины Павловны.
Взгляд на минуту стал осмысленным. Князь уже не мог говорить. Только указал рукой на стол. Там были свалены портфели походной канцелярии. Не все, конечно. Самые важные. Бенкендорф отошел, взял черные коленкоровые папки в охапку. Вернулся к кровати и стал одну за другой показывать умирающему.
Две легли в сторону. На третьей Багратион запнулся глазами. Шурка расстегнул медный замочек в форме затейливой буквы «П». Князь Петр с усилием кивнул.
Странно было, что тот же человек, которого он когда-то чуть не растерзал в Молдавии за попытку сосватать Като Бонапарту – конечно, мнимую – теперь, по ее повелению, приехал за письмами.
Пачка, завязанная пестрым муаровым платком с легким ароматом грецкого ореха. Судя по весу, здесь не все.
Князь силился что-то выговорить. Александр Христофорович наклонился совсем низко, так что ухо почти касалось губ.
– В Петербурге. У Салагова. Не брал с собой.
Бенкендорф кивнул. Оставил у доверенного лица, у земляка. Сознание быстро покидало умирающего, но рот все еще шевелился.
– Отходит, – послышался рядом голос денщика, неизвестно как вошедшего в комнату. – Воздуху не хватает.
Не то. Полковник как мог, напряг слух. И впервые в жизни, еще до контузии, до глухоты, прочитал по губам.
– Люблю. Жаль…
Ему не пришлось лгать. Утешать и говорить, будто она тоже. Багратион еще шевелил губами, но уже без слов. Его набрякшие воспаленные веки были опущены.
Наконец, он весь вытянулся, внятно выговорил:
– Предали…
И, двинув назад по постели обеими ногами, отчего от бинтов поднялся смрад, затих. Дюжий корабельный канат души разрубили одним махом.
Денщик засуетился, начал выпрямлять и прихорашивать тело, закрывая одеялом самое нестерпимое для глаз. Потом отошел к двери:
– Пожалуйте прощаться.
Бенкендорф вышел. Обратный путь занял у него еще полсуток. Он привез великой княгине печальную весть. Та вскрикнула, хотя и ожидала ее. Но не стала ни падать в обморок, ни рыдать прилюдно. Уронила край шали на пол и, волоча его за собой, пошла прочь.
* * *
– Потеряли! – Видно, принц, вопреки мнению жены, не считал Багратиона помехой своему семейному счастью и горевал искренне. – Есть ли в армии хоть один, способный его заменить? – Теперь Георг говорил по-французски. А вот на набережной стеснялся, ломал язык русским.
– Милорадович, Ермолов, Толь, Раевский, Дохтуров, Коновницын, Неверовский, Воронцов, – полковник готов был и дальше перечислять фамилии.
Но вернулась великая княжна.
– Прости, мой друг, – ее грустная улыбка предназначалась мужу, – мне необходимо еще побеседовать с флигель-адъютантом. – Она сделала Александру Христофоровичу знак следовать за собой и вскоре оказалась в уже знакомой полукруглой комнате. – Что вы знаете касательно моей матери? Уже распускают слухи о ее недостойном поведении. Будто она упаковала даже медные шандалы в Зимнем. Готовилась к бегству! А жена брата, – царевна поморщилась, – не стала собираться… Неужели правда?
Что правда? Шура разозлился. Упаковала она! Может, и упаковала.
– Мадам, у вашей матушки на руках не одни шандалы. – Его все-таки вывели из себя, и голос начал предательски дрожать. – На ней воспитательные дома, пансионы, сиротские приюты. Всех надо выслать, эвакуировать. Элизе хорошо, – Бенкендорф даже не заметил, что назвал супругу государя так фамильярно, – заказать себе чашку: «Я русская и с русскими умру» – и сидеть, сложа руки. Она ни за что не отвечает.
– Спасибо, – выдавила царевна. – А то уж я пала духом. Знаете, письма мамы, они действительно… мелочны.
О да. Он знал. Кутай горло, не забывай носки. Великая княжна протянула полковнику еще один конверт. «Я не понимаю, как беспорядочно прошла эвакуация из Москвы. Девиц из Благородного пансиона вывозили на простых телегах. Неужели нельзя было найти кареты?» Добрый старый фатерлянд с его штучными интересами! Но разве плохо, когда кто-то не теряет головы в самых крайних обстоятельствах?
– Что вы сделали с письмами князя Багратиона? – прямо спросил Бенкендорф.
– Сожгла. Немедленно.
– Там не все. Часть в Петербурге. У доверенных людей.
Ее высочество кивнула.
– Я напишу брату. Открыто.
– Надеюсь, о моей миссии…
– Ни слова. – Она уже взяла себя в руки и заговорила о другом. – Через пару дней я отправляю младшего сына к бабушке в столицу. Вечером ему разрешают несколько капель козьего молока. Георг сам его кормит. Хотите посмотреть?
От такой чести не отказываются.
Принц пребывал в дурном расположении духа. Дела на пристани шли не лучшим образом. Но чуть только внесли младенца, лицо отца прояснилось, он осторожно принял очередное высочество на руки. Малыш был большой, красный и горластый. Ему не нравилось отрываться от кормилицы, однако рожок с козьим молоком его утешил, и он стал дрыгать в воздухе толстыми пятками, ничуть не подозревая, в какой важной семье родился.
– Ваше высочество, – начал Бенкендорф, – вы намерены объявить осадное положение?
Георг помрачнел.
– Я сегодня издал манифест к жителям, где писал, что никакой опасности нет и мы с великой княжной уедем последними. – Он помедлил. – Говорят, в Москве «забыли» десять тысяч? На мне такого греха не будет.
Его высочество страшно боялся госпиталей. И военных. Считал себя трусом. В детстве цыганка схватила на улице за руку: «Ты умрешь среди трупов! Среди трупов!» Потому так сильно не хотел надевать мундир. Пришлось. Зимой, когда русские уже наступали, но раненых не поубавилось, Георг, зайдя в лазарет, заразился тифом и, вспыхнув, погас за несколько дней. Ольденбург все еще оставался во власти Наполеона: «Моим детям я завещаю шпагу и доброе имя, потому что больше мне завещать нечего». Все удивлялись, что Екатерина Павловна, выйдя замуж против воли, почти помешалась от горя. Но те, кто видел принца и принцессу вместе, говорил, что и она заслужила глоток счастья. Жаль, короткий.
