Ольга Елисеева
Личный враг Бонапарта
Пожалуй, сейчас ему трудно было бы даже вспомнить, чего хотелось в другой, довоенной жизни.
В юности любил читать древних авторов. Плутарха и описание подвигов великих людей. Когда три года назад был с миссией в Архипелаге, первую ночь не мог спать, воображал, что корабль стоит у берегов, где ходили Одиссей и Агамемнон. Все таращился на темную полоску земли, и мнилось, что за кустами еще движутся бесприютные тени героев. Смотрел в теплое чужое небо и мысленно примерял доспехи Ахилла.
Допримерялся! Хорошо не погиб, как Патрокл!
Одно Бенкендорф усвоил твердо: всегда может быть хуже. Он явился в Петербург в середине февраля и… окунулся в победный восторг. Его никто не слушал. И все поздравляли.
Капитан смешался, говорил невпопад. Хвалил Толстого. Ругал Беннигсена – того, кому государь пожаловал Андрея Первозванного.
А там… Там был разгром. Толпы обезумевших, бегущих, никем не управляемых людей. Смерть и позор. Без поражения. Что казалось неправдоподобным, особенно издалека, из Петербурга.
На Александра Христофоровича смотрели косо, принимали холодно. И, наконец, вдовствующая императрица снизошла до вразумления. Она пригласила воспитанника в свои теплые покои в Зимнем и, велев всем выйти, указала на стул.
– Вы огорчаете меня, Сашхен.
Мария Федоровна только что вернулась с бала. Конечно, она больше не танцевала. Целую вечность! С тех пор как семь лет назад стала вдовой. Приличия запретили бы ей скакать в котильоне, но при взгляде на стан-амфору, на исполненные грации и спокойного величия движения императрицы-матери, оставалось только сожалеть, что эта рослая фарфоровая дама не возглавляет торжественные шествия в первой паре полонеза.
Траура ее величество не носила, возненавидев черное в те дни, когда лила слезы по мужу, а вся столица ликовала и в окна дворца даже ночью долетали приветственные крики. Глупцы думали, будто расстались с тираном! Надолго ли? Вот он, новый тиран – Бонапарт – стучится в двери!
– Сядьте, Сашхен, – Мария Федоровна жестом отослала камер-фрау, готовую снять с ее головы диадему и отколоть мантию. Нет, она будет разговаривать с этим остолопом как подобает истинной царице. – Я разочарована.
Покровительница возвышалась над Бенкендорфом на целую голову, а его росту завидовали многие! Но сейчас крестник сжался, как всегда сжимался в ее присутствии, опустил плечи и втянул шею.
– Садитесь же.
Мария Федоровна опустилась на стул со спинкой-лирой и одним взмахом уложила у ног шлейф, расшитый золотыми розетками.
– Мне не нравится все, что вы делаете, дитя мое, – веско сказала она. – И мне не нравитесь вы сами, каким прибыли из-под Эйлау.
Что на это ответить? Бенкендорф переминался с ноги на ногу, готовый пятками просверлить наборный паркет и провалиться этажом ниже. Вдовствующая императрица – не тот человек, который думает, будто повинную голову меч не сечет. Очень даже сечет. И за два десятилетия покровительства сын покойной подруги часто выходил из ее кабинета высеченным.
– Вы недовольны чином полковника? – почти насмешливо спросила пожилая дама. – Друг мой, ваш командир продвинул вас лишь на одну ступень. Тогда как я, – она выдержала паузу, – на две. Вы только пару недель проходили подполковником. А уже новое назначение. Не пора ли…
«Заткнуться», – мысленно проговорил за нее Бенкендорф.
– …вести себя более благоразумно, – закончила царица.
Они сидели в светлом кабинете государыни. Ее величество не любила мрачных тонов. В жизни и без того много ненастных дней, пусть хоть вещи дарят ощущение весны. Над столом висел крымский пейзаж кисти самой августейшей художницы. В медальонах между окнами – портреты ее детей, которые Мария Федоровна лично вырезала по кости. Каждый величиной с ладонь, простая легкая оправа, тонкая лента, булавка к обоям – все по-семейному. В дальнем углу Бенкендорф заметил свой профиль. В этом доме он был Сашхен, или даже Шурка, как подвернется ей под руку.
– Ваши родители, мой друг, всегда являли собой пример благодарности и послушания.
Александр Христофорович опустил глаза и попытался вымучить из себя объяснение. Вдовствующая императрица была этим шокирована. Он осмеливается возражать!
– Помолчите. Вы уже достаточно наговорили в гостиных, – в ее голосе звучал укор. – Война с Бонапартом будет продолжена во что бы то ни стало. А вы… вы сеете панику, утверждаете, будто мы разбиты.
«Не разбиты, но бежим», – мысленно поправил Шурка.
– Не перечьте мне! – вскинулась Мария Федоровна. Ах, как хорошо она его знала! Куда лучше, чем родная мать, которая умерла еще до того, как сын начал взрослеть. Эта венценосная женщина видела воспитанника насквозь. Без нее он был ничто. Она без таких, как он, – молчаливых, преданных, готовых исполнить любой приказ – лишалась опоры. Столь нужной при перетягивании каната с сыном-императором. А он вздумал ершиться!
– Беннигсен – победитель. Бонапарт будет разбит, – отчеканила вдовствующая государыня. – Это и только это вы должны говорить всем и каждому.
Бенкендорф поклонился. Его мнение казалось излишним.
– Послушайте, Сашхен, – Мария Федоровна смягчилась, – вы избыточно честны. Надо стать дальновиднее.
Александр Христофорович поднял на нее глаза.
– Когда вы вот так смотрите, я вижу перед собой вашу матушку, – вздохнула императрица. – Ведь она пострадала от моего супруга, покойного государя, тоже за неверно понятую преданность. Стала защищать меня, говорить, что его фаворитка Нелидова – интриганка, метит на мое место… И все это открыто. Именно тогда вашей семье пришлось уехать обратно, в Германию, – Мария Федоровна помолчала. – Вспомните, сколько ваш отец искал службу. Нашел только у баварцев в Байроте. Мне стоило большого труда и такта смягчить государя. Вернуть ваших родителей.
«Да, вернуть. Из свиты цесаревича рижским губернатором. Такой вот зигзаг карьеры!».
– Помните об этом. Не оступитесь, – вдовствующая императрица покачала головой. – Вы слишком похожи на Анну, Сашхен. Я бы не хотела вами жертвовать.
Очень откровенно.
– Но, ваше величество, – начал Бенкендорф, – говорят, государь заключает мир. Он едет на переговоры.
Лицо Марии Федоровны выразило крайнее неудовольствие. Ее считают сторонницей войны! Глупые игрушки для детей, которые никак не повзрослеют. А мужчины – дети, им нельзя давать заигрываться. Нищие, разоренные города, брошенные дороги… Война позволяет забыться. Но рано или поздно наступает отрезвление. Лучше рано. Такова ее философия.
– Друг мой, – вновь заговорила пожилая дама. – Вы помните, как погиб покойный государь?
Бенкендорф сглотнул. О подобных вещах не принято упоминать вслух.
– Его убили, когда он решил заключить союз с Бонапартом, – твердый подбородок Мария Федоровны задрожал. – Англия не позволит России выйти из большой войны. Здесь многие опутаны ее золотыми нитями. Да и своих дураков хватает! Лишь бы кричать «ура» и убивать людей.
Мария Федоровна взяла платок и против ожидания вытерла не глаза, а лоб. Она уже страдала внезапными приливами жара, но все еще выглядела цветущей. Какая кожа! Какие руки! Будто на мрамор натянули белую шелковую перчатку. Ей-богу, с этой дамой еще и сегодня не стыдно было бы пуститься в амуры. Но при этом какая репутация! Белее молока, чище кружевной скатерти.
– Итак, Сашхен, вы хотите объяснений? Получите их, – сухо проговорила покровительница. – Государь все знает. Надо быть очень наивным, чтобы думать, будто мой сын, – она возвела глаза горе, – может хоть на минуту выпустить правду из виду. Он поедет на переговоры и будет торговаться. Поверьте, дипломатия – сильная сторона его способностей.
От Бенкендорфа не укрылась гордость, с которой императрица-мать говорила о своем первенце. А ведь иной раз можно подумать, будто они враги.
– Но, – Мария Федоровна вздохнула, – везде есть горячие головы. Нельзя допустить, чтобы в такой опасный момент против государя созрел заговор… Они уже перебирают моих детей! Кто следующий займет трон! – Щеки пожилой дамы вспыхнули румянцем негодования. – А ведь Константин – трус. Вы домашний человек, вам я могу сказать правду.
Бенкендорф предпочел бы не слышать подобных характеристик. Потом ему же поставят в вину минутное чистосердечие государыни.
– Только Александр выведет нас, – твердо заключила она. – Мой сын Александр.
Повисла пауза. От всего сказанного ситуация не становилась яснее.
– И вот я, – терпеливо начала разжевывать вдовствующая императрица, – принимаю на себя роль сторонницы войны. Машу флагами. Затем, чтобы тайные заговорщики решили, будто возле меня, в моем кругу, можно заявлять недовольство открыто, без последствий. Теперь они уже все известны. Все наперечет. А я лишь раскидываю сети шире. И кто мне попадается? Вы, Сашхен! Вы!
Мария Федоровна замолчала. Ее воспитанник был раздавлен.
– Делайте, что вам говорят, – с ласковым упреком произнесла царица. – Я сама скажу вам, когда вы будете готовы для большой игры.
В тот момент казалось: никогда.
Вдовствующая императрица встала и ободряюще похлопала воспитанника по плечу.
– Вы вскоре получите новое назначение. Состоять при посольстве в Париже. И кое-какие частные распоряжения от государя.
Полковник внутренне возмутился: он не дипломат! Все его последние поступки это только доказывали.
– Я полагал вернуться в армию. Мой теперешний командир граф Толстой…
– Граф Толстой назначен послом. Вы не разлучитесь.
Глава 2. «Le petite princes»
«Когда Август пьет, Польша пьянеет».
Польская пословица
Белосток. Польша. Лето 1807 г.
Белосток – самый прекрасный замок на земле. Желто-розовый сон среди кипени цветущего сада. Зеркала прудов и горбатые мостики у беседок, чьи мраморные ступени уходят прямо в холодную, серую глубину вод.
Бенкендорф вспомнил, что у его родителей не было свадебного путешествия. Едва венчавшись, они в 1782 году поехали сопровождать великокняжескую чету за границу. Такая честь! Вена, Рим, Неаполь, Париж… Но отец уверял, будто ни в Версале, ни в Потсдаме он не встречал такой расточительной, такой обморочной роскоши. Счастливого безумия. Золотого сна, во время которого Польша не сразу заметила, что ей пустили кровь. Так бывает, если сам часто отворяешь себе вены…
Теперь Александр Христофорович видел Белосток своими глазами. Тень былого величия. Крыло отлетевшей славы. Пепел был еще теплым.
– Этот дом называют Подляшским Версалем. Обитателям замка чудилось, будто костер вот-вот займется вновь. Посмотрите, как в прежние времена жили вельможи, даже не принадлежавшие к правительственной партии. Я смею утверждать, – старая кастелянша с гордостью вскидывала голову, – что истинная аристократия сохранилась только в Польше: там, где магнаты не зависели от короля. Каждый день за стол садится человек до пятидесяти, – она радушно обвела рукой кушанья, расставленные перед гостями, – но после нас остатками кормится еще пара сотен челяди.
Бенкендорф не считал, что холопы, кидающиеся на объедки, – признак аристократизма. Но его учили не перебивать старших.
Он приехал сюда в июне. Все уже было кончено. В Тильзите государи вновь перекроили карту. Россия могла быть довольна: земли до Вислы. Но у пруссаков отняли куски Польши и соединили в герцогство Варшавское. Только слепой не понял бы зачем. Пика с красно-белым флажком уже была наклонена в сторону Немана.
А потому никто не обольщался ни насчет французов, ни насчет новых подданных, которые, конечно, с большим удовольствием оказались бы по другую сторону границы. Тем не менее им пришлось терпеть русских. И, чтобы подсластить бочку дегтя, посол Толстой устроил в Белостоке череду празднеств. Весь его штат – офицеры и дипломаты – поселился в замке на несколько месяцев, чем несказанно стеснил добрую кастеляншу, сестру последнего короля Станислава Августа и ее многочисленных родственниц: Тышкевичей, Понятовских, Потоцких…
Еще вчера они своими руками вышивали знамена для юной польской армии, носили малиновые шапочки набекрень и ждали возрождения «Ржечи от можа до можа». Сегодня…
– Мы все надеялись, что после стольких поражений Пруссия будет исключена из числа европейских держав. Полностью уничтожена.
«Знаю я, на что вы надеялись, – думал Шурка, – и кто должен быть исключен…»
– Но великий человек благоволил иначе. – И все за столом немедленно повторили: «великий, великий, великий…» Как разноголосое, но однообразное эхо. – Его воля – ныне закон в Европе, не так ли?
Мягкий голос кастелянши был обращен к русским гостям. От них постоянно ожидали вежливого восхищения через силу. Так уж повелось, раз государь целовался с Бонапартом. Правда целовался. Без шуток! И французы были от этого в восторге. Наши плевались.
– Не правда ли? – с упором и самой любезной улыбкой повторила кастелянша. Она чувствовала, как все напряжены за столом. Ее племянницы. Ее гости. Честь хозяйки требовала сохранить мир.
– С одной стороны… – протянул Толстой, чья ненависть к Бонапарту только усилилась за последние полгода. Сдерживаемая этикетом и возложенными дипломатическими обязанностями, она теперь горела ровно, без вспышек, но жарко. Не стоило подносить руку. – Монархи двух могущественнейших держав…
На лицах полек появилось кислое выражение, что еще больше разозлило посла. Он готов был вспылить. Бенкендорф понял, что пора спасать начальство, и открыл рот, намереваясь сказать цветистую глупость. Но сказал:
– После встречи императоров на плоту посреди Немана между нами и нашими противниками вошла в обычай изысканная вежливость. Должна ли она скрывать очевидное? Французы видят свой триумф. Мы – новое требование возмездия. Они радуются миру. Мы ждем войны. И готовимся.
Повисла глубокая пауза. Все глаза были устремлены на дерзкого нарушителя приличий. Обычно он молчал. Бенкендорфа считали лицом, близким к августейшей семье, и давно желали услышать его голос. Но никто не ожидал от полковника недипломатической прямоты.
– Что ж, молодой человек, – задумчиво отозвалась кастелянша. – Вы всегда храните безмолвие. Я рада, что первые ваши слова продиктованы честностью. Но позвольте напомнить, что «возмездие» неуместно после подписания мира.
– Да и чего вам ждать от новой войны? Новых поражений? – это подала голос младшая из племянниц кастелянши, графиня Потоцкая.
Александр Христофорович мог себя поздравить: до сих пор она не удостаивала русских разговором, храня патриотический бойкот. Даже за столом у нее не стоило просить соус. Толстой однажды нагрелся: захотел хлеба – и услышал в ответ:
– Ниц нема.
Перед ними стояла фарфоровая плетенка, полная круглых розанчиков. Тогда только Шурка нашелся, сумев превратить все в шутку:
– Тогда воды.
– Зараз, – пани против воли рассмеялась.
В Польше наполеоновские войска голодали. А когда требовали у крестьян «клиеба», слышали в ответ только: «нема». Но воду им приносили исправно: «зараз, зараз».
Тогда молоденькая Анна впервые взглянула на полковника с интересом. Но потом одернула себя и снова заковалась в лед. Теперь ему удалось второй раз пробить ее броню.
– Вы можете готовиться сколько угодно! – вспылила Потоцкая. – Разве кто-нибудь в силах победить гения?!
– Яна! – кастелянша передернула плечами так, точно рукава платья жали ей в подмышках. – Дитя мое…
Все в замке звали Анну Яной, из чего Бенкендорф сначала вывел заключение, будто имя заинтересовавшей его дамы Иоанна. Жаннет на французский манер. Но за глаза ее величали «le petite princes» – маленькая принцесса. Что подходило больше.
Она не была красавицей. Живой, веселый котенок. Черные блестящие глаза, большой рот, волосы, вьющиеся в беспорядке. Яна брала грацией, бьющими через край радостью и лукавством. Ее ненависть была искренней и пристрастной. Как любовь. Словом, полковник посчитал эту даму достойным трофеем и начал охоту, обложив дичь по всем правилам.
– Вы уже преклонились перед Наполеоном. Вы и пруссаки. Я видела поверженную королеву Луизу. Ненависть на коленях! Великолепное зрелище!
Вот этого не следовало говорить. Бенкендорф тоже видел королеву в Тильзите[8]. Как его и просили.
Между Эйлау и встречей на Немане произошло еще одно несчастное сражение – Фридланд[9]. Бонапарту сопутствовал успех, а Беннигсен, несмотря на численное превосходство, проиграл. Проиграл гению, который корсиканец, как никто, умел совместить со злодейством.
Мы покорились. Поляки были счастливы. Пруссаки с дрожью ожидали своей участи.
Свита Александра I на встрече венценосцев была разнообразна и блестяща. Бенкендорфу ничего не стоило затесаться в ее задние ряды. Он обещал. Он сделал. Стоял и смотрел.
Королеву сопровождал муж. Иначе о Фридрихе Вильгельме сказать было нельзя. Долговязый, немногословный, вечно скованный и надеющийся только на нее. Во время встречи Наполеона и Александра I на плоту посреди Немана бедняга три часа топтался на берегу, ожидая результатов. Его даже не сочли нужным пригласить. Теперь он вел супругу как на заклание.
Когда ее величество сошла с подножки открытой кареты и преклонила голову перед встречавшим прусских владык победителем, на площади воцарилась тишина.
– Мадам, глядя на вас, я понимаю, почему у меня так много врагов, – с галантным укором произнес корсиканец. – Вы создали мне их своей красотой.
– Пощадите… пощадите мою бедную родину…
Она говорила едва слышно. Как Бенкендорф мог угадать эти слова? Он с трудом даже видел, как шевелятся губы Луизы.
– Но ведь вы никогда не простите мне этой минуты, – строго возразил Бонапарт. – Ни вы, ни ваши подданные, ни противники, которых подняло на меня ваше патриотическое безумие.
– Ваш гений торжествует над любыми недругами, – поспешил на помощь несчастной королеве Александр I. – А ваше великодушие обращает даже заклятых врагов в истинных друзей.
По знаку Бонапарта все поднялись на ступени дворца, и больше ничего не было слышно. Победитель шел впереди. Следом прусский король и русский император вели королеву, опиравшуюся на их руки. Два мужчины, близкие ей и готовые откупиться ее красотой от чудовища.
А где-то в толпе стоял третий, не имевший на Луизу никаких прав и тоже не способный что-либо поделать. Предавший без предательства, но, по крайней мере, стыдившийся происходящего.
Королева поднялась к дверям. Алый бархат ее токи в сочетании с белым кружевом накидки делал Луизу особенно похожей на жертву. Как в древние, языческие времена. Приношение Молоху.
Она вскинула глаза и быстро пробежала ими по толпе. Бенкендорф не поручился бы, что тревожный взгляд выцепил его из рядов любопытных. Королева вздохнула, словно говорила прости солнцу и небу. Кивнула, как бы соглашаясь с неизбежным. И отважно шагнула в темную сень за дверями. Было видно, как Талейран – изящный царедворец с напудренными локонами – закрыл за их величествами высокие стеклянные створки.
Луиза выторговала у узурпатора кусочки Пруссии, и теперь поляки были этим крайне возмущены.
– Выходит, все наши жертвы, все слезы матерей, все мужество юношей, вступивших в армию, напрасны! И кому, скажите на милость, нужен этот огрызок Пруссии? – Графиня Потоцкая смотрела на полковника, как ангел-обвинитель в день Страшного суда.
– Яна, разве это нашего ума дело? – упрекнула кастелянша. – Оставь политику сильным мира сего…
– Нет, отчего же, – вновь подал голос не устрашившийся пламенных взглядов Бенкендорф. – Ваша племянница находит в себе мужество говорить то, о чем думают многие, но благоразумно молчат.
Еще один обжигающий взгляд. Не то благодарный, не то предостерегающий. «Остановитесь, сударь! Мы враги. Я дальше не пойду». Еще как пойдете!
– Мадам графиня считает, что Пруссия, одна из виновниц гибели ее родины, должна сама перестать существовать.
– Это было бы справедливо!
– Вы можете обеспечить такой исход? – Бенкендорф чувствовал, что ступает на скользкую почву. – Не вы лично… – Все засмеялись. – …А ваши соотечественники?
– В союзе с Наполеоном…
– Сами?
Анна сдернула белую салфетку, бросила ее на стол, так что край угодил в тарелку и сидевших рядом забрызгало соусом.
– Я сыта, – поклонилась она кастелянше, – и вашим угощением, и вашими гостями, тетя.
Маленькая принцесса стремительно направилась к двери из столовой.
– Александр Христофорович! – с укором пробасил Толстой. – Нельзя ли было как-то… Вы порой несносны!
Полковник подавил усмешку. Спустя всего неделю ясновельможного хамства он буквально ногтями расцарапал броню Яны, задевая самые болезненные струны ее души. Теперь она всю ночь будет кипеть, думать, как следовало возразить обидчику. Ergo вспоминать его. Что и требовалось.
* * *
«Мое детское сердце билось, слушая рассказы о наших победах. Но я не понимала, почему нужно ненавидеть хорошеньких русских офицеров, которые так красиво гарцевали на своих великолепных лошадях».
Анна Потоцкая
Следующим шагом большой игры могло стать только нежное примирение. До разрыва он бы не допустил. Храни Бог чистосердечных дурочек!
Всю неделю Бенкендорф вздыхал и ловил взгляды жестокой. Но не смел и рта раскрыть, как бы раскаиваясь в недавней резкости. Полковник нарочно гулял в парке в то самое время, когда выходила le petite princes, и попадался ей на глаза в ее любимых местах – у оранжереи, под башней-руиной, в античном гроте… Но тут же резко сворачивал в сторону, терялся между деревьями и прятался за постаменты мраморных амуров. Словно боялся обеспокоить собой даму сердца. И вместе с тем украдкой наблюдал за ней, получая удовольствие от лицезрения земного божества.
Яна демонстрировала холодность. Нарочито делала вид, что не замечает его потуг. Но помимо воли начинала уже искать глазами знакомую долговязую фигуру и за столом напрягать слух, чтобы расслышать его разговор с другими собеседниками. Он всегда отзывался благоразумно и сдержанно, отчего складывалось впечатление, будто его лишь раз вывела из терпения одна-единственная женщина.
Кастелянша взирала на своего гостя с удивлением. Друзья подтрунивали над ним. Полковник все сносил смиренно, тайно радуясь тому, что роман делается притчей во языцех.
На недоуменный вопрос Толстого он небрежно бросил: «От скуки». И приложил усилия, чтобы эти слова через кастеляншу (с которой у посла царило подозрительное согласие) стали известны противной стороне.
В ответ Яна предприняла попытку его задеть. Напрасно. Он был сама покорность. Но в его откликах на ее замечания слышалась скрытая насмешка, которая так легко дается, если говорить с преувеличенной вежливостью. Собеседник теряется в догадках, честны ли с ним или стараются оскорбить. Стоит ли обижаться и на что именно? Сбитый с толку, он делает одну ошибку за другой, случайно открывая свои карты.
Только одно могло опрокинуть любовно разложенный пасьянс. Неожиданная искренность дамы. И готовность кавалера ответить тем же. Это увело бы игру на следующий уровень, где главный закон – непредсказуемость. А главное наслаждение – невозможность угадать следующий шаг.
Такого развития событий Бенкендорф позволить себе не мог. И до определенного момента боялся, что Яна – такая живая, кокетливая девочка – ненароком перескочит черту. Зря! Она оказалась не слишком искусна в куртуазном поединке и выбрала защиту «Порядочная дама». Чем мгновенно очертила круг дозволенного. Это сразу облегчало задачу, ибо все ходы сторон были тысячу раз прописаны в романах. Венцом становилось падение крепости и торжество соблазнителя с финальным раскаянием у ног возлюбленной. Неправдоподобная развязка!
После колкого замечания о скуке было обронено еще более обидное: «Вы же знаете полек!» Тоже доведенное до сведения Анны.
Задохнувшись от негодования, маленькая принцесса ринулась в бой. За столом заговорили о галантности французов, об их успехе у женщин. Наконец, о пассии Наполеона графине Валевской.
– У нас многие считали важным связать интересы страны любовными узами. Бонапарту нашли то, что нужно: красивую, глупую и уступчивую, – в голосе Яны звучало уязвленное самолюбие. – Думаю, если бы она повела себя менее покладисто, французский император проявил бы больше уважения и к ней, бедняжке, и к нации.
– Нельзя требовать от нее добродетели там, где все подруги открыли объятия гостям, – со сладким ядом в голосе произнес Бенкендорф.
– Ах, отнюдь! – взвилась маленькая принцесса. – Вы наслышались о победах французов и надеетесь, что русским будет оказано такое же гостеприимство!
Полковник с деланным равнодушием пожал плечами:
– Геродот писал: сарматки любят силу.
– Но не насилие!
– Вы оба переходите границы! – вскинулась кастелянша. – Где ваше воспитание, молодой человек!
– Возможно, об этом стоит спросить у вашей племянницы.
Пожилая дама перевела негодующий взгляд на Яну. Та попыталась взять себя в руки.
– Вынуждена сознаться, что весьма немногие из наших дам оказали достойное сопротивление французской галантности. Их можно оправдать восторгом патриотизма, – с расстановкой проговорила она. – Но те, избранные, кто предпочел добродетель, навсегда сохранили любовь и почтение своих поклонников.
– В самом деле, – глубокомысленно согласился полковник, делая поклон в сторону собеседницы. При этом нельзя было понять, является ли его кивок подтверждением ее слов или издевкой.
– Были даже браки, – примирительно произнесла кастелянша. – Правда, немного.
Бенкендорф решил добить хозяек:
– А вы не задумывались, отчего немного?
О, они задумывались. Очень даже задумывались! Вопрос не требовал ответа. Их не считали равными. Только походная любовь на соломе. Французы унижали непрошеных союзников еще больнее, чем русские. Наши – просто медведи. Помиримся – все будет возможно: и браки, и дети, и права. Французы же умели так изысканно указать полякам на их место, что не приходилось обижаться. Хотя стоило. По-варварски. По-сарматски. Ведь чужаков кормили и привечали…
* * *
«Поляки увидели проблеск надежды: они усердно служили под знаменами Наполеона и верили, что наступает момент восстановления их независимости; Наполеон видел в этом только авангард, который он приготовил против России».
А. Х. Бенкендорф
– Я запрещаю вам вообще открывать рот за обедом! – Толстой не замечал, что его слова смешны. Он выговаривал подчиненному в кабинете. – Кастелянша после ваших откровений проплакала весь вечер.
Вот кого Бенкендорф меньше всего хотел задеть!
– Ведь они все знают. Все понимают. Ведь их тоже можно понять…
– Нет.
– Что «нет»?! – взревел граф. – Я не вашего согласия спрашиваю. Я вам командир и отдаю приказы!
– Да. – Вид у полковника был такой рассеянный, что становилось ясно: он глядит в окно на темные дорожки сада и не слышит обращенных к нему слов.
– Вы бы уже скорее прибрали к рукам эту Яну, – проворчал граф. – Все бы и забылось.
– О, ни за что, – протянул Бенкендорф, предвкушая долгое – с чувством, с толком, с расстановкой – приключение.
Толстой махнул рукой, взял с камина табакерку и отправился на ежевечернюю прогулку с кастеляншей. Им было хорошо вместе: они ругали молодых и вспоминали свое «золотое время». Почему эти двое ухитрялись ладить, не задевая патриотических чувств друг друга? Может быть, потому что не хотели задеть?
Александра же Христофоровича национальные чувства маленькой принцессы интересовали постольку, поскольку позволяли вывести ее из равновесия. Но пора было переходить к чувствам вообще.
Еще пару дней он прилежно посещал все спектакли французской и итальянской трупп, дававшиеся в замке. Между прочим, актеров тоже среди челяди звали к столу после господ, и это их не смущало!
Полковник садился всегда в партере и голодными глазами взирал на ложу своей очаровательницы. Кавалер, который хочет остаться незаметным, выбирает место позади дамы. Но Бенкендорфу нужно было, чтобы его видели. В самых патетических местах он вздыхал и закатывал глаза к первому ярусу, дабы убедиться, пробрали ли картонные чувства исполнителей предмет его страсти.
Если ей угодно было хлопать, он тут же принимался рукоплескать. Если его одобрение касалось непонравившегося Яне места и смуглые руки, перехваченные у запястий нитями розового жемчуга, оставались бестрепетно лежать на малиновой обивке балкона, рыцарь демонстративно прекращал хлопки и делал растерянное лицо: «Как? Разве не здесь? Ну, да я ведь ничего не понимаю!»
К слову, понимал он великолепно. Шурку с детства невозможно было вытянуть из театров. Особенно с балетов, где актерки махали ногами перед самым носом у зрителей.
В четверг полковник набрался наглости и явился в домовую церковь во время мессы, где лютеранину делать было нечего. Впрочем, он был лихим лютеранином. Не чуждался причаститься перед боем у полкового батюшки. Раз дают, чего отказываться? А воспитание в католическом пансионе аббата Николя позволяло ему войти в костел, не нарушив ни одного правила.
Он крестился в обе стороны, а если потребовалось бы, то и двумя руками. Мог петь на латыни и очень любил орган. Все эти мощи – Бог бы с ними. От костей, ногтей и волос праведников, оправленных в золото и выставленных на всеобщее обозрение, его передергивало. А вот музыка у схизматиков была хорошая. Настоящая. Особенно если Моцарт. И если с горном. Плач души!
В церкви Бенкендорф расслабился и прослушал мессу, сидя на последнем ряду и улетая со звуками органа к осипшему от молитв небу.
Все кончилось. Он знал, как положено действовать по канону, и пробился к чаше. На него смотрели крайне неодобрительно. Плевать!
Яна приблизилась, оправляя наколку из черного кружева. На ее лице было написано: «Вы с ума сошли!»
«Донна Анна…» – он протянул ей горсть воды.
«Не бери, не бери, не трогай!» – стучало у графини в голове. «Вы дьявол!» – хотели выговорить губы.
«Одно прикосновение к руке бедного Гуана, – умоляли его глаза. – Ах, как скучно! Ведь мы ляжем под эти плиты, и ничто больше не согреет нас! Ни луч солнца, ни птичьи трели, ни трепет теплых пальцев…»
Она опустила руку и перекрестилась его водой, больше повинуясь сюжету, чем истинному желанию. А потом позволила себе негодовать, укорять, раскаиваться. Тоже по сюжету. Ее враг торжествовал, и оба знали заранее, каким будет следующий шаг.
Цветы, да цветы.
Причем розы. Ярко-алые. Разных сортов и запахов. От почти бордовых, широко раскрывших жаждущее естество. До нежно-розовых, собранных в твердый бутон девства. Их аромат – то мускусный, то анисовый – наполнял спальню маленькой принцессы по утрам. И никто не знал, как они туда попадали.
Даже допрос слуг, даже попытка не спать и караулить не дали результатов. Горничным было заплачено, а часового неизменно смаривает сон перед рассветом.
Сначала букет лежал на пороге. Потом в ногах кровати. У изголовья. Наконец, на одеяле. Бенкендорф нарочно выбрал откровенный, бесстыдный цветок. Он не хотел подчеркивать ни лилейной святости дамы, ни бесплотности своих притязаний. Отказывался баловать ее незабудками: помните обо мне. Будет помнить!
