Ольга Елисеева
Маски Пиковой дамы

Полная версия

Образ Агасфера волновал Пушкина в 1826–1827 годах, когда он начал одноименную поэму. «Я – скитающийся жид. Я видел Иисуса, несущего крест, и издевался»^[122], – вспоминал о ее замысле друг Адама Мицкевича Феликс Малиновский. Не сродни ли это тем «печальным строкам», при виде которых поэт «горько жалуется» и «горько слезы льет», за которые «он дорого бы дал», чтобы «взять их назад»?

Явившись к соплеменникам, потерявшим дитя, Агасфер говорит, что «не смерть, жизнь ужасна», и приводит в пример свое проклятие – вечно скитаться среди людей и народов. Почему Пушкин не продолжил отрывка «В еврейской хижине лампада…»? Нам близка точка зрения, что поэт оставлял те тексты, в которых уже все важное сказано, дальнейшее развитие сюжета необязательно. Что же сказано в «Агасфере»? Его последние строчки знаменательны своей открытостью и одновременно предопределенностью в других произведениях поэта:

 
И входит незнакомый странник.
В руках его дорожный посох
 

Нет даже точки. Много ли найдется в мире народов, которые видели и египетские пирамиды, и падение Римской империи? Хорош ли такой? Какова миссия «скитающегося жида»? К этой теме Пушкин вернется в «Скупом рыцаре», созданном в Болдинскую осень 1830 года, когда продолжалась работа и над «Пиковой дамой». Баронский сын Альбер, доведенный скаредностью отца до крайности (намек на отношения самого поэта с родителем), обращается к «почтенному Соломону» за деньгами. За глаза он зовет ростовщика «проклятый жид», но обещает все оплатить, как только сокровища Барона станут его собственностью. Ростовщик предлагает ускорить дело:

 
Есть у меня знакомый старичок,
Еврей, аптекарь бедный…
……………………………………………………………………….
Он составляет капли… право, чудно,
Как действуют они.
……………………………………………………………………….
В стакан воды подлить… трех капель будет,
Ни вкуса в них, ни цвета не заметно;
А человек без рези в животе,
Без тошноты, без боли умирает.
 

Альбер поражен догадкой: «Твой старичок торгует ядом». Указание на отраву уводит к кубку Катенина, откуда Пушкин отказался пить отраву. А замечание «право, чудно» относится к «старому чудаку» Сен-Жермену, который, подобно другому пустыннику, «печальный и опасный».

Разгневанный рыцарь прогоняет Соломона: «Собака, змей!» Змей маркирует дьявола. Спасаясь бегством, ростовщик кричит: «Простите: я шутил». Совсем как Старуха в «Пиковой даме»: «Это была шутка… клянусь вам! это была шутка!»

Но читатель знает: ростовщик не шутил. Не шутил и Сен-Жермен, вручая графине три «верные карты». Альбер гнушается денег Соломона: «Его червонцы будут пахнуть ядом, / Как сребреники пращура его…» Прямое указание на предательство Христа: «Кровь его на нас и на детях наших» (Мф. 27: 25).

В конце пьесы напуганный сыном Барон умирает на глазах у Герцога. Как и старая графиня в «Пиковой даме» при одном виде оружия. «Пистолет мой не заряжен», – говорит Германн. Богатство отца унаследует Альбер, и оно будет расточено, пройдя через руки ростовщиков. Грозная фигура Соломона маячит из-за спины нового хозяина жизни. «И входит незнакомый странник…»

Все ипостаси таинственного Сен-Жермена объединяются в одну – духовного отравителя – несмотря на «очень почтенную наружность» и на то, что «бабушка до сих пор любит его без памяти».

Глава четвертая
Метаморфозы мадам д’Юрфе

Что делать после того, как народы, метавшиеся в жару европейских революций 20-х годов XIX века, успокоились? Продолжать долгую, кропотливую орденскую работу.

 
И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Ты молоток возьмешь во длань
И воззовешь: свобода! —
 

сказано в послании «Генералу Пущину».

Павел Сергеевич, член «Союза благоденствия», председатель ложи «Овидий», приезжал открывать ее в Кишинев в июле 1821 года, когда и встречался с молодым поэтом. В стихотворении предусматриваются как бы два пути для «верного брата», «каменщика почтенного». Один «В дыму, в крови, сквозь тучи стрел», на помощь восставшим против турецкого владычества грекам. Причем Пущин назван «Грядущий наш Квирога» – испанский генерал, поднявший в Кадисе в 1820 году революционное восстание. Тот факт, что война с турками должна превратиться в войну гражданскую, среди членов ложи не скрывался.

Другой путь – отложить сабли и взяться за молотки, то есть под спудом продолжить «великое делание», в ожидании новой «брани». У такой работы множество направлений: от активной помощи нуждающимся до скрытых мистерий. Магия, алхимия – далеко не главные. Однако они, суля вечную молодость или перерождение, помогают привлечь к обществу богатых дарителей, готовых тратить деньги на, казалось бы, вздорные вещи. Особенно женщин.

Поэтому в «Пиковой даме» Сен-Жермен занят именно с женщиной – той, что могла бы стать «великой мастерицей», если бы не ее суетные, сиюминутные увлечения: красота, молодость, карты, деньги… Она сделается хранительницей тайны. Сосудом для нее.

«Мнимый чародей»

Пушкин дал прямое указание в тексте повести, упомянув мемуары Джакомо Казановы. К ним обычно не обращаются за пояснениями происходящего, между тем это любопытный источник. «Любовник всех женщин» не скрывал своего шарлатанства. Этот маг-притворщик не любил «авантюриста» Сен-Жермена, поскольку они стали соперниками, оспаривая внимание маркизы д’Юрфе, как Пушкин и Алексеев внимание мадам Эйхфельт. Поэтому Казанова беспощаден к врагу:

«Этот человек, обедавший в лучших домах Парижа, никогда ни к чему не притрагивался. Он уверял, что поддерживает жизнь особою пищей, и с ним охотно примирялись, ибо он был душою всякого застолья… Вместо того, чтобы есть, он непрестанно говорил, и я слушал его с великим вниманием, ибо лучшего рассказчика не встречал. Он показывал, что сведущ во всем, он хотел удивлять – и положительно удивлял. Держался он самоуверенно, но это не раздражало, ибо человек он был ученый, знавший множество языков, отменный музыкант, отменный химик, хорош собой; он умел расположить к себе женщин, ибо снабжал их пудрой, предававшей коже красы, и в то же время льстил надеждой, если не омолодить их, что, как он уверял, невозможно, то сохранить их нынешний облик посредством воды, чрезвычайно дорого ему стоившей; ее он преподносил в подарок. Этот необычайный человек, природный обманщик, безо всякого стеснения, как о чем-то само собой разумеющемся, говорил о том, что ему триста лет, что он владеет панацеей от всех болезней, что у природы нет от него тайн…»

В этом месте хорошо заметно стилистическое совпадение с рассказом Томского, точно Пушкин продолжал фрагмент из мемуаров Казановы.

«…что он умеет плавить бриллианты и из десяти – двенадцати маленьких сделать один большой того же веса и при том чистейшей воды».

Это умение и заинтересовало двор, кроме того, Сен-Жермен составлял уникальные краски, которые должны были использоваться на ткацких фабриках Франции. «Несколько дней спустя, – продолжал рассказ Казанова, – мнимый сей чародей поехал в королевский замок Шамбор, где король предоставил ему жилье и сто тысяч франков, дабы он мог без помех работать… Алхимика представила ему маркиза де Помпадур после того, как Сен-Жермен подарил ей молодильную воду, она во всем ему доверилась… Маркиза уверяла монарха, будто и вправду чувствует, что не стареет. Король показывал… алмаз чистейшей воды весом в двенадцать каратов, который носил на пальце, он верил, что собственноручно изготовил его, посвященный в таинства обманщиком»^[123].

Слушателям, посещавшим Сен-Жермена в Шамборе, тот рассказывал о Франциске I с подробностями, которые мог знать только очевидец, как бы случайно проговариваясь: «И тут я сказал ему…»

Маг вызывал или безграничное доверие, или крайнюю неприязнь как обманщик. Казанова имел основания подозревать Сен-Жермена в шпионаже. В начале 1760 года тот был отправлен королем Людовиком XV с секретной миссией в Гаагу, чтобы начать переговоры о заключении мира с Англией и Пруссией. Но министр иностранных дел граф Этьен Франсуа де Шуазель потребовал выслать этого «первостатейного авантюриста» из Голландии и публично назвать «человеком, не заслуживающим доверия»^[124].

Однако дамы остались при своем мнении. И первая из них – маркиза Жанна д’Юрфе, называвшая Сен-Жермена «чародеем». Урожденная Камю де Пуэнкарре (Понкарре), она вышла замуж за Луи Кристофа де Ларошфуко-Ласкари, маркиза де Ланжака и Юрфе. но считалась официальной любовницей регента Франции Филиппа II Орлеанского. Того самого, ко временам которого относится и роман Ибрагима с графиней из «Арапа Петра Великого». Маркиза прожила долгие 70 лет – для тех времен глубокая старость, и всегда увлекалась магией, как и все в роду ее мужа, начиная со средневекового алхимика Анн д’Юрфе. Например, говорила мужу, что дети, рожденные в его отсутствие, зачаты от стихийных духов^[125].

Маркиза была богата и скупа, что, кроме почтенного возраста, роднит ее со Старухой из «Пиковой дамы». В 1757 году, когда состоялось ее знакомство с Казановой, ей было 52 (на 20 лет старше будущего любовника – отсылка уже к Екатерине II). Однако в мемуарах Казанова представит маркизу семидесятилетней старухой, уточняя, что та была «красива, но такая, как я сейчас».

Казанова будет много писать об отвращении к ее дряблому телу. Снова мотив, подхваченный Пушкиным в сцене, когда Германн размышляет, а не сделаться ли ему любовником 87-летней графини. Затем герой наблюдает в спальне Анны Федотовны «отвратительные таинства ее туалета». Слово «отвратительный» поведет к «отвратительному фиглярству» Екатерины II с философами из заметки «О русской истории XVIII века» и к майскому замечанию в дневнике поэта 1834 года: «Конец ее царствования был отвратителен. Константин уверял, что он в Таврическом дворце застал однажды свою старую бабку с графом Зубовым»^[126].

Многое в этих словах взято из Шарля Массона, который описывал оргии «Старухи Екатерины»^[127] и передавал слова Платона Александровича Зубова о том, что у него «дрожали ногти», когда он занимался любовью с престарелой императрицей. Как видим, все условно, начиная с возраста мадам д’Юрфе.

Маркиза, охваченная оккультными идеями, бредила не омоложением, а полным перерождением – как алхимический металл, – причем в мужском теле, поскольку именно мужская душа приспособлена к познаниям тайн вселенной.

«Подчинение слабого сильному»

О том, что Екатерина II, надев на себя корону и гвардейский мундир, как бы превращалась в мужчину, императора, мы уже говорили. Такое восприятие связано со сказочным, народным сознанием, когда герою достаточно облачиться в одежду другого персонажа, чтобы стать им.

Однако среди низших слоев общества переодевание осознавалось как один из признаков бесовства и допускалось церковной традицией только в виде ряженых на Рождество и Масленицу, когда разыгрывалось действо изгнания злых духов. Поэтому маскарад всегда нес в себе элементы кощунства и бунта^[128].

Тем не менее придворная, подчеркнуто европейская культура диктовала иные законы. В перевернутом мире маскарада такие преображения были популярны еще со времен императрицы Елизаветы Петровны, когда женщины переодевались в мужское, а мужчины в женские платья.

«Императрице вздумалось в 1744 году в Москве заставить всех мужчин являться на придворные маскарады в женском платье, всех женщин – в мужском, – писала в воспоминаниях Екатерина II. – <…> Мужчины не очень любили эти дни превращений; большинство были в самом дурном расположении духа, потому что они чувствовали, что они были безобразны в своих нарядах; женщины большею частью казались маленькими, невзрачными мальчишками, а у самых старых были толстые и короткие ноги, что не очень-то их красило. Действительно и безусловно хороша в мужском наряде была только императрица, так как она была очень высока и немного полна… Она танцевала в совершенстве и отличалась особой грацией».

Под маской кавалера великая княгиня кокетничала и интриговала дам, которые принимали ее за мужчину. Однажды ей довелось выслушать комплимент от Елизаветы Петровны. «Как-то на одном из этих балов я смотрела, как она танцует менуэт, – вспоминала Екатерина, – когда она кончила, она подошла ко мне; я позволила себе сказать ей, что счастье женщин, что она не мужчина, и что один ее портрет, написанный в таким виде, мог бы вскружить голову многим женщинам. Она… ответила мне… сказав, что если бы она была мужчиной, то я была бы той, которой она дала бы яблоко»^[129].

Свидетельством подобных игр стали портреты самой Елизаветы и Екатерины Алексеевны в мужских маскарадных костюмах. При новой императрице традиции подобного травестированного маскарада продолжались. Популярно переодевание было и позже. Сохранилось изображение Павла I в женском монашеском одеянии.

Екатерина II подарила старой камер-юнгфрау Марье Перекусихиной («барской барыне» из «Пиковой дамы») кольцо со своим портретом в мужском платье и со словами: «Вот жених, который тебе никогда не изменит».

Популярны оставались и изображения дам в мундирах полков, где служили их мужья. Например, так была запечатлена в егерской форме Екатерина Романовна Дашкова. Эта традиция прямо соотносилась с рассказом Массона о торжествовавшей в русском обществе «гинекократии» – владычестве женщин над мужчинами.

«В царствование Екатерины женщины уже заняли первенствующее место при дворе, откуда первенство их распространилось и на семью, и на общество… Если бы на трон после Екатерины вступила еще одна женщина, можно с уверенностью сказать, что среди армейских генералов попадались бы девицы и женщины – среди министров. Многие, хорошо известные в Европе генералы были в эту эпоху в полном подчинении у жен своих».

Сразу вспоминаются слова из «Пиковой дамы»: «Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого». Или характеристика московских мужей из «Горя от ума» Грибоедова:

 
Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей —
Высокий идеал московских всех мужей…
 

«Но не подумайте, что это подчинение происходило из рыцарского отношения, – продолжал Массон. – <…> Подчинение это в буквальном смысле слова было подчинением слабого сильному, малодушием перед храбростью, глупостью или даже безумием. На стороне женского пола было естественное превосходство».

Молодое поколение мужчин в 20-х годах XIX века такое положение очень раздражало. Чацкий не зря нападал на московские нравы. Фамусов восхищался ими:

 
А дамы? – сунься кто, попробуй овладей;
Судьи всему, везде, над ними нет судей;
За картами когда восстанут общим бунтом,
Дай Бог терпение, – ведь сам я был женат.
Скомандовать велите перед фрунтом!
Присутствовать пошлите их в Сенат!
 

Снова слово Массону: «Вдали от двора частенько встречалось то же самое. Многие полковничьи жены входили во все мелочи полковой жизни: отдавали офицерам приказания, пользовались ими для личных услуг, увольняли их, а порой и повышали чинами. Госпожа Меллейн, полковница тобольского полка, командовала им с настоящей военной выправкой; рапорты она принимала за туалетом, сама назначала в Нарве караулы». Чем не Мавра Егоровна Миронова из «Капитанской дочки»?

«Когда шведы попытались напасть врасплох, она, по свидетельству очевидцев, вышла в полной форме из своей палатки, стала во главе батальона и двинулась на врага. Гарем Потемкина всегда состоял из прекрасных амазонок, охотно посещавших поля битв»^[130].

Уместно обратить внимание не на отечественные источники, а именно на записи Массона, поскольку памфлетная литература диктовала восприятие Пушкина, а ее запрещение в России только служило подтверждением правдивости, какие бы фантастические факты ни сообщались и как бы ни страдала реальность от извращенного понимания. Например, путешествовавшую в Крым Екатерину II действительно встречал эскадрон «амазонок» из жен и дочерей переселившихся в Россию греков. Однако никакого отношения к дамам, приезжавшим навестить мужей на театр военных действий, тем более к любовницам Потемкина они не имели. Однако именно Массон выглядывал из-за страниц пушкинской заметки «О русской истории XVIII века».

Некоторые дамы заигрывались. Например, княгиня Екатерина Дашкова, которая в день переворота 1762 года также была облачена в мундир, в мемуарах изображала себя пажом «в одной шпоре». «Императрица назвала меня присутствовавшим сенаторам, – вспоминала она. – Эти почтенные отцы отечества все как один человек встали со своих стульев и поклонились мне. В мундире я была похожа на пятнадцатилетнего мальчика, и им, конечно, казалось странным, что такой молодой гвардейский офицер… мог войти в это святилище и говорить на ухо ее величеству»^[131].

Ревность Дашковой по отношению к молодой императрице носила далеко не только политический характер и была окрашена в тона эротического противостояния с новым фаворитом Григорием Орловым.

Пушкин читал «Записки» Дашковой и даже оставил на них пометы, касавшиеся Дени Дидро^[132]. Стихотворение «Паж или пятнадцатый год» 1830 года, сохранило перекличку с ее мемуарами: «Вели она, весь мир обижу». Дашкова обидела многих, даже без повеления своей дамы сердца. Зато описание возлюбленной очень подходит императрице: «Она строга, властолюбива, / Я сам дивлюсь ее уму».

Видевшие Дашкову в 70-х годах XVIII века британки обменивались письмами по ее поводу: «Она ездит верхом в сапогах и в мужском одеянии и имеет соответствующие манеры. Это можно было бы объяснить обычаями ее страны и большей безопасностью в управлении лошадью. Но она также танцует в мужском костюме, и я думаю, появляется в нем столь же часто, сколь в обычном платье». В их представлениях княгиня – экстраординарная личность, «обладающая сильным мужским характером, о чем можно заключить из ее вида»^[133].

Традиция травестирования, перемены полового поведения, отразилась и в рисунках Пушкина – в накидывании женского чепца на мужские головы: мы говорили о портрете Вольтера, который именуют Пиковой дамой.

«Древо Дианы»

Как уже говорилось, маркизу д’Юрфе интересовало настоящее перерождение, в буквальном смысле слова. Она показала Казанове свою химическую лабораторию, где произрастало алхимическое «древо Дианы» – вечно юной охотницы – что вновь намекает на Екатерину – Диану с английских карикатур. Жадный до денег маркизы «любовник всех женщин» добивается того, что даже слуги в ее доме начинают принимать его за мужа хозяйки. Они с д’Юрфе обмениваются клятвой розенкрейцеров, что представляет собой пародию на брак.

Перевоплощение возможно только через соитие. Казанова осуществляет три попытки, обещая перенести душу маркизы то в настоящего мальчика, то в ребенка, которого пожилая дама зачнет от него самого. Спохватившиеся родственники жертвы будут обвинять Казанову в том, что тот выудил у их «тетушки» миллион ливров. Однако сама мадам д’ Юрфе предложит настоящий брак, с тем чтобы хитрец стал сначала ее мужем, а потом отцом родившегося сына – обновленной копии ее самой.

Сюжет с перевоплощением в мемуарах Казановы разбивается на два рукава: алхимическую и сказочную трактовки. Обе в скрытой форме присутствуют в пушкинской «Пиковой даме». Старуха жаждет изменения – возврата к вечной молодости. Отсюда неразвитая линия ее интереса к молодому мужчине, проникшему в спальню:

«Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли…

Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графинею стоял незнакомый мужчина…»

Слово «неизъяснимо» поведет нас к встрече Маши Мироновой с Екатериной II в парке напротив Кагульского обелиска. Лицо незнакомой дамы «полное и румяное выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и полная улыбка имели прелесть неизъяснимую». Императрица не раз омолаживала свои чувства, если не свое тело, за счет молодых любовников.

«Страшная старуха» из петербургской повести – лишь обветшавший аналог молодой прелестницы, что всячески подчеркивает Пушкин, говоря о прошлых победах графини. Близость с мужчиной способна переродить ее, подарить прежнюю свежесть. В отношении бедной воспитанницы Лизаветы Ивановны брошена фраза: «Она была самолюбива, живо чувствовала свое положение и глядела кругом себя – с нетерпением ожидая избавителя», – которая настолько же подходит самой графине, насколько Лиза – ее продолжение и отражение.

В «Кентерберийских рассказах» Джеффри Чосера имелось повествование Батской ткачихи, восходящее к циклу легенд о временах короля Артура и к истории о Зеленом рыцаре. Этот сюжет заинтересовал Вольтера, который переделал его и выпустил в свет в 1763 году под заглавием «Что нравится дамам?». Приговоренный к смерти рыцарь может быть помилован, если ответит на вопрос, чего женщины хотят больше всего на свете. Ему обещает помочь безобразная старуха, если он женится на ней. Рыцарь соглашается, узнает тайну: красавицы жаждут власти над мужчинами. Казнь отменяется. Верный слову герой женится на старухе, в брачную ночь, превозмогая отвращение, совершает супружеский долг, и она превращается в прекрасную фею^[134].

Рассказ Вольтера (оттиск книги имелся и в его библиотеке, где Пушкин мог познакомиться с ним, если не прочел ранее) появился всего через год после переворота Екатерины II. Что нравится дамам? Власть. Но пользоваться ею им приятнее, пока они молоды и прекрасны.

Сказочный подтекст повести покажет Лизу как своего рода продолжение Старухи. Недаром в «Заключении» сказано, что у нее, уже замужней и благополучной дамы, «воспитывается бедная родственница» – сюжет закольцован. Рассерженный Германн называл Старуху «ведьмой». Ведьме положена ученица, которая и призывает в дом тех, кто способен расправиться с ее хозяйкой. Лиза привела Германна, сама не зная, что впускает «разбойника, убийцу старой своей благодетельницы».

Если герой достаточно силен, чтобы овладеть ведьмой, он подарит ей новую молодость. И вдвоем они покончат с новой претенденткой на магическую власть. Если же герой выберет сторону «волшебного помощника» – Лизы, то он должен соединиться с ней.

Германн не делает ни того, ни другого. Не овладевает ни драконом в пещере, ни принцессой, прикованной у входа. Не принимает на себя ответственности и… перестает быть героем. «…Ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не тревожили суровой души его. Он не чувствовал угрызения совести при мысли о мертвой старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны».

Любовь и игра в карты скрывают в «Пиковой даме» борьбу за власть. Последней же надо овладеть, как женщиной. Но Германн даже не покушается, как покусился гость в «Графе Нулине». Старуха отвратительна. Лиза его не занимает.

Совсем иной род метаморфозы, переход из женского состояния в мужское путем перерождения в лоне матери, подразумевала маркиза д’Юрфе. Время ее жизни – эпоха Регентства – поведет к «Арапу Петра Великого». Сосредоточимся на оболочке сюжета, то есть на описании Франции тех дней, которое очень напоминает мемуары Казановы и коррелирует с текстом «Пиковой дамы» о поездке молодой графини в Париж.

«Герцог Орлеанский, соединяя многие блестящие качества с пороками всякого рода, к несчастью, не имел и тени лицемерия. Оргии Пале-Рояля не были тайною для Парижа… Алчность к деньгам объединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла, французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей.

<…> Женщины царствовали, но уже не требовали обожания».

Что тут знакомо? «Оргии», «имения исчезали», «нравственность гибла», «женщины царствовали». Все вместе ведет к неутешительному итогу: «государство распадалось».

Перевод французской песенки только подтверждает картину:

 
Счастливое время, отмеченное вольностью нравов,
Когда безумие, звеня своей погремушкой,
Легкими стопами обегает всю Францию…
 

До революции еще далеко. Но ее главный признак – безумие, охватывающее страну, – уже на лицо. Эта параллель с «безумцами буйными» – революционерами – из «Андрея Шенье». С умалишенным Евгением из «Медного всадника», пережившего великое буйство «сердитой стихии», последняя названа Невой, но сопоставима с мятежом. Наконец, с Германном, потерявшим рассудок в результате игры – борьбы за власть. Во Франции безумие веселое, с погремушкой, а в Петербурге тяжелое, свинцовое, как небо.

«Женщины царствовали» соответствует пассажу из «Пиковой дамы»: «В то время дамы играли в фараон» – и оба указывают на «увенчанную жену». Эти описания действительно восходят к карамзинским «Письмам русского путешественника»^[135], где аббат Н*** рассказывал об улице Сент-Оноре: «Здесь по воскресеньям у маркизы Д* съезжались самые модные парижские дамы, знатные люди, славнейшие остроумцы; одни играли в карты, другие судили о житейской философии, о нежных чувствах, приятностях, красоте и вкусе». Здесь встречались и католические священники, и оккультные писатели, один из них объяснял «любопытным женщинам свойства древнего хаоса и представлял его в таком ужасном виде, что слушательницы падали в обморок от великого страха. Вы опоздали приехать в Париж; счастливые времена исчезли»^[136].

В «маркизе Д*» можно угадать очерк лица «графини D» из «Арапа Петра Великого» (впрочем, в «Письмах…» есть и графиня Д*, намеренная переехать в Россию^[137]), а от нее через титул мог прийти к Старухе, в молодости посетившей Париж. Эпохи пересекаются, как сами тексты: «Однажды при дворе она проиграла на слово герцогу Орлеанскому что-то очень много». Конечно, у титула был уже другой обладатель. Но по созвучию Регентство поставлено в один ряд с временами, предшествовавшими революции.

В послании «К вельможе» снова возникнет Франция времен «старого порядка»:

 
С Фернеем распростясь, увидел ты Версаль.
Пророческих очей не простирая вдаль,
Там ликовало все. Армида молодая,
К веселью, роскоши знак первый подавая,
Не ведая чему судьбой обречена,
Резвилась, ветреным двором окружена.
Ты помнишь Трианон и шумные забавы?
 

Никто еще не пророчил революции. Мария Антуанетта («Армида молодая») не могла знать, что будет обезглавлена. Еще милей оказалась Испания:

 
Скажи, как падает письмо из-за решетки,
Как златом усыплен надзор угрюмой тетки;
Скажи, как в двадцать лет любовник под окном
Трепещет и кипит, окутанный плащом.
 

А разве испанские забавы чем-то отличались от французских или русских того времени? «…Ступив за твой порог, / Я вдруг переношусь во дни Екатерины». Кажется, мы нащупали след молодого любовника, который тайком покидал особняк графини: «Германн… стал сходить по лестнице, волнуемый странными чувствами. По этой самой лестнице, думал он, может быть, лет шестьдесят назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причесанный a l’oiseau royal, прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а сердце престарелой его любовницы сегодня перестало биться…»

Если описанный у Пушкина особняк – и правда, дом на Дворцовой набережной, где позднее жил австрийский посол Шарль Луи Фикельмон с семейством, а прежде – графы Салтыковы, украсившие фронтон своим гербом^[138], то «молодой счастливец» может быть сопоставлен с Сергеем Васильевичем Салтыковым, первым любовником великой княгини Екатерины, которого называли настоящим отцом Павла I.

Графиня Леонора в «Арапе Петра Великого» рождает Ибрагиму сына. И вот тут скрыта метаморфоза. Если вспомнить усилия мадам д’Юрфе, стремившейся зачать самою себя, но в мужском обличье, то с алхимической точки зрения допустимо воспринимать ребенка как духовного отпрыска Петра Великого, поскольку Ганнибал был его крестным сыном.

Описание родов: «Она мучилась долго. Каждый стон ее раздирал его (Ибрагима. – О. Е.) душу; каждый промежуток молчания обливал его ужасом», – уводит к рассказу о долгих и тяжелых родах молодой великой княгини из «Записок» Екатерины II. В довершении страданий роженицу оставили одну в комнате, как и Леонору. «Графиня слабо улыбнулась и протянула ему слабую руку… но доктор, опасаясь для больной слишком сильных потрясений, оттащил Ибрагима от ее постели».

Судьба мальчика как будто неясна. В «Арапе…» сказано: «Сын их воспитывался в отдаленной провинции». Но еще ранее, при описании родов волнение Ибрагима вынудило его проникнуть к возлюбленной: «…Вдруг он услышал слабый крик ребенка и, не имея силы удержать своего восторга, бросился в комнату графини – черный младенец лежал на постели в ее ногах». Черный младенец, как и «черный друг» – может быть воспринят и как игра слов. Ребенок, рожденный в результате оккультных упражнений, тоже будет черным, но не в прямом, а в переносном смысле.

Мы ничего не узнаем о сыне графини до тех пор, пока герой «Пиковой дамы», напуганный подмигиванием старухи в гробу, не упадет с лестницы при прощании с ее телом. «Германн, поспешно подавшись назад, оступился и навзничь грянулся об земь. Его подняли… Этот эпизод возмутил на несколько минут торжественность мрачного обряда. Между посетителями поднялся глухой ропот, а худощавый камергер, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер ее побочный сын…»

Описание хлопот графини Леоноры перед родами дано детально: «Два дня перед сим уговаривали одну бедную женщину уступить в чужие руки новорожденного своего младенца… Новорожденного положили в крытую корзину и вынесли из дома по потайной лестнице». По той самой? «Принесли другого ребенка и поставили его колыбель в спальне роженицы». Легенды о том, что Павла I подменили еще в пеленках, что великой княгине Екатерине Алексеевне принесли, вместо мертворожденного, чужого ребенка – маленького чухонца – чем и объяснялась ее холодность к сыну, долго циркулировали при дворе.

«В нем Петр Великий не умирал»

Тема перевоплощений скрывает мотив инцеста – соития с собственной матерью или с женщиной преклонных лет, годящейся в матери. Этот мотив не должен удивлять: со времен Парацельса алхимики считали, что получить знания можно, только погрузившись в лоно породившей нас Природы.

А вот перевоплощение тайного ребенка в Петра I требует пояснений. Великий преобразователь воспринимался в петербургский период как некий божественный демиург – создатель мира империи. Отсюда многочисленные пометы государя на копии «Медного всадника», недовольство этим текстом^[139]. На официальном уровне и в печатных изданиях о Петре не принято было говорить плохо. Тем более называть памятник ему «кумиром» – статуей языческого божества. Хотя по сути дело обстояло именно так, и император Николай I прекрасно понимал нехристианскую сущность поклонения предку.

Однако традиция в августейшей семье была сильна. Она началась со времен Елизаветы Петровны, которую в одах и торжественных речах уподобляли родителю. Восторжествовала идея: «Елизавета – это Петр сегодня»^[140]. Екатерина II, воздвигая памятник Петру – Медного всадника, – лишь продолжала традицию. Она как бы забирала себе наследие «северного исполина», к которому по крови не имела отношения, но дело которого духовно продолжала своими реформами. Надпись на памятнике: