Ольга Елисеева
Покушение в Варшаве
Глава 6. Сговор дам
Конец апреля. Варшава
Если вы надели изумрудно-зеленое шелковое платье, то павлинье перо в прическу неизбежно.
Графиня Анна Потоцкая, во втором супружестве Вонсович, сохранила за собой титул, которого не имел ее новый муж генерал. Точно звание было присуще ей от рождения, когда она еще именовалась мадемуазель Тышкевич. В Европе так не принято, но у нас если твой отец князь, то и его дети тоже. Дело не в землях, а в полновесности звучания. Все понимали.
Анна родилась в одном из красивейших дворцов континента. Под куполом с золотым голубем, среди бело-синих стен, облицованных турецкой обливной плиткой. Тогда Мокотув принадлежал последнему польскому королю Станиславу Августу Понятовскому[48] – виновнику гибели родной страны. С тех пор прошло очень-очень много лет. Графиня не любила вспоминать сколько. В ее годы надо быть щепетильной и щадить собственный возраст. Важно, что самое роскошное из варшавских поместий, набитое старой королевской рухлядью, теперь принадлежало ей. Перешло по наследству, через десять рук, от многочисленных родственников покойного горе-владыки.
Здесь, а не в залах Бельведера, где обитал цесаревич Константин, наместник и командующий войсками, билось истерзанное сердце Польши. В бело-желтых стенах будто распростертого по земле дворца. Самого барочно-порочного, самого роскошно-вычурного из всего, что могло когда-либо, кому-либо напоминать Версаль. Без его фонтанов, но с клумбами и висячими переходами над тишиной неглубоких вод.
Именно в Мокотуве графиня Анна выдавала замуж дочь Натали – нежную фиалку – за лейтенанта гвардии и адъютанта цесаревича Романа Сангушко. Молодого, богатого, пылавшего патриотизмом, но умевшего до поры до времени скрывать свои чувства под личиной холодного педантизма. Великий князь Константин ценит адъютанта именно за беззаветную преданность инструкциям, и так должно оставаться до дня, когда взрыв будет готов.
Графиня Вонсович не зря принимала у себя весь город. Даже простолюдинов. Для них были накрыты столы на нижней террасе парка – не в цветниках, а среди деревьев, чтобы плохо одетые гости не портили вид, но создавали впечатление многолюдства. Анна понимала, что разговоры о ее щедрости, любезности, роскоши будут держаться в столице еще целый год: хозяйку будут хвалить, а на ее мнение опираться. Она и ее друзья многое успеют за это время.
Так дела делаются.
Вошла Натали в подвенечном платье. Мать должна была убрать ей голову бриллиантами и прикрепить веточку флердоранжа к поясу. Парижский обычай, мигом подхваченный в Варшаве. Девушка конфузилась и готова была прыскать от смеха. Ей нравилось выходить замуж.
– Ты вся в меня, – похвалила Анна.
На самом деле Натали была робкой, как голубка, не способной ни к лукавству, ни к вероломству. Мать надеялась, что Роман Сангушко сумеет приглядеть за ней. Молодые люди выказывали столько расположения, столько заботы друг о друге, что всякий пожелал бы им много лет счастья. Никто не мог бы предположить, что всего через полтора года Роман примкнет к мятежникам[49], будет схвачен и окажется в Сибири, на руднике, в оковах… А его безутешная жена умрет в родах. Кто бы посмел обвинить счастливую за дочь Анну в том, что она сама кует молодым их страшную судьбу?
Графиня украшала невесте волосы и одновременно беседовала с двумя ясновельможными дамами – княгиней Сапега и очаровательной юной княгиней Радзивилл, недавно приехавшей в Варшаву. Только они удостоились права видеть невесту. Остальные разряженные кумушки теснились в будуаре хозяйки и на лестнице.
Под видом поздравления молодым они приехали поздравить саму Анну с ее удивительной победой в Вене. Окончив гардероб Натали, мадам Вонсович вышла к ним и полуприлегла на оттоманку с гнутой спинкой. Она допускала гостий к руке и гордо кивала головой, увенчанной золотой диадемой, – украшение, еще в юности вывезенное ею из Парижа и уже в Польше дополненное крупными бразильскими бриллиантами зеленоватого оттенка. Дома она называла диадему «подарком великого человека» – все сразу понимали какого.
– Наконец-то, – с предыханием проговорила генеральша Красиньская. – Если бы Бонапарт в свое время не предпочел эту смазливую дурочку Валевскую, мы добились бы большего… Но забудем о прошлом. Вместе с сыном великого человека вы даете нам будущее.
После нее к руке подошли Озерецкие, Четвертинские, Конопко. Да мало ли еще? За их спинами толпились Хлопицкие, Скржинецкие, Хмелевские, Хмелицкие, Любецкие, Калиновские, Влодек. Очередь растянулась от дверей будуара, через весь этаж, по ступеням до выхода в сад.
Тем временем мужья очаровательных посетительниц развлекали себя на улице перед дворцом за особым столиком с аперитивами. Господа вовсе не готовы были перейти на что-то серьезное, а за легким, сухим белым вином их языки становились острыми, как закуска с хреном. Что ни бокал, то собравшиеся сильнее честили великого князя. Он не собирал сеймов, не чтил конституцию, не соблюдал права собственных подданных. Раньше им очень неприятна была мысль, что придется вместе с русскими идти на войну – штурмовать турецкие крепости. Но стоило Константину отказаться, как офицеры впали в раздражение: мог бы отпустить войска. Ну хоть не все! Погуляли бы сабли по головам османов! Но война портит армию, и цесаревич никогда не доверит свою игрушку чужим рукам. Не просите!
– Да и баба у него какая-то квелая…
Тут бедную жену Константина княгиню Лович[50] наградили самыми нелестными прозвищами. Она не оправдала надежд польского общества. Еще хуже Валевской! Вышла замуж за властелина, но не сумела добиться от него ничего для несчастной родины. Теперь чахла в меланхолии, не в силах ни превозмочь природную кротость, ни смириться. А ее свирепый господин, хоть и лелеял ненаглядное семейное счастье, ни в чем не уступал ее неотступным просьбам за соотечественников.
Поэтому цесаревича с супругой не было на венчании – они жили в едва прикрытой конфронтации с остальным столичным обществом и принимали молодоженов с родней на следующий день в Бельведере.
Около 12-ти процессия двинулась в собор Святой Анны – единственное готическое сооружение среди прихотливого барокко. Служба прошла в торжественном, приподнятом настроении. Натали слушала орган с таким трогательным вниманием, точно высокие, уходящие к самому небу звуки лучше всяких проповедей готовили ее к роли супруги. Роман бросал на невесту чуть насмешливые взгляды, но было заметно, что и его трогает музыка.
Оба брата невесты – Август и Мориц – стояли у него за спиной. Одинаковые, поэтические выражения лиц делали их похожими друг на друга и на сестру.
«Какие у меня прекрасные дети! – думала Анна. – Как хорошо, что я сумела воспитать их преданными и чистыми!» Мориц вчера перед сном исповедовался ей. Он стыдился поступка матери в Вене. Целомудренный мальчик! Но все его надежды на будущее родины связаны с герцогом Рейхштадтским. Он умрет за него.
Как ей сладостно знакомо это чувство! Как сильно оно переполняло ее саму в юности!
После венчания гостей ожидал торжественный обед, потом бал, потом очень поздний ужин, сервированный с необыкновенным изяществом. Около 12-ти Анна почувствовала, что очень устала и хочет подняться к себе.
В это время мажордом – такие сохранились только у очень богатых семей – в роскошной золотой, едва ли не камергерской, ливрее и белых перчатках трижды ударил об пол жезлом, увенчанным по случаю свадьбы букетиком белой акации, и провозгласил имя вновь прибывшей гостьи.
– Графиня Изабелла Чарторыйская![51]
Все замерли. Старая хозяйка Пулав не выбиралась из своей резиденции десятилетиями. О ней давно все забыли. Казалось, она погребла себя под семейной рухлядью с незапамятных времен и, возможно, уже скончалась, безразличная к миру, безразличному к ней.
В зал вступила согбенная особа, вся в черном, без драгоценностей, и величественно прошествовала к месту хозяйки.
Конечно, графиня Вонсович из вежливости посылала ей приглашение. Ведь по обе стороны Вислы нет дамы знатнее! Но никто не думал, что она придет. Высунет голову из своей скорлупы. И вот теперь эта руина стояла перед Анной.
Замогильным, но ласковым голосом княгиня приветствовала молодых, пожелав им столько солнечных дней вместе, сколько они сами захотят. По знаку ее руки, затянутой в черное кружево – не из неуважения, а чтобы не показывать дряхлую кожу, – слуги внесли подарки. Роскошный севрский сервиз на 32 персоны, к нему полный серебряный комплект столовых приборов с блюдами, ванной для охлаждения шампанского и крышками для горячего.
Надо бы охнуть от восхищения, но страх перед каргой пересиливал в гостях остальные чувства. Она напоминала злую колдунью на крестинах сказочной принцессы.
Оглядев стол для молодых, где не было ни одного свободного места, – ведь ее никто не ожидал, – княгиня Изабелла усмехнулась каким-то своим мыслям и неожиданно зычным голосом провозгласила:
– Пора по домам, гости дорогие! Дайте покой жениху с невестой, им есть чем заняться. А ты, – ее мутноватые глаза обратились к Анне, – пойдем, проводи меня в уютное местечко. Нам найдется о чем потолковать. Да и моим старым костям нужен покой.
Каково! В собственном доме мадам Вонсович командовали! Но ни она, ни старая княгиня не видели в этом ничего необычного. Ведь Изабелла была намного более родовита – самая родовитая в зале. Ни Сапеги, ни многочисленные, как кролики, Потоцкие не смели с ней равняться. Радзивиллы, м-м-м-м, пожалуй, но только в Литве, никак не в Польше.
Анна встала. Низко, по-старинному, поклонилась гостье – при этом ее хваленая диадема едва не упала на пол. Хозяйка даже представила, как украшение покатится по наборному паркету. Как из него выскочит и даст досадную трещину центральный бриллиант «Бонапарт». Но нет, ничего не случилось.
Отдав гостям прощальный реверанс и знаком показав молодым, что они свободны, Вонсович сошла к гостье, поцеловала у нее руку и пригласила следовать за собой.
Они принадлежали к враждующим кланам. Что не мешало обеим вести себя с утонченной вежливостью. Даже напротив. Когда видишь противника так близко, хорошие манеры – лучшая броня.
Спутницы поднялись на второй этаж и прошли чередой парадных залов, вслушиваясь в эхо балов прошлого века. Потом углубились в жилые покои, где царствовала элегантность без позолоты. Фисташковая гостиная – то, что надо, решила Анна.
– Присядем, – хозяйка указала старухе на кресла. – Чаю с дороги?
– Пожалуй. – Та еще не приобрела новомодных замашек хлебать кофе в любой час дня и ночи.
– Вы проделали долгий путь. Ваше здоровье…
Гостья подняла руку, прерывая поток любезностей, готовый сорваться у мадам Вонсович с губ.
– У меня нет времени, милочка. Простите. Обычно старые люди велеречивы. Они не осознают, как мало им осталось. Каждая минута на счету.
Анна в некотором изумлении смотрела на Чарторыйскую.
– Я вот все время думала, пока мы шли, – протянула гостья, – если случится, что у нас снова будет свой король, неужели вы уступите ему эту резиденцию, со всеми сокровищами?
Графиня чуть не рассмеялась.
– С какой стати? Я по рождению имею не меньшее отношение к короне, чем любой кандидат. Короли приходят и уходят, а магнатство остается.
Изабелла от восхищения чуть не ударила ее рукой по руке.
– Славно сказано! Клянусь, славно сказано. – Она выдержала паузу. – А если король будет не в вашем вкусе, вы намерены ему вредить?
Ах, вот зачем она приехала! Губы хозяйки разочарованно выгнулись.
– Вы так и не оставили надежду посадить на трон своего ненаглядного сына Адама?[52] Эту рыбку-прилипалу покойного русского царя?
Старая графиня внимательно вглядывалась в лицо собеседницы. Анне показалось, что гостья замечает каждую морщинку, каждый провис кожи. Она усилием воли удержалась оттого, чтобы не схватиться за щеки – еще не дряблые, но вот-вот готовые поехать вниз – и прикрыть потерявший былую твердость подбородок. Что за наглость! Разве можно так немилосердно пялиться на другую женщину?
– Вы красивы, – констатировала Изабелла. – Не врожденной красотой. В юности у вас было много недостатков. С годами вы сумели их разгадать и победить, обращая внимание на достоинства. Я родилась красавицей, мне это было не нужно. Но я умею ценить дамские усилия. Тем более теперь, когда и ваши летние деньки на исходе, а меня давно знобит от стужи. – Она снова помолчала. – Я прощу вам непочтительный отзыв о моем сыне, который одной своей дружбой с царем Александром годами удерживал меч над головой Польши. – Чарторыйская дала собеседнице время осознать сказанное. – Я сделаю вид, будто вы этого не говорили. Но наперед избегайте подобных промахов.
Анна подобралась. Она привыкла с детства ненавидеть Чарторыйских за то, что они в конце прошлого века переметнулись к русским. Служили им. Хотя так сделали многие… Потоцкие, Четвертинские, даже Радзивиллы. До первого сильного врага, разумеется… Теперь, выходило, у перебежчиков своя правда?
Графиня вскинула голову. Все предали. Только не она!
Гостья похлопала ее по руке.
– И не я. Мужчины должны примиряться. Но мы – никогда. Только женщины, свободные уже потому, что у них все отобрано, могут сохранить душу попранного народа. Нет, мы не смиримся, сколько бы ни улыбались завоевателям. Я пришла, потому что именно вы способны перевернуть мир. Бросить на чашу нашего рабства, страхов, унижения множество пламенных сердец и, наконец, перетянуть весы.
Анна не верила своим ушам.
– Да, мой сын Адам служил русскому царю. Но больше он ему не служит. Во время нашего великого возрождения при Наполеоне это можно было делать открыто. После разгрома – тайно. Помните: именно он уговорил Александра пощадить Польшу, когда на ее земли вновь накатила москальская орда. Эту услугу ему могут забыть только очень легкомысленные люди, – старуха с укором глянула Анне в глаза. – Надо уметь сопротивляться даже со связанными руками. Что за чудные у вас очи! – вдруг восхитилась она. – Я понимаю, почему столько мужчин искали вашей благосклонности. – Черный андалузский виноград!
Графиня сдержала улыбку. Ей неприятно было вспоминать, что темные, как переспелая слива, глаза под разлетом черных бровей ей достались от прабабки-казачки, а той – от неведомой турчанки, привезенной предками из похода. Пусть будет Андалузия. Лавры. Сид Завоеватель. Песнь о Роланде. Карл Великий. Славный Дюрендаль. Лишь бы сравнения не упархивали с Запада на Восток.
Принесли чай. Графиня сама наполнила чашки, а потом глянула на собеседницу.
– Чего вы хотите? Вы поддерживаете претензии вашего сына на корону. И в то же время готовы, как приехавшие сегодня кумушки, поздравить меня с успехом у герцога Рейхштадтского. Разве не мой триумф в Вене заманил вас сюда?
Старуха заулыбалась. На ее желтом морщинистом лице было написано: жаль, вы не моя дочь!
– Я бы хотела объединить усилия, – заявила она, с наслаждением отхлебывая из чашки. – О, отменно. Но, боюсь, жасмин будоражит нервы, а не успокаивает. Я бы посоветовала вербену.
– Объединиться? – Анна чуть не выронила прибор. – Ведь у нас разные цели.
Старуха снова похлопала ее по руке.
– Не на всех этапах, деточка. Не на всех этапах. Для начала нам обеим хорошо бы свалить москальского царя с нашего престола. Вы не находите? Не позволить ему короноваться в Варшаве. А дальше пусть борьба идет сама по себе, и пусть победит тот, кому улыбнется удача.
Мадам Вонсович задумалась.
– Я согласна, – наконец выдавила она. – Надо предотвратить коронацию. И я уверена: у австрийского канцлера Меттерниха уже есть план.
Изабелла глянула на нее очень снисходительно.
– У Меттерниха есть только то, что мы ему даем. Несколько горячих голов: молодые офицеры, монахи, студенты решили не допустить церемонии, схватив во время нее августейшую семью. Я дам вам имена и назову людей, с которыми надо связаться здесь, в Варшаве, чтобы проследить, подстраховать, направить. Их пылкая отвага не вызывает сомнений, а вот средства… Вы с вашими связями в высших сферах будете очень полезны. А я, со своей стороны, – Чарторыйская осклабилась, – беру на себя организацию дублирующего покушения в Пулавах. Ведь нет никакой гарантии, что первое удастся. Тогда царя нужно будет остановить. Со времен Александра, дружбу с которым вы ставите моему сыну в вину, на обратном пути домой цари всегда останавливаются у нас в имении. Я прослежу за всем у себя дома. А вы – в столице. По рукам?
Анна смотрела в лицо Изабеллы. «Что я теряю? – думала она. – Меттерних знает о покушении, но он не дал этих связей ни мне, ни герцогу Рейхштадтскому. Все хочет контролировать сам – мужская болезнь, а ведь это трудновато, сидя в Вене. Пришлось бы кому-то довериться. Но канцлер не может. С другой стороны, чего хочет княгиня? – Мадам Вонсович сощурилась. – Убийства царя? Но тогда на нас двинется рать с востока и, вероятно, сметет. Чего Чарторыйская не может не понимать. Значит, она недоговаривает. Монахи хотели бы в клочья разорвать русского еретика, дерзнувшего сесть на польский трон. Но что потом? Общее восстание? Или корону наденет брат царя Константин? Чего не хотелось бы…»
Анна утвердилась в мысли, что у собеседницы своя игра, и та вовсе не выложит всех карт на стол. Но разузнать, а тем более предотвратить ее козни можно, только начав партию. Пока на стороне временного союзника.
– Хорошо, – кивнула мадам Вонсович, – я прослежу здесь в Варшаве за делом. Вы обратились к нужному человеку.
* * *
Старая княгиня вовсе не спешила покидать столицу. К ее услугам был просторный дворец сына, который назывался на французский манер – отель д’Адам.
Она любила своего бедного мальчика, отданного когда-то русским в залог мира. Никто тогда не знал, что несчастный изгнанник подружится с наследником. Что полюбит его жену, прекрасную и печальную Елизавету[53]. Теперь оба в могиле. Но Адам еще жив. И не просто жив. На шестом десятке бодр, крепок, полон надежд на возрождение родины. О, он будет жить долго, и не только потому, что их порода держится до девяноста лет, а еще и потому что любопытствует увидеть дальнейшее развитие событий.
Его контакты с Лондоном прочны. Они завязались еще при Александре, но не прервались после ухода в отставку. Напротив, усилились. Правда, приобрели совершенно иной, неофициальный характер. И теперь, когда все бегают вокруг выставленной австрийцами погремушки в виде сына Наполеона, герцога Рейхштадтского, Лондон велит ждать. Ждать, но вовсе не бездействовать.
– Вы нынче поздно, матушка, – Адам пришел пожелать старухе доброй ночи.
– Счастье мое, – княгиня уже сидела в креслах, а горничные переоблачали ее из пугающего черного одеяния со множеством колючих рюшей в домашний капот, впрочем, тоже весь кружевной. – Мне перед сном подадут вишневой наливки?
Адам склонился к руке матери.
– А трубочку? – поддразнил он. Княгиня покуривала, но тайно, в своем саду. Сын знал ее слабость, но на людях она его не позорила.
– Я сегодня была у Вонсович.
Удивление на лице Адама сменилось негодованием.
– Эта женщина порочит меня на всех перекрестках!
– Больше не будет, – примирительно заявила мать. – Мы договорились. Умная девочка. Кажется, догадалась, что я вожу ее за нос. Но в чем? Где? – Изабелла испытывала искреннее удовольствие. – Этого она понять не может. И злится. Так потешно!
– Осторожнее, мадам, – предостерег ее сын. – Вам когда-то казалось, что вы водите за нос императрицу Екатерину.
– И что? – насмешливо бросила старуха. – Я своего добилась. Мы живы. Наше состояние цело. Ты даже был русским министром иностранных дел. И никто тебя не подозревал!
– Меня не подозревал только ангел Александр, – с обидой бросил сын. – Все остальные меня ненавидели. И не доверяли. Даже ангел Елизавета. – При заветном имени его глаза увлажнились.
– Полно, – потребовала Изабелла. – Что за страсть к немецким принцессам. Даже этот боров в эполетах, цесаревич Константин, излечился. А ты все стонешь.
– Такое прошлое прекрасно даже в могиле, – Адам достал платок.
– Соберись, – старуха начинала сердиться. Что было, то прошло. Я бы тоже могла предаваться воспоминаниям и оплакивать давно потерянных возлюбленных. За исключением твоего отца, конечно.
– Зачем вы…
– Было бы глупо в моем возрасте иметь секреты от детей. – Княгиня приняла из рук горничной граненый стаканчик с наливкой. – Прости, душа моя, я бесстыдна, потому что стара. Обещаешь не выбрасывать мои молодые портреты? Я на них так хороша!
Адам никогда не мог понять, говорит ли его мать серьезно или шутит. Она обладала детским тщеславием и обнаруживала его совершенно открыто. А через минуту вела беседу с тонким знанием и проницательностью искушенного политика. Отец, несмотря на высокое положение, никогда не мог похвастаться ничем подобным.
– В Лондоне полагают смерть русского царя у нас неизбежной, – сообщил сын. – Лорд Элленгейм, хранитель тайной печати, выразился совершенно определенно. Мы между молотом и наковальней. Что делать?
Старуха задумалась.
– Им хорошо, – протянула она. – У себя на острове. Никто их не достанет. Эти господа далеко и могут позволить себе думать о том, как осложнить жизнь России, оставаясь безнаказанными. А мы? Перед ними даже не встает вопрос: что будет с Польшей, если царя убьют в Варшаве?
– Для них это способ вывести Петербург из войны со Стамбулом, – отозвался сын. – Но мы должны подумать о себе. Как лишить царя престола и не накликать на себя нашествие? Я уже не говорю еще одного кандидата в виде герцога Рейхштадтского? – Адам затосковал и знаком приказал горничной принести и себе стаканчик наливки.
Изабелла подняла на сына чуть насмешливые глаза. Нет, герцог Рейхштадтский им совсем не нужен. Лишний претендент. Яркое наполеоновское знамя. Стоит им помахать, и половина Польши встанет за него только из чувства противоречия, забыв, что рядом, дома есть готовый кандидат, который уже сто раз спасал свой народ от погрома со стороны русских головорезов.
– Так что делать? – интонации его голоса были просительными, как в детстве, когда срывался с привязи любимый отцовский скакун или улетал хороший дрессированный кречет.
– Кто может помешать Николаю? – со сдержанным раздражением потребовала мать. – Константин. Значит, через него и будем действовать. О, не через самого, – она заметила скептическое выражение на лице у сына. – Он слишком горяч и вздорен. Но, вероятно, в его окружении есть люди, которые много потеряют, если младший брат коронуется в Варшаве, как короновался в Москве. Ведь меланхоличка Лович могла бы стать нашей королевой. А воспитатель цесаревича генерал Курута – наместником. Чисто гипотетически.
Княгиня Изабелла прекрасно видела, как напрягся ее Адам. Он с юности не ладил с Константином. Его отношения с Александром всегда были идиллическими, даже теперь князь говорил о старом друге и господине как о небожителе. А ведь знал и слабости, и откровенные промахи Ангела[54].
С Константином было иначе. Тот невзлюбил молодого поляка с первого знакомства и всегда ревновал к нему брата. Потому что в своем дремучем сердце не мог принять, что у Александра есть более утонченные и просвещенные друзья, далекие от солдафонства.
В Польше они соперничали. Цесаревич не мог простить Чарторыйскому его предательства в годы войны. Адам ему – неумения ценить даров Александра для побежденного народа – конституции, сейма, прав…
– Остановись, – потребовала старая княгиня. – Не растравляй себе душу. Не в Константине теперь дело. Его надо открыто поссорить с братом. Втайне их отношения, думаю, давно испорчены. – Изабелла кивнула своим мыслям, будто вела разговор не с сыном, а с внутренним собеседником. – Надо противопоставить капризы цесаревича воле брата. Ведь он когда чего-то по-настоящему захочет, то упрется в землю всеми четырьмя копытами. Как кабанчик. Один скандал с женитьбой на Лович чего стоит.
Да, Адам был согласен. Ради Жанетты цесаревич вышел из повиновения семье и пожертвовал правом на корону.
– Значит, будем действовать через нее, – бодро заключила старая княгиня. – А уже ее забота – настроить мужа против Николая.
– Бесполезно, – Адам нахмурился. – Еще никому не удавалось вывести бедняжку из полного повиновения супругу и заставить хоть что-то ему внушить. Она побаивается и трепетно любит этого урода!
– Любит? – Княгиня пожевала губами. – Так это же прекрасно, дитя мое. На нее можно влиять. Говоришь, еще никто ни разу… Так ведь еще ни разу никто не угрожал положению Константина. – Старуха хлопнула ладонью по подлокотнику кресла. – Мне надо встретиться с этой несчастной девочкой. Устрой мне визит в Бельведер.
* * *
Пожелав матери доброй ночи, князь Адам поднялся к себе в кабинет, сел за уютный письменный стол с боковыми полукруглыми стенками и похлопал по зеленому обивочному сукну конвертами, складывая их в аккуратную пачку. Сегодняшняя почта – вся из пустейших родственных эпистол, привычных жалоб на великого князя – что он-то может сделать? А вот вчера было одно послание, от министра иностранных дел лорда Абердина[55]. Его следовало перечитать.
Адам щелкнул потайным замочком и вынул распечатанный лист из-за ложной панели.
«Милостивый государь, Ваша неоценимая помощь…» Тра-та-та… «Британия всегда была и всегда останется надежной опорой своих друзей…» И так ясно… Ах вот оно: «Продолжение Россией войны на Балканах совершенно противоречит целям мирного переустройства континента на основе равновесия сил небольших, но благоустроенных государств, к которым не будет преждевременно причислить и Польшу под управлением справедливого конституционного монарха, охраняющего законность и свято блюдущего права подданных…»
Князь сдержанно улыбнулся, узнавая в описании самого себя.
«Таким монархом не может быть русский царь по причинам Вам хорошо известным. Порядки, установленные им на завоеванных землях, совершенно противоречат просвещению и законности. Его коронация в Варшаве лишь осложнит дело. В то время как отказ от нее, добровольный или вынужденный, станет не только первым шагом на пути грядущего освобождения Ваших соотечественников, но и поможет сдерживанию России от Балкан до Кавказа и Среднего Востока».
Адам улыбнулся. Знает он, на что направлены намеки лорда Абердина. Россия должна остановиться и отдать все уже завоеванное туркам, в этом поможет новый удар со стороны Персии, недаром же зарезали посла. Князь поежился, он знавал господина Грибоедова еще молодым, подающим большие надежды… В этой игре Польша – отвлекающий маневр, не более. Ради кого? Турции, Каджаров? Или самих русских? Чарторыйский был хорошим дипломатом, умел держать свою неприязнь в узде, умел здраво оценивать ситуацию. Сейчас и его соотечественники, и султан, и персы – всего лишь веревки, которыми стараются связать руки главному сопернику. Он же сам остается неизменен.
«Если удастся вызвать ссору между цесаревичем Константином, который фактически правит Вашей страной, и его братом, если последний откажется от идеи коронации, это как нельзя более поспособствует нашим видам, а в самой Польше ободрит патриотов и возродит угасшую было надежду на освобождение».
Знает он, чем можно вызвать гнев Николая и спровоцировать ссору. Этими вот жалобами! Князь Адам взял со стола пачку сегодняшних писем и, открыв нижний ящик, присовокупил их к другим, сходного содержания. Николай по природе справедлив, этого не отнимешь. Если он узнает о вопиющих нарушениях, которые творит его брат, он может не сдержаться. Оба горячи. Наговорят с три короба. Хорошо, если не подерутся.
«Если же после этого по несчастному стечению обстоятельств русский царь покинет мир…» То все подумают, будто ловушку брату подстроил Константин. И придет время справедливо негодовать. «Ваши соотечественники восстанут не как мятежники и нарушители присяги, а как верные подданные, потрясенные бесчеловечием и коварством цесаревича. А вакантный трон в самом Петербурге породит столько неурядиц в нестабильной деспотической стране, что русские надолго будут заняты внутренними распрями и не станут помышлять о делах за своими рубежами».
Вот этими словами лорд Абердин выдавал главную заботу своего кабинета. Как Адам и считал – не о Польше, Турции или Персии. Но в тот момент, когда большие игроки заняты друг другом, у малых появляется шанс. Адам зевнул. Все, о чем его просили из Лондона, он мог устроить. Но с легкими поправками. Чтобы соблюсти собственный интерес.
