Ольга Карпович
Моя чужая жена
2
Десятилетний мальчик в белой рубашке, коротких шортах и нитяных чулках на черных резинках стоит у окна в большой просторной детской.
Мальчик прижимается носом к стеклу, мимо носа летят снежинки, прочерчивая в ночном воздухе косые белые штрихи. Откуда-то издалека, наверно, из квартиры соседей, доносятся приглушенные звуки танго. «Счастье мое, ты повсюду со мной», – выпевает патефон.
В передней раздается звонок, и мальчик, ойкнув, несется к постели и прямо в одежде юркает под одеяло. Он лежит едва дыша и изредка, приоткрыв один глаз, поглядывает, не происходит ли чего-нибудь интересного в комнате. А в детской действительно начинаются чудеса. Взволнованно пискнув, приоткрывается дверь, и на пороге, стуча огромными валенками и отдуваясь, появляется Дед Мороз в синей шубе и с белой, подозрительно смахивающей на вату бородой. Из-за его плеча выглядывает Снегурочка – довольно странная, в голубой шапочке, надвинутой на коротко остриженные волосы, и в очках на остром носу. За ними в комнату входит старая няня, останавливается у порога, сложив руки на груди, и с восторгом смотрит на мальчика.
– Мальчик Дима! – басом выговаривает Дед Мороз.
И Дима садится в постели, притворно трет совсем не сонные глаза и с притворным недоумением глядит на ночных гостей.
– А ну-ка, мальчик Дима, расскажи дедушке, хорошо ли ты себя вел в этом году, слушался ли родителей? Помогал ли маме с папой?
– Да-да, дедушка, да! – нетерпеливо подпрыгивая на кровати, кивает мальчик.
– А отметки у тебя хорошие? – вторит Снегурочка.
– Будто не знаешь! – досадует мальчик. – Одни пятерки!
– Ну что ж, Дима, ты заслужил подарок. – С этими словами Дедушка Мороз вынимает из-за спины корзинку, покрытую байковой пеленкой. Пеленка как-то странно дрожит, словно кто-то под ней возится.
– С Новым годом, Димуля, с новым счастьем! – улыбается Снегурочка.
Мальчик, широко раскрыв глаза, принимает подарок, осторожно отдергивает край пеленки, и из-под него тотчас же выглядывает черный любопытный нос. Дима от неожиданности вздрагивает, едва не выпускает корзинку из рук. Но вот пеленка уже откинута, и в лицо мальчику тычется мордочка щенка немецкой овчарки.
– Ой, мамочка, папуля, спасибо! – вопит Дима, позабыв от счастья, как следует обращаться к Деду Морозу и Снегурочке. – Я Дима, – шепчет он щенку, – а ты… Ты у нас будешь… Тим?
– Тим Димыч, – шутит отец.
И щенок, понимая, что ему здесь рады, заливается счастливым звонким лаем.
Дима, забыв обо всем на свете, возится со щенком. Отец, морщась, отклеивает бороду, обтирает подбородок, отплевывается от ваты. Он оказывается совсем молодым еще мужчиной с широким открытым лицом, с большими темными смеющимися глазами. Мать, расстегивая голубую шубку, подходит к окну, проверяет, плотно ли прикрыта форточка, и смотрит вниз, во двор, замечает что-то, и вся ее фигура мгновенно напрягается, горбятся плечи, голова словно вжимается, пальцы нервно теребят край голубой шубки.
Мать поворачивается к отцу, делает тому едва заметный знак подойти и говорит вполголоса:
– Опять приехали, посмотри. За кем на этот раз? Соседи говорили, вчера Пятакова арестовали, с четвертого этажа…
Отец выглядывает во двор через ее плечо, видит, как тормозит внизу черная «эмка». Из машины выходят трое и направляются к подъезду. Отец, раздраженно передернув плечами, отходит от окна, наставительно говорит матери:
– Образованная женщина, а слушаешь какие-то бабьи сплетни… Зря никого не забирают. И потом, время сейчас такое, опасное. Бдительность нужна. Разбираются товарищи.
Отец подходит к Диме, смотрит, как мальчик пытается дрессировать щенка, кладет сыну на плечо широкую ладонь. Тим ликующе тявкает, одновременно в передней звенит звонок.
Он врывается в дом как яростный и страшный сигнал тревоги. Он проносится по сонным комнатам, разрушая атмосферу уюта и тепла, словно вместе со звуком просачивается в дом страх, утробный ужас, различимый в отчаянном шепоте матери:
– Не будем открывать! Пожалуйста! Я боюсь! Можно через черный ход…
А Дима слишком увлечен новым другом, он не слышит звонка, не ощущает повисшего в воздухе запаха страха и беды, не понимает, почему отец, высвободившись из рук матери, говорит оскорбленно:
– Ты каким-то трусом меня выставить хочешь? Я ни в чем не виноват, и бояться мне нечего!
Дима сидит на полу, ласкает щенка, гладит его морду, приговаривая: «Тим, Тимошка…», и не замечает, как опустела детская, не слышит негромкого разговора в гостиной, вскрика матери, спокойного, рассудительного голоса отца и отрывистых приказаний кого-то незнакомого. Лишь спустя полчаса, когда мать начинает вдруг отчаянно рыдать там, за стенкой, Дима вздрагивает, поднимает голову и бежит в гостиную.
Первое, что он видит, – это поваленная елка на полу. Елка, пушистая полутораметровая красавица, которую они с отцом так тщательно выбирали в субботу, для которой вместе с матерью и Зиной клеили из цветной бумаги игрушки, лежит опрокинутая, и у самых ног Димы поблескивает рубиновым боком расколотая красная звезда с верхушки.
Елка почти загораживает мальчику вход в гостиную. А там что-то происходит, какие-то крики, шум. «Бандиты! – решает Дима. – Я должен помочь, спасти!» Он опускается на колени и пытается проползти под ветками опрокинутой ели, сквозь зеленую хвою ему видна мать в сдвинутой на затылок голубой Снегурочкиной шапочке. Мать стоит почему-то на коленях, отчаянно голосит и цепляется за руку кого-то невидимого. Дима приподнимается повыше и понимает, что это рука отца. Отец без пиджака, волосы его всклокочены, он хочет что-то сказать матери, но его под руки хватают двое незнакомцев и выталкивают в коридор. Мать, хрипло рыдая, пытается удержать их, и один из ночных гостей грубо ее отталкивает. Мать, падая, вцепляется в черный хромовый сапог одного из незнакомцев, тот отбрасывает ее, и она остается распростертой на ковре. Отец же, в дверях, на секунду оборачивается, кричит что-то, но его быстро выталкивают за дверь.
Увиденное настолько нереально, что Дима в первую минуту замирает, словно не верит своим глазам. Да не может же быть такого! Так не бывает! Но уже в следующее мгновение он с криком рвется к матери сквозь еловые ветки, раздирая в кровь руки и лицо, рвется с единственным намерением – растерзать, растоптать этих мерзавцев, этих бандитов, которые посмели ворваться в его жизнь, еще полную детских грез и мечтаний. Он кричит и рвется вперед, но чьи-то сильные теплые руки подхватывают его сзади и уносят обратно в детскую. Дима, не видя противника, молотит его кулаками и коленками, лишь в детской понимая, что держит его Зина, старая няня.
Глаза у Зины заплаканы, на лице странное выражение смирения перед неизбежностью, тупой покорности судьбе.
– Не гляди, миленький, не гляди, коралик, – ласково успокаивает его Зина.
От нее так знакомо пахнет – кухней, теплом, выглаженным фартуком… Ее родной голос, белорусский твердоватый выговор, ласковые слова… Дима понемногу затихает, замечает щенка, увлеченно грызущего на ковре его тапку.
– Смотри, вон и дружок твой новый тебя зовет. Правда, Тимка? Тихо, милый, видно, такая уж судьба… – уговаривает Зина.
И Дима успокаивается, поднимает с пола щенка, бережно прижимает его к груди.
А потом сразу жаркий летний день, вокзальная суета, сверкает на солнце новенький вагон поезда, снуют взад-вперед люди, нагруженные чемоданами и баулами. Дима, в белом матросском костюмчике, восторженно поглаживает никелированный поручень вагона. Рядом с ним, на поводке, подросший Тим. Он оглядывается по сторонам, вертится, обнюхивает все вокруг, заливается веселым лаем. Чуть в стороне Зина, сосредоточенная, нахмуренная, пересчитывает багаж:
– Так… сумки, корзинка, чемодан… Вроде ничего не забыли.
Рядом с ней мать, в белом летнем платье, на груди – значок партийной конференции. У матери болит голова, она машинально трет висок, в смятении оглядывается по сторонам, словно потерялась, запуталась в сутолоке вокзала. Но рядом Зина, спокойная, уверенная, и мать невольно старается держаться возле нее.
– Завтра уж на месте будем, – рассуждает Зина. – Вот не знаю, как там, в деревне, дом-то мамкин без меня… Ну ничего, сестра писала – стоит, крыша только прохудилась. Нехай, это мы быстро залатаем…
Мать неожиданно мотает головой, с напряжением улыбается, берет себя в руки, говорит повелительно:
– Не беспокойтесь, Зинаида, я уверена, что нам все понравится. Диме необходим свежий воздух, фрукты… Да и Владимир… – Она чуть запинается, но затем продолжает ровно, спокойно: –…когда вернется, будет рад отдохнуть в деревне.
– Когда вернется? – переспрашивает Зина, зорко глянув на мать. – А когда вернется?
– Вот когда вернется, тогда и вернется, – обрывает та.
Зина сокрушенно качает головой, поджимает губы, затем снова бросается к сумкам.
– Ну да что же? Пора и в вагон проходить…
Она берет тяжелый чемодан, волочет его за собой, о чем-то шумно спорит с проводником. Дима оглядывается по сторонам и видит мороженщика, ловко захватывающего металлической ложкой шарики пломбира и шлепающего их между двух круглых вафель.
– Ма-а-ам, – ноет Дима. – А мороженое-то… Ты обещала!
– Мороженое? – В пестрой вокзальной толпе мать замечает торговца мороженым. – А, конечно… Сейчас принесу.
Зина уже обосновалась в купе, заняла полки и теперь выглядывает из окна, сурово следит за своими подопечными.
– Зачем вам бегать-то? В ногах правды нет, – выговаривает она матери. – Проходите уж, а я принесу.
– Зина, да господь с вами. Что, меня утащит кто-то, что ли? – раздраженно возражает мать. – Расставляйте пока вещи, я сейчас вернусь.
Дима, стоя у дверей вагона, смотрит, как мелькает в толпе ее белое платье. Вот она уже у мороженщика, протягивает ему монетки, тот вручает матери вожделенный белый шарик. Дима сладко облизывается, предвкушая удовольствие.
Вдруг из-за угла здания вокзала появляются двое в светлых летних костюмах. Дима раньше никогда этих людей не видел, однако в горле у него почему-то пересыхает. Он судорожно хватается за никелированный поручень. Рядом, почуяв испуг хозяина, глухо ворчит Тим.
Мужчины подходят к матери, говорят ей что-то, подхватывают под руки и почти отрывают от земли. Мать, сразу как-то ссутулившись, сгорбившись, покорно следует за ними. Мороженое, выпав из ее руки, чавкает под ботинком одного из незнакомцев.
Дима потерянно опускается на железную ступеньку вагона, нагретый на солнце металл яростно жжет ноги. Тим принимается хрипло лаять, и один из мужчин, держащих под руки мать, озирается. И Дима мгновенно, словно повинуясь какому-то прежде незнакомому, недавно приобретенному инстинкту, зажимает псу пасть рукой, вталкивает его в вагон и прячется за зеленой дверью тамбура. Дима видит сквозь пыльное, захватанное пальцами окошко, как исчезает за стеклянными дверями белое платье матери.
Дима тяжело, прерывисто дышит. Он хочет заплакать, но слезы лишь давят где-то в горле, не желая проливаться. Тим шершавым розовым языком лижет его щеку. В вагон входят люди, бородатый дядька в соломенной шляпе прикрикивает на мальчика:
– Чего расселся здесь, на проходе? Зайцем хочешь проехать, что ли?
Дима с трудом поднимается, разминая затекшие коленки. И тут же прибегает Зина. Должно быть, тоже в окно видела, что произошло.
– Чего орешь на ребенка, оглоед! – сварливо кричит она на мужика.
И, обняв Диму за плечи, не говоря ни слова, ведет его в купе, сажает на застеленную полку, рядом на полу пристраивается Тим. Зина закрывает дверь купе, опускает штору на окне, садится рядом с Димой и приговаривает, прижимая к своему плечу голову мальчика:
– Батюшки светы, маленький! Мы с тобой ничем уже не поможем… ничем, кораличек мой!
По экрану побежали серые штрихи, стрекотание киноаппарата затихло, и слышно стало, как завозился в проекторной киномеханик, доставая другую катушку с лентой.
Аля, только сейчас почувствовав, как затекла спина, расправила плечи, потянулась. До сих пор она неотрывно смотрела на экран, забыв на время, где находится. Увиденное ее поразило. О тех временах не принято говорить вслух. Конечно, ей доводилось читать самиздат, по общежитию ходили время от времени замусоленные слепые перепечатки, и все студенты мнили себя немного диссидентами, когда шепотом рассказывали во время очередной пьянки политические анекдоты. Но чтобы вот так, на большом экране, открыто… Аля посмотрела на Дмитрия Владимировича. Он сидел, облокотившись на столик и сжав руками голову. Каким же отважным должен быть этот человек, раз решился показать такое. Каким бесстрашным, смелым. Тем более картина автобиографическая. Значит, пережив этот ужас, смог побороть его в душе, превозмочь и стать сильнее. У Али перехватило дыхание.
Завозились на своих местах и чиновники.
– Да, Дмитрий Владимирович, удивили… – протянул пузатый.
– Вы, Иван Павлович, может быть, весь материал посмотрите, а потом и поговорим, или этого достаточно? – резко спросил Редников.
– Посмотрим, посмотрим, не беспокойтесь, – протявкал вертлявый.
Иван Павлович лихо опрокинул стопку коньяку, закусил лимоном и, скривившись, произнес:
– Продолжаем просмотр.
Над колхозным полем занимается раннее утро. Небо начинает чуть светлеть над горизонтом. В темнеющем за кромкой поля лесу верещат звонкоголосые птицы. Блестят капли утренней росы на колосьях. Вдали, в овраге, клубится седой утренний туман.
На тропинке, ведущей вдоль поля, появляется Дима. Он сильно вытянулся, повзрослел. В лице меньше детской наивности, оно серьезнее, сосредоточеннее. Дима чуть хмурит брови, щурясь на первые лучи солнца.
Навстречу парню из-за кустов выходят трое деревенских мальчишек. Двое Диминого возраста, один – белобрысый, в продранной майке – постарше. Мальчишки преграждают Диме путь, старший, стоя в центре, сквозь зубы сплевывает под ноги. Вид у ребят воинственный, однако Дима их не боится. Они не вызывают в нем ощущения животного ужаса, необратимости, покорности. Нет, они свои, такие же, как и он, с ними можно драться. И даже, по возможности, победить.
– Куда попер, москаль паршивый? – начинает старший.
– Дай пройти, Василь! – огрызается Дима.
Завязывается обычная перепалка: ты кто такой, а ты кто такой? Мальчишкам, кажется, больше охота позадираться, чем лезть в драку по-настоящему. Утро слишком красивое, слишком тихое, ленивое. На поле опускается сонное марево занимающегося жаркого летнего дня. Вдруг один из парней бросает случайно пришедшую на язык фразу:
– Я б тебя поучил, да руки марать неохота. Матерь-то говорила, батько у тебя – враг народа… И ты такой же, вражина!
И все в одно мгновение меняется. Дима закусывает губу, на его скулах вздуваются желваки, судорожно стиснув кулаки, он яростно бросается на обидчика, цедя сквозь стиснутые зубы:
– Мой папа не предатель, он коммунист!
Василь угрожающе наступает на мальчика. Дима начинает непроизвольно пятиться – ему еще никогда не приходилось драться с таким взрослым и сильным противником. Сузив в змеиную щелочку глаза, Василь замахивается на Диму:
– На-кась, выкуси, вражиная морда!
Дима и сам сразу не понимает, что произошло. Золотисто-коричневый вихрь, метнувшись от старого поваленного дуба, рвется вверх и катится по траве, увлекая за собой ошалевшего от испуга Василя.
– Хлопцы! Волк! Помогите! – хрипит полузадушенный обидчик.
Дима, проворно вскочив на ноги, свистит:
– Тим! Ко мне!
Тим будто нехотя выпускает разорванные штанины Василя и плетется к Диме с виноватым видом – дескать, сам видишь, хозяин, не удержался. Дима берет пса за ошейник. Деревенские ребята расступаются, пропуская Тима и его хозяина. Василь, обиженно сопя и ругаясь шепотом, пытается разгладить порванные брючины.
– Попадешься ишшо, москаль паршивый, – фыркает он. – А пса твоего на березе подвесим.
Дима останавливается, резко оборачивается к Василю, лицо его от ненависти белеет:
– Что? А ну повтори, что сказал!
Тим становится в стойку. Противники уже готовятся начать бой по второму кругу, как вдруг над самой кромкой леса появляются бликующие на солнце точки. Приближаясь с глухим, непрерывным гулом, точки превращаются в невиданных гигантских металлических птиц.
Василь, задрав голову кверху, шепчет:
– Гляди-кась. То ж самолеты.
Все ребята вслед за ним поднимают головы.
Мальчишки заинтересованно смотрят вверх, затем оглядываются друг на друга. Самолеты пролетают в сторону деревни, и ребята видят, как из них начинают сыпаться какие-то странные чурбачки.
– Что это? – вслух произносит Дима.
Тим, усевшись рядом с мальчишками, смотрит на самолеты с таким же недоумением. Вдруг Василь, смекнув что-то, как самый старший, отчаянно орет:
– Ребзя, ложись! Ложи-и-ись!
И, не дождавшись реакции, с силой валит сидящего рядом Диму на землю и сам падает навзничь.
И тут же грохочет взрыв, потом второй, третий… Все небо исчерчено серыми полосами гари. Сквозь стрекот винтов слышен скрежет открывающихся бомболюков. Темными фонтанчиками вздымается земля. Вспыхивает край леса, в который угодила бомба.
Мальчишки лежат на земле, прикрыв головы руками. Сбросив бомбы, самолеты разворачиваются и улетают. Ребята несмело поднимаются, оглядываются по сторонам и, забыв о драке, не сговариваясь, бросаются врассыпную. Тим поспевает за мчащимся по полю Димой.
Волнуется под утренним слабым ветром поле, клонятся тяжелые, налитые солнцем колосья, мелькают в дымном мареве вихрастые мальчишеские головы, слышатся крики:
– Война, хлопцы!
Бегущий впереди Василь неожиданно запинается и падает навзничь. Поравнявшись с ним, Дима видит, что Василь, наливаясь синеватой бледностью, хватает ртом воздух. По его рубашке возле правого плеча разливается красное пятно. Дима, не останавливаясь, пробегает мимо, затем возвращается, подхватывает недавнего противника под мышки и, тяжело отдуваясь, волочет его к деревне.
Дима в перепачканной кровью и землей рубашке несется по деревне, врывается в избу, влетает в чисто выметенную деревенскую горницу. Бросается к столу, чуть не свалив с него кастрюлю с вареной молодой картошкой, посыпанной укропом. Мечется по комнате, задевая плечом полки с расставленными на них глиняными мисками и горшками, кричит:
– Зина! Зина! Где ты! Я такое видел, Зина!
Из дальней комнаты появляется Зина, в руках у нее вышитое полотенце. Губы старой няни скорбно сжаты, покрасневшие глаза смотрят на мальчика так, словно Зине физически больно от того, что она сейчас скажет.
Подойдя к Диме, она обнимает его и произносит куда-то ему в плечо:
– Война… Война, светушко! Я давно живу на свете, уж видала такое. Беда, маленький, беда. Война!
Сквозь окно видно, как бегут по улице деревенские, останавливают друг друга, делятся страшной новостью.
Дима стоит у окна и смотрит на улицу. Улица пустынна, вдоль покосившегося, щербатого плетня едет немецкий открытый джип, в кабине два офицера в нацистской форме.
Лукавая и чуть настороженная собачья морда выглядывает из кустов боярышника. Еле слышно, по-волчьи ступая, Тим крадется к дому, держа в зубах только что пойманную утку. За месяцы тяжкого, выворачивающего нутро голода умный пес пристрастился к охоте. Вот и сейчас он молниеносно настиг свою добычу в камышовой заводи.
Увидев его, офицеры притормаживают, один из них перевешивается из машины и хочет погладить собаку. Тим, оскалившись, глухо рычит, фашист хохочет, обнажая крепкие белые зубы.
Дима выскакивает из дома. Теперь видно, что он тоже сильно переменился за это время. Он бледный, изможденный. Детская припухлость полностью сошла с его лица. Выступили высокие скулы, темные, когда-то искрящиеся смехом глаза глубоко запали. Понятно, что мальчик голодает. Бежит он с трудом, ноги плохо слушаются его.
Дима останавливается напротив немецкой машины. Тим подбегает к нему, радостно демонстрируя добычу. Дима машинально берет у него утку, не отрывая ненавидящих глаз от черного джипа. Белозубый офицер обращается к нему:
– Малчик. Стоять здесь. Я покупать твой собак! – Загибая пальцы, он начинает перечислять сокровища, которые обретет Дима, продав собаку. – Много хлеб, тушенка – айн, цвай, драй – три банка. Нет, пять! Пять банка тушенки за твой собак!
Дима, судорожно сжимает кулаки, свирепо смотрит на офицера, цедит сквозь зубы: «Не продается!» – и, отвернувшись, направляется к дому. Обескураженный немец краснеет от злости, яростно хватается за кобуру, но второй офицер останавливает его, махая в сторону уходящего Димы рукой – пусть, мол, идет, доходяга, сам от голода подохнет, и овчарка бесплатно достанется, не надо будет тушенку тратить. Довольные, офицеры звонко хохочут, белозубый нажимает на газ, и машина уезжает, подняв за собой шлейф серой пыли. Мальчик смотрит ей вслед, сжав зубы, сплевывает на дорогу и говорит яростным шепотом:
– Чтоб вы сдохли!
Потрепав Тима по загривку, Дима идет к дому, поминутно озираясь, проверяя, не заметили ли соседи их возвращения.
Дима входит в дом. За ним трусит Тим. Собачью добычу Дима аккуратно кладет на табурет и, проходя мимо, гладит Тима по голове, бормоча:
– Хороший пес, молодец! Супу наварим. Вот Зина обрадуется. Совсем она у нас с тобой слабая…
Дима отдергивает грязную вылинявшую занавеску, за которой открывается лежанка. На смятой пестрой подушке лежит Зина. Лицо ее страшно – глаза глубоко запали, торчат под истончившейся кожей скулы, она едва улыбается Диме бледными синеватыми губами.
– Зинушка, ты поспала? – обращается к ней мальчик и, склонившись, целует няню в пергаментного цвета лоб. – А Тим-то у нас дичь добыл, представляешь? Ты мне объясни, как ощипать, а я сварю.
Но Зина не слышит его, глаза ее лихорадочно блестят, она силится поднять чудовищно тонкую, перевитую ярко выступившими венами руку.
– Ох, беда, беда, как же ты один будешь, Димка? – бормочет она. – Ты меня послухай, светушко! Уходи из деревни, сейчас уходи. В лес, к партизанам, куда дойдешь…
Дима пытается возражать, но она торопится сказать все, что задумала, пока силы не изменили ей:
– Я умру скоро, и Петруси эти окаянные, соседи наши, узнают, что нет меня, придут за Тимкой, изрубят его и съедят… Как бы и самого тебя…
– Зина, что ты? Жар у тебя, что ли? – пугается Дима. – Погоди, я тебе водички принесу.
Зина тонкой синевато-бледной рукой хватает его за запястье, останавливает, шевеля губами из последних сил:
– Ты ничего не бойся, Димушка. Ничего не бойся! Мы их одолеем, проклятых. Потому что за нами правда. За нами, а не за ними. Ты это помни и ничего не бойся. Ты выдержишь и будешь жить долго-долго. И счастливо!
Обессиленная, Зина откидывается на подушку, лицо ее сереет, глаза еще больше западают. Дима убегает в угол комнаты, садится на пол, обхватив голову руками. Тим ластится к хозяину, пытается лизнуть его в щеку, мальчик обнимает собаку за шею.
Постепенно в горнице темнеет, наступает ночь. Тим поднимает голову и начинает тоненько, заунывно подскуливать. Дима проходит по дому, закрывая ставни, заглядывает к Зине, несколько секунд стоит молча, видно только, как дрожит, вцепившись в край занавески, его рука, затем он едва слышно свистит Тиму и выходит из дома. Собака плетется за ним.
Дима и Тим выходят из леса, оставив там свежий холмик земли. Тим жмется к мальчику. Дима машинально гладит его голову ослабевшими пальцами.
Мальчик и овчарка выходят на деревенскую улицу, приближаются к дому. Еще издали Дима замечает, что дверь дома болтается на одной петле и тревожно хлопает на ветру. Он останавливается. Тим, присев на задние лапы, глухо ворчит, затем, по-волчьи крадучись, прижав уши, пробирается в дом. Дима затаив дыхание ждет возвращения верного друга. И вскоре собака появляется в дверях, хрипло рыча. Дима проходит в хату и останавливается на пороге.
Здесь все перевернуто – хрустят под ботинками глиняные черепки, кружатся в воздухе перья вспоротой перины, даже половицы кое-где оторваны с мясом. Вид разгромленной комнаты угнетающе действует на мальчика. Он медленно садится на пол, растерянно перебирает пальцами черепки. Тим носится по комнате, принюхивается, рвется в дверь, но мальчик его не пускает:
– Тише, Тимка, тише… Никого нам уже не поймать. Уходить надо, Зина права была… Только как? Через лес не проберемся – немцы…
Тим пристально смотрит на хозяина внимательными, все понимающими глазами. Дима делает Тиму знак, и они выходят во двор.
Дима бесшумно проходит по двору, указывает Тиму на чердачное окно и с трудом приставляет к этому окну деревянную садовую лестницу. Он отдает четкие резкие команды, как когда-то в незапамятные времена еще в Москве, когда дрессировал щенка на специально оборудованной собачьей площадке. Не добившись результата, мальчик берет Тима на руки, толкает его вверх. Пес не может понять, чего от него хочет хозяин, рвется из рук. Дима отпускает его, поднимает с земли утку, зашвыривает ее в узкое чердачное окно. Тим понимает, чего от него добиваются, и с Диминой помощью вскарабкивается по лестнице в окно.
Дима поднимается по лестнице, останавливается, свешивается через лестничную перекладину, тяжело дышит. Наконец, сделав последнее усилие, с трудом переваливается через оконный проем и отталкивает лестницу. Лестница падает.
Тим, забившись в угол чердака, потрошит утку. Дима шарит в темноте, натыкается на большой мешок, просовывает в него руку и вытаскивает на свет горсть остро пахнущих листьев. Табак! Он сует листья в рот и растягивается на полу. Неожиданно с улицы доносятся приглушенные голоса, Дима подползает к чердачному окну и, прячась, выглядывает на улицу.
Две тени бесшумно мелькают во дворе дома. Чуть скрипит дверь – это один из непрошеных гостей проскользнул в горницу. Второй топчется во дворе, нетерпеливо озираясь по сторонам. Тим, услышав шум, принимается глухо ворчать, и Дима наваливается на него всем телом, зажимая ладонью пасть.
Затем первый возвращается, со двора доносится отрывистый шепот:
– Зинка, кажись, преставилась…
– А малец где?
– Да провалился куда-то. Ни псины, ни пащенка.
– Вот стервец! Сам небось своего кобеля схавал да и дал деру. Ищи его теперь…
Две неясные тени движутся по улице и растворяются в темноте. Дима обессиленно откидывается и закрывает глаза. Невыносимо, мучительно хочется спать. Но спать нельзя, нет, придут, найдут… Веки становятся тяжелыми, липкими, звенящая голова клонится к полу. Дима засыпает.
Но вот его снова будят приглушенные голоса. Дима слышит легкое шуршание – кто-то приставляет лестницу, чтобы взобраться на чердак. Напрягая остаток сил, обливаясь холодным потом, мальчик ползет к перекладине, за которой можно спрятаться и, оставаясь незамеченным, посмотреть, что делается внизу. Тим приникает к окну, пытается скулить. Дима, выпростав из-под себя правую руку, зажимает псу пасть:
– Тише, Тимыч, мы им так просто не дадимся.
Мальчик перевешивается через перекладину и тут же в ужасе отшатывается. Все его существо охватывает парализующий страх. Прямо на него смотрит человек – веснушчатый, курносый, заросший клочковатой рыжей бородой и наверняка ужасно голодный. И Дима выговаривает тонким, вмиг осипшим голосом:
– Только собаку мою не ешьте. Пожалуйста!
– Фью, – свистит парень. – А ну-ка, братушки, давайте-ка выбираться отсюда. – И, поймав дикий Димкин взгляд, смеется весело: – Свои мы, не боись, партизаны!
Дима, не в силах поверить в спасение, смотрит на парня. Голова его кружится, в ушах грохочет собственное сердце, перед глазами начинают мелькать черные мухи, и мальчик проваливается в тяжелый удушливый обморок.
В доме Диму угощают двумя сухарями. Мальчик, присев на пол, сует один сухарь Тиму, другой грызет сам, стараясь подольше подержать во рту, не проглатывать сразу крошки драгоценного хлеба. Партизаны, сидя кружком на полу, о чем-то шепчутся. Дима различает слова «офицера бы поймать». Неожиданно в памяти встает белозубо хохочущий немец на черном джипе. Дима откашливается и храбро произносит:
– Я знаю, как выманить офицера.
Слова его встречают смехом, начинают подтрунивать над ним.
– Ты, хлопец, – говорит бородатый Никита, его спаситель, – вроде и верно тогось.
– От голода и ты бы тогось, – одергивает его другой партизан.
– А вы послушайте сначала, – обижается Дима и полушепотом начинает выкладывать свой план. Лица бойцов постепенно становятся серьезными. Они внимательно слушают, и кое-кто даже кивает.
Дом, где находится немецкая комендатура, Дима знает хорошо. Он давно уже стоит перед воротами, поджидает белозубого офицера. Ему отчаянно страшно, видно, как время от времени судорожно подергиваются его плечи. Но Дима помнит завет Зины: «Ничего не бойся. Правда на нашей стороне». И он храбрится, сжимает кулаки, цедит сквозь зубы:
– Дождетесь, фрицы проклятые!
Наконец офицер выходит, прищурившись, смотрит на мальчика, узнает и расплывается в ухмылке:
– Продавать собак?
Дима горячо кивает и тащит офицера вниз по улице, к своему дому. Тот едва успевает за ним.
«Ничего, немчура, – думает Дима. – Ты только дойди… Мы еще посчитаем твою тушенку».
Неожиданно ему приходит в голову, что офицер может что-нибудь заподозрить, и мальчик начинает расписывать достоинства собаки:
– Хороший собак. Дер хунд! Злой! Пойдемте!
– Яволь, – лыбится офицер.
Затем, подозрительно вскинувшись, останавливается:
– Ты кормить собак? Он не голодать, не умирать?
Дима яростно качает головой, убеждает:
– Он еще сильный, вы не думайте! Его бы чуть откормить только. Он здоровый, оклемается.
Офицер в сомнении топчется на дороге, хочет уйти. Дима в отчаянии делает решительный шаг.
– Не хотите, не надо, – с деланым равнодушием бросает он. – У меня еще приятель ваш про собаку спрашивал…
Офицер хватает мальчика за рукав рубашки, резко дергает. Старая застиранная материя с треском рвется, оторванный рукав болтается на худой Диминой руке.
– Стой! – хищно оскалившись, командует немец. – Я покупать собак, я сказал. Веди!
Они подходят к дому, из-за дверей доносится слабый лай Тима. Офицер, довольно потирая руки, открывает дверь и входит в дом. В ту же секунду в темноте комнаты на него набрасываются партизаны. Один зажимает немцу рот, чтобы не кричал, другой валит его на пол, третий вяжет руки. Работают они быстро, слаженно. Видно, что это не первый «язык», которого им удалось взять. Дима стоит, прислонившись спиной к двери, переводит дыхание. Рядом с ним умными глазами наблюдает за происходящим Тим.
Связав офицера, Никита быстро командует:
– Уходим через задний двор и дальше, через болото.
Бесшумные, почти невидимые в темноте, бойцы выскальзывают из дома, двое волокут на себе связанного врага. Никита идет последним. Дима, не говоря ни слова, смотрит им вслед. Ну, ему теперь не жить, это ясно. Вся деревня видела его у комендатуры. Что ж, все равно умирать. Зато отдал свой долг стране, Родине. Он медленно опускается на пол.
