Ольга Муромцева
Мир искусства Надежды Добычиной
Мы старались найти всех правообладателей и получить разрешение на использование их материалов. Мы будем благодарны тем, кто сообщит нам о необходимости внести исправления в последующие издания этой книги.
© Музей современного искусства «Гараж», 2024
© Ольга Муромцева, текст, 2024
Благодарности
Моя безграничная благодарность Людмиле Муромцевой и Валерию Перхавко за поддержку, наставления и помощь с расшифровкой писем; Сереже и Паше Чистяковым за терпение и вдохновение; Ивете и Тамазу Манашеровым за всё – без них этой книги не было бы; Якову Бруку, Валерию Дудакову, Екатерине Евсеевой, Евгении Илюхиной, Михаилу Каменскому, Елене Лисиной и Александру Сапрыкину, Александру Локшину, Алексею Родионову, Олегу Птицыну, Анне Тугариновой; KGallery и лично Владимиру Березовскому, Ксении Березовской и Тамаре Кубанеишвили; сотрудникам Отдела рукописей РГБ; Антону Белову и Ольге Дубицкой.
Ольга Муромцева
Предисловие
Надежда Евсеевна Добычина была женщиной потрясающей силы воли, яркой и противоречивой, притягивавшей к себе внимание окружающих. Таким посвящают стихи, с них пишут портреты, их мемуарами могли бы зачитываться современники и потомки, о таких сплетничают и злословят. Портреты ее более или менее известны, несколько поэтических экспромтов современников хранит ее архив, а мемуары, за которые она бралась в поздние годы жизни, так и не были написаны. Зато ее имя периодически появлялось в воспоминаниях и дневниках современников, но в большинстве случаев вскользь и не с самыми лестными характеристиками [1].
Долгое время о Добычиной знали ничтожно мало, хотя среди советских коллекционеров были настоящие ее почитатели [2], а в исследованиях, публикациях писем и биографиях ее имя всплывало довольно часто в связи с тем или иным известным персонажем. Она была не просто свидетелем, а движущей силой тех событий, которые определяли культурное развитие страны в течение нескольких бурных десятилетий. Известная галеристка, хозяйка Художественного бюро, куратор, музейный сотрудник, друг и товарищ огромного числа художников, поэтов, писателей, деятелей культуры. Для перечисления наиболее громких имен из ее окружения не хватило бы и нескольких страниц. Казалось, она всегда была в эпицентре культурной жизни и выступала неким связующим звеном между художниками и публикой, авторами и заказчиками, между художественными группировками Москвы и Петербурга. Ее кипучая энергия и целеустремленность объединяли творцов разных направлений. Добычина продолжала свою профессиональную деятельность в период войн и революций, в дореволюционной и советской России, олицетворяя собой ту самую «дней связующую нить», которая так важна для понимания истории страны и истории искусства XX века. Жизнь Надежды Евсеевны пришлась на период радикальных перемен, и каждое событие отражалось в биографии, оставляя свой след и ставя ее перед постоянным выбором. Череда этих выборов определила жизненный путь Добычиной, который совпал со временем становления и развития искусства модернизма.
Имя Надежды Добычиной встречается в большинстве публикаций, посвященных авангарду начала века. Именно в ее Художественном бюро прошла скандально известная персональная выставка Натальи Гончаровой, на которой работы религиозной тематики были на несколько дней арестованы по санкции обер-прокурора Священного Синода, что, конечно, привлекло дополнительное внимание к экспозиции. Еще большую известность бюро получило впоследствии как место проведения «Последней футуристической выставки 0,10». В декабре 1915 года в комнатах квартиры Надежды Евсеевны, часть которой, собственно, и занимало бюро, публика впервые увидела «Черный квадрат» Малевича и услышала слово «супрематизм», ставшее со временем практически синонимом русских авангардистских поисков и открытий. Там же были показаны и контррельефы Владимира Татлина, определившие путь развития конструктивизма. Справедливости ради надо заметить, что выставка «0,10» была организована и профинансирована художниками Иваном Пуни и Ксенией Богуславской, а Добычина лишь предоставила для ее проведения помещение, что оказалось как нельзя кстати: левым художникам было крайне сложно найти экспозиционную площадку. И все же Добычину едва ли можно было причислить к радикальным кругам авангардистов или упрекнуть в любви к эпатажу и скандалу. Обе выставки были не более чем яркими эпизодами в череде не менее интересных событий и свершений, история которых до сих пор не была изучена в полной мере.
Сама Надежда Евсеевна понимала, что ей есть о чем поведать миру, и серьезно задумывалась о создании мемуаров. Мысль о значимости происходившего с ней пришла достаточно рано. Еще в юности в письме к своему жениху Петру Добычину она высказывала желание «написать свое детство, свою жизнь», тут же опасаясь неудачи и сомневаясь в своих способностях, в умении верно выразить мысль. Позднее она делала попытки проанализировать свой опыт, прошлое и настоящее. Как будто продолжая тот внутренний диалог, который начала раньше, Добычина предваряет одну из своих тетрадей для записей следующим утверждением:
«Я думаю, что мыслить и выражать свои мысли не есть привилегия талантов. <…> Каждый человек психологически индивидуален и не может быть двух одинаковых людей, ибо они не нужны были на земле, а каждый человек обязательно призван что-нибудь сделать на этом свете. Когда же говорят, что тот человек ничего не сделал, то это ложь, ибо должно считаться не только осязаемое, а и <…> мысли, данные одним человеком другому. Итак, все на земле живущие заговорите! И тогда мы посмотрим, услышим нечто такое, чего до сих пор не только не слышали, и тогда только можно будет, наверно, сказать, где талант истинный, без прикрас».
На следующих страницах, чувствуя необходимость найти самой себе и своему занятию оправдание, некоторое время спустя она продолжает:
«У меня всегда был такой творческий зуд, всегда хотелось хоть что-либо создать, воплотить хоть малюсенький образ, хоть часть себя показать одному-другому. Ведь вот я все как бы понимаю, а рассказать своими словами, передать хоть одну бы краску. Смогу ли? Попробовать разве, а? Ну о чем же?»
В этих фразах отражены противоречивые свойства ее характера: самоуверенность, самолюбование, убежденность в собственной значимости, творческое начало, желание самореализации и постоянные сомнения в себе, которые становились причиной нервных срывов и депрессий.
Архив Добычиной был продан в Отдел рукописей РГБ в 1960 году ее сыном Даниилом Петровичем. Туда входили тетради с личными записями Надежды Евсеевны и ее мужа Петра Петровича, их переписка друг с другом и с множеством других корреспондентов, а также некоторые документы (трудовые книжки, удостоверения, свидетельства, счета){1} [3]. Этот массив бумаг был бережно храним Петром Петровичем и частично Надеждой Евсеевной, а после смерти матери и отца разобран унаследовавшим обе части архива Даниилом Петровичем. Наиболее полно архив раскрывает события ранних лет (1900-е годы) и последних десятилетий жизни Н. Е. Добычиной. Переписка 1910–1930-х годов, конечно, сохранилась далеко не полностью, но переданный в библиотеку объем корреспонденции имеет огромную исследовательскую ценность и в течение десятилетий активно использовался историками и искусствоведами в работе над разными темами и персоналиями. С точки зрения воссоздания биографии и составления психологического портрета Надежды Евсеевны наибольший интерес представляют отрывки из начатых мемуаров и записи дневникового характера.
О чем же могла писать Добычина, обращаясь к дневнику в неспокойные послереволюционные годы и в советское время, когда далеко не все можно и нужно было доверить бумаге? Важным ей казалось сохранить память о тех выдающихся людях, которые сыграли значительную роль в ее жизни: Александре Бенуа, Николае Кульбине, Игоре Грабаре. Также ей хотелось записать свои мысли об искусстве, о современных художниках и, наконец, обратиться к собственной жизни, вспомнить родителей, дом, детство. Дневник для Добычиной, как и для многих, – форма некой психологической терапии, поэтому возвращалась она к нему в сложные моменты вынужденного бездействия или болезни, в том числе и нервного характера, в периоды острого одиночества и неудовлетворенности собой. Редкие, но пространные записи поздних лет – это буквально прописанное доктором лечение, которое позволяло отвлечься от тягостных мыслей или уменьшить тревогу, обличив ее в слова. Конечно, по ее текстам заметно, что навыками профессионального писателя она не обладала. Ей свойственна частая смена стиля и тона повествования – от интимного, раскрывающего личные переживания, до публицистического, переходящего к официальным панегирикам. Она пробовала себя в разных жанрах, периодически останавливаясь и бросая начатое. Не получив академического образования, Надежда Евсеевна в своих письмах и записках нередко допускала стилистические и орфографические ошибки, за которые в юности ее ругал жених. В 1904 году Петр Добычин писал ей:
«Не беда еще в частной переписке со мной игнорирование знаков препинания, смешение форм неопределенного наклонения с формой 3-го лица единственного числа, отсутствие правильной синтаксической формы речи, не беда для меня, если ты термин “социалистический” употребляешь вместо “социальный” – я пойму, что ты хотела сказать; не беда, если на скорую руку написанное, без всякой – хотя бы бегло внимательной проверки, письмо не лишено пробелов, неточностей <…> кое-как иногда можно разобраться. Но все это не беда для меня (опять-таки не всегда, конечно), а не для тебя» [4].
При этом каждая из хаотичных дневниковых записей и переписка с Добычиным говорят больше о характере Надежды Евсеевны, чем мог бы рассказать том собранных, прошедших цензуру и отредактированных воспоминаний. С супругом Надежда была близка, но едва ли могла поделиться всеми чувствами. Она предельно откровенна только сама с собой. Дневнику Добычина полностью доверяла свои переживания, в том числе и детские травмы: «Если вспомнить детство я ни с кем не дружила так, чтобы пойти и все рассказать и случилось это только потому, что слишком рано подруга обманула, так на всю жизнь и осталось…»
Далеко не всегда у Надежды Евсеевны была возможность и желание рефлексировать и вспоминать, записывая свои мысли. Будучи натурой очень деятельной, волевой, временами властной, Добычина, при всей своей эмоциональности, не чувствовала никакой необходимости обращаться к дневнику в периоды, когда работа кипела, вокруг были друзья и поклонники, а бумага требовалась лишь для хозяйственных заметок, печати каталогов, выставления счетов, планирования экспозиций. Вероятно, у нее просто не хватало времени вести записи. Поэтому если в эпизодических дневниковых заметках Надежда Евсеевна нередко предстает незащищенной, уязвимой, сомневающейся, то ее переписка и факты биографии рисуют нам образ женщины целеустремленной, решительной, страстной. При этом и дневники, и письма – это ткань ее жизни, все нити которой переплетены и связаны, несмотря на видимую противоречивость и обрывочность многих высказываний. Опора на них позволяет выстроить историю, которую сама Надежда Евсеевна предполагала начать рассказывать по следующему плану:
«Рождение. Отец. Мать. Сестры. Двоюродный брат. Родственники родителей. Первый год учения и первая учительница. Компаньон Пимус и его семья. Его отъезд в Америку. Семья Бескин. Орловские знакомые. Первая учительница. Городское училище.
Яшка Дубровинский. Семен Дубровинский. Коля Колышкевич. Петр Добычин.
Петербург.
Экзамен при 6-й мужской гимназии, курсы Лесгафта. Поездка за границу. Замужество. Знакомство с Н. И. Кульбиным. Рождение сына. Н. Н. Евреинов. Знакомство с В. Г. Каратыгиным.
Художественное бюро (1911–1919)
Ал. Бенуа. Его семья. А. П. Нурок. М. Д. Добужинский. А. П. Остроумова. С. П. Яремич. Н. К. Рерих».
На этом составленный ею план обрывается…
Глава 1
Счастливое время детства и юности
Гинда-Нека Шиевна Фишман (в замужестве Надежда Евсеевна Добычина) родилась 28 октября 1884 года в городе Орел во флигеле дома, принадлежавшего Василию Устиновичу Устинову. Дом этот находился на несуществующей ныне Воздвиженской площади города [5]. Площадь считалась торговой и в базарные дни заполнялась возами с товарами: Добычина позже сравнивала вид прилавков с овощами, фруктами и всякой снедью с «Nature morte голландцев XVIII века». Она вспоминала об этом месте с большой теплотой, отмечая, однако, что город и его центр запомнились летом грязью, а зимой напоминали «белый саван». По праздникам площадь оживлялась, гудела и кипела красочной ярморочной жизнью с балаганами и каруселями. В остальное время ее доминантой оставался Крестовоздвиженский храм, окруженный тремя миниатюрными часовнями.
Церковь Воздвижения Креста Господня в Орле. Нач. ХХ века
Любопытно, что практически напротив православного храма в конце XIX века находился еврейский молельный дом, если верить данным карты города, напечатанной в известном орловском издательстве Шемаева [6]. По периметру площади был расположен ряд городских усадеб, от которых сегодня практически ничего не сохранилось. Тем ценнее оставленное Надеждой Евсеевной воспоминание о своем первом жилище:
«…флигель, соединенный с главным белым каменным домом одной площадкой. С этой площадки были к нам и главному дому черные хода. Квартира имела парадный [вход], но тоже со двора, при том оба входа шли по одной линии, между ними 5 или 6 окон. С площадки попадали в сени, а оттуда в большую теплую кухню с русской печью, за которой в узком закоулке спала прислуга. Из кухни проходная комната, оттуда две двери, налево небольшая комната – спальня сестер, несколько поодаль посредине центральной стены дверь в столовую. Эти три комнаты с одним окном. За столовой большая комната с тремя окнами – зала, из нее налево спальня родителей и вторая дверь в маленькую комнату, ведущую в парадную и прилегающую к ней таким образом, что, когда становишься в первой комнате и смотришь в дверь центральной стены, получалось впечатление анфилады, правда, небольшой, но очень уютной. Видимо, это детское впечатление и привело любовь к такому устройству квартир»{2} [7].
Марк Шагал. У дедушки. Лист из «Большого альбома». 1911–1912
Собрание Иветы и Тамаза Манашеровых
Много лет спустя, выбирая помещения для своего Художественного бюро, Добычина действительно останавливалась на подобных анфиладных планировках квартир, что как нельзя лучше подходило для устройства выставок и вечеров.
Гинда-Нека происходила из еврейской семьи, ни к наукам, ни к искусству никакого отношения не имеющей. Ее отец и мать родились в городе Влодава Седлецкой губернии. Сейчас это территория Польши, граничащая с Западной Белоруссией и Украиной. Шия Нухимович Фишман был призван на военную службу в возрасте 28 лет, уже будучи женатым, что казалось достаточно необычным для того времени. В царскую армию преимущественно набирали совсем юных еврейских мальчиков. Николай I подписал указ о распространении на евреев воинской повинности в 1827 году{3} [8]. Ежегодно еврейские общины должны были рекрутировать по десять здоровых 12-летних подростков с каждой тысячи своих сограждан. Эта норма была выше, чем у христиан, из числа которых в армию брали по семь рекрутов с тысячи человек раз в два года и только по достижении 18-летнего возраста. Военная служба для евреев уподоблялась некой «воспитательной мере» для подавления «фанатизма не поддающейся влиянию народности»[9]. Предполагалось, что в казарме еврейский солдат, оторванный от родной среды и принуждаемый командирами, волей-неволей откажется от прежнего образа жизни и в конце концов перейдет в христианство. С 28-летним Шией Фишманом подобного не произошло. Он не брал в рот ничего из солдатской пищи, кроме хлеба, воды и соли, «совершенно игнорируя любое наказание, не пропускал ни одной молитвы, несмотря ни на какие переходы». Со слов отца Добычина рассказывала, что его постоянно сажали в карцер за разные провинности, в том числе из-за того, что он отказывался что-либо делать в субботу, повторяя раз за разом: «Шабес». Ситуация усугублялась тем, что Фишман не знал ни одного слова по-русски, когда попал в армию, и до конца дней своих плохо изъяснялся на неродном ему языке. Его отправили служить в город Орел, куда на втором году отбывания воинской повинности к нему приехала супруга, только что потерявшая первого ребенка и пережившая пожар, в котором погибло все их скромное имущество. Фрейде Гейла всю жизнь считала свой брак мезальянсом. Когда ее выдавали замуж, она уже осталась сиротой и некому было позаботиться о ее интересах. Тем не менее, будучи верной женой и последовав за супругом, она смогла снять угол и подрабатывала мелкой торговлей, чтобы содержать их обоих. У супругов завязались контакты с местной еврейской диаспорой, которая подкармливала их кошерной едой и периодически давала Шие Фишману возможность заработка. Постепенно их положение улучшилось, и по окончании службы семья смогла открыть собственное дело. Сначала это был пошив мешков для зерна, а через какое-то время – небольшая суконная фабрика. По воспоминаниям Надежды Евсеевны, отец отличался добротой и щедростью к чужим людям, а также был человеком доверчивым, что подводило его в бизнесе. Обманывал его компаньон, некий Пимус, который запомнился маленькой Гинде как человек, приносивший беды в их семью и слезы матери.
Марк Шагал. Возле лавки. 1914–1915 (?)
ГМИИ им. А. С. Пушкина
Младшая из трех дочерей, Гинда-Нека росла болезненным ребенком, буквально боготворившим своего отца. Она восхищалась его внешним видом и характером, которые описала десятилетия спустя:
«Среднего роста, сутулый, я помню его уже с проседью, черные гладко лежащие волосы с пейсами, которые спускались прямо на каштановую вьющуюся бороду, причем я всегда у него спрашивала, почему волосы на голове прямые и мягкие, а в бороде вьющиеся и жесткие. <…> Прямой греческий нос, широко открытые зелено-карие глаз. Очень красивые брови и ресницы. Но что хорошо было в этом лице, это глаза и рот. Выражение скорбной, глубокой доброты, жалости в обычно спокойном состоянии. Безудержного разудалого огня веселья в большие еврейские праздники от одной-двух рюмок вина, сверкающие искры молний в гневе, но никогда я не видела жестокости в глазах его. Его любовь к животным была легендарна. Лучшие коровы были у нас. Кормление коров – священнодействие. Пища заготовлялась под его наблюдением или им самим. Как только корова проявляла апатию, левой рукой отец обнимал ее за шею, открывал ей рот и правой вкладывалась пища. <…> Я помню такой случай: заболела одновременно я и корова, около меня мать, отец около коровы и на мой болезно-обиженный вопрос, кто ему дороже, он с такой кротостью и любовью объяснял мне, что ведь корова пожаловаться не может, сказать не может, что от природы она создана так, что боль она чувствует и т. д., этого объяснения было достаточно, при чем говорил он очень мало, больше глазами поразительной выразительности».
Маленькая Гинда-Нека не была обделена вниманием во время болезней. Одну из самых опасных и затяжных она перенесла в возрасте 5 лет, когда подряд заразилась скарлатиной и дифтерией. Физическая слабость и болезненность, преследовавшие ее всю взрослую жизнь, видимо, были последствиями осложнений от этих детских инфекций. Когда девочка тяжело болела, мать не отходила от ее кровати, доводя себя до истощения и обмороков. От иного общения Гинда-Нека была изолирована, сестры могли лишь заглядывать в замочную скважину ее комнаты. В остальное время ближайшим ей человеком, «воспитательницей и питомицей», была средняя сестра Соня, которой часто поручалось присматривать за Гиндой-Некой. Будучи на семь лет старше, Соня имела уже свой круг друзей и свои интересы, но постоянно вынуждена была отказываться от них ради младшей сестры; за такие жертвы той, конечно, доставалось. Еще одним спутником детства была подруга, внучка владельца дома; с ней они проводили много времени на приусадебном участке, засаженном кустами малины и плодовыми деревьями.
Марк Шагал. Сестра заплетает бант Марьясе. Лист из «Большого альбома». 1911–1912
Собрание Иветы и Тамаза Манашеровых
Из-за болезней Гинда-Нека получала домашнее образование. К ней регулярно приходила учительница, привившая ей любовь к чтению и игре на пианино. Позднее недолгое время она посещала реальное училище. Одна из подруг Добычиной, Рая Киссин, писала ей в 1910 году с большой нежностью:
«Часто, сидя в лесу или на берегу реки, я вся, вся, всем своим существом, всеми мыслями переношусь в далекое прошлое, в счастливое время детства и юности, и всегда встаешь передо мной ты, ты, моя милая, моя славная Надя! То ты помогаешь мне, когда я хожу в училище, то занимаешься со мной музыкой, то читаешь что-нибудь интересное и вызываешь любовь ко всему изящному и красивому – то ласкаешь и утешаешь в тяжелые ужасные минуты после смерти отца» [10].
Жизнь семьи Фишман шла согласно еврейскому традиционному укладу, при этом со стороны отца, Шии Нухимовича, это было не просто внешнее следование традиции, а глубокая и искренняя вера. Добычина вспоминала, как во время одной из ее болезней отец, услышав от врача, что девочка может не дожить до утра, провел в ее комнате целую ночь в молитве, ни разу не взглянув на ребенка. Вошедший утром в комнату доктор увидел, что состояние больной улучшилось, и обратился к Шии Фишману со словами: «Что, твой Бог сильнее наших знаний?» Другой яркий случай произошел, когда Гинда-Нека была уже старше. В городе начался пожар, горели ближайшие кварталы, к дому, где они жили, примыкали деревянные склады, в которых хранился легко воспламеняющийся товар отца. Когда Гинда-Нека с матерью прибежали из гостей и вся семья в панике металась, собирая ценные вещи в доме, отец стоял посреди двора с запрокинутой к небу головой в ермолке и молился. Приехавшие пожарные хотели заливать склады водой, чтобы предотвратить распространение на них огня, но он не дал, сказав: «Будет гореть, значит, чужое». Поразительно, что тогда все осталось цело. Такая религиозность, конечно, влияла на атмосферу в доме. В одной из поздних дневниковых записей Добычина, проходя через тяжелый жизненный период, пыталась осознать себя и свою жизнь, оттолкнувшись от образов прошлого, впрочем, быстро переходя к эмоциям дня настоящего:
«Переоценка детства, которое мною было ограждено болезненной неискренностью и при первом строгом анализе это оказалось царство мистицизма, боязни, всяких лишений, вечная болезненность, отсутствие планомерного воспитания – все было под запретом страшного бога, наказаний. Наказания также поспешно менялись на страстную ласку. Все это урывками, всем было некогда. Все любили друг друга, но никто не вникал в переживания другого, а на ход “пихали” друг друга в уже веками сложившуюся сухую злую беспощадную догму. У всех вечно озабоченные лица. Всякий детский громкий смех в лучшем случае вызывал недоуменный взгляд… А вечные драмы у мамы с отцом из-за денег. Вечное папино “раздавание” из состояния мамы, когда ночью приходилось ей красть этот рубль на завтрашнюю кормежку детей. Утренние сцены по этому поводу. Лгун ребенок – лучше мертвый. Каким страшным методом, каким жутким калечением это сказалось хотя бы на мне. Ведь иногда… мне хочется соврать, а разве я не вру? Вру! Но единственно, что можно сказать – никогда во имя материальных благ! Но и то это происходит потому, что нет у меня твердой линии понимания благ» [11].
Неизвестная, Гинда-Нека Фишман (Н. Е. Добычина) и Рая Киссин. Конец 1890-х
Отдел рукописей РГБ
Отец был очень строг в вопросах морали. Однажды по ошибке, уличив Гинду-Неку во лжи, он жестоко выпорол ребенка. Чтобы девочка осталась дома и не капризничала, мать дала ей выдуманное поручение следить за помощницей по дому, о чем Гинда-Нека не преминула сообщить женщине, когда та пришла. Это спровоцировало скандал, и разъяренный отец набросился на младшую дочь, обвиняя ее в наговоре. Для Шии Нухимовича было важно доверие к людям, работавшим на него, и хорошее к ним отношение. Вмешательство Сони спасло девочку, но, как она сама потом писала, «обида была слишком велика и осталась на всю жизнь».
Подобные переживания детства, безусловно, формируют характер и отношение к жизненным ценностям. С одной стороны, большую роль в этом играл пример отца, который отличался честностью, добротой и бездумной щедростью к чужим людям: давал в долг, не ожидая возврата денег, и часто проигрывал в карты. С другой стороны, она вспоминала, что отец был крайне скуп по отношению к себе и своим близким, а мать жила в постоянном страхе потерять нажитое, особенно имея на руках трех дочерей на выданье, для которых нужно было приданое. Возможно, этот страх привел к начавшейся у матери нервной болезни, что делало обстановку в доме еще более напряженной. Если к матери Надежда Евсеевна испытывала сочувствие и жалость, то отец вызывал у взрослеющей дочери более сложную гамму чувств. «Странные были отношения между нами, – вспоминала она, – мы обожали друг друга и спокойно не могли говорить друг с другом». С самого юного возраста Гинда-Нека училась проявлять упорство и добиваться своего, вступая в конфронтацию с упрямым Шией Нухимовичем.
Когда девочки выросли, финансовое положение семьи оказалось не столь прочным из-за ряда авантюр отца. Самым правильным решением было бы удачное замужество, как произошло со старшей дочерью Любой, являвшейся, по словам Добычиной, «кумиром всей семьи». Много десятилетий спустя Надежда Евсеевна вспоминала день свадьбы, торжественность которого поразила ее маленькой девочкой:
«Летний августовский вечер, двор, усыпанный хрустящим желтым песком, с лестницы второго этажа спускаются люди со свечами и идут благословлять молодых, стоящих во дворе под шатром. Какие-то благообразные евреи с красивыми лицами, окладистыми бородами, с длинными закрученными пейсами, в меховых бобровых шапках с бархатными верхами. Женщины в темных туалетах наглухо застегнутых – не помню ни одного декольтированного платья. И моя сестра в белом атласном платье, в белой фате производила впечатление ангела…» [12].
Отец благоволил мужу Любы, Якову Граевскому. Он происходил из образованной еврейской семьи, отличался религиозностью, при этом был предприимчив. Однажды Яков купил механизм для расчесывания пеньки и поставил его в сарае при доме. Тогда же он застраховал все имущество, и буквально через несколько дней случился пожар. Несмотря на любовь и доверие к зятю, вспыльчивый Шия Фишман метал гром и молнии, хотя, как выяснилось, злого умысла Якова в произошедшем не было: в жаркий июньский день во время расчески пеньки вылетела искра и воспламенились опилки. После этого происшествия благосостояние главы семьи ухудшилось, и частично все жили на средства от созданной Яковом и носившей его имя фабрики – «Паровой фабрики Хлопка льняного, Ваты и Бичевы». В юности Гинда-Нека нередко писала письма на бумаге с фирменным знаком именно этого предприятия.
Марк Шагал. Ритуальная уборка. Раввин. 1914
Частное собрание
Из ярких и приятных воспоминаний детства остались религиозные праздники, которые всегда широко отмечались в семье. К самому значительному из них, Песаху, приготовления начинались сразу после Пурима: мыли бочки, делали свекольный сок и изюмное вино, и, наконец, наступало время главного:
«Самая отдаленная комната вымывалась буквально вся, оттуда выносилось все, и когда мама говорила: “готово!”, комната запиралась, и мы уже знали, что завтра в 5 утра отец и мать уйдут “в подряд” печь мацу. Раз и мне пришлось быть в этом “подряде” и, собственно, для меня совершенно непонятно, откуда взялась версия о крови русского ребенка. Папа и мама стоят при том, как замешивают тесто, вода, мука, соль, довольно крупное тесто разрезают на небольшие кругляшки и раздают тут же стоящим русским и еврейским женщинам на раскатку скалкой круглых лепешек (гордость хозяйки тонких как папиросная бумага), после этого таким круглым резцом проводят по тесту с двух сторон и получается лепешка правильно прорешетчатая. Все делается на глазах у всех. Может быть, в еврейских местечках, где много еврейской бедноты, естественно дают заработать еврею и там не бывает русских?» [13]
Марк Шагал. Повозки. Ок. 1908
ГМИИ им. А. С. Пушкина
К празднику все мылось и убиралось, девочкам шили новые платья и покупали обувь. Родители надевали на себя все лучшее и вместе с детьми и гостями садились за праздничный стол, на котором были расставлены разные необычные яства: зеленый лук, натертый хрен, толченые орехи. Гинда-Нека знала, что они символизировали «опресноки, которые евреи ели, проходя через пустыню». Застолье продолжалось бульоном и фаршированной рыбой. По субботам стол также отличался разнообразием. Вся еда, разумеется, готовилась заранее. Семья строго следовала всем религиозным обычаям. Им не пришлось жить в черте оседлости, как положено было большей части еврейского населения Российской империи, так как отец Гинды-Неки отбыл рекрутскую повинность. Несмотря на всю традиционность их уклада, Добычина с детства росла в достаточно открытой среде, видела быт всего городского населения и в распахнутые окна своей комнаты слышала мелодичный звон колоколов упоминавшегося выше Крестовоздвиженского храма, приводивший ее в восхищение. Никогда не забывая о своем происхождении, Надежда Евсеевна научилась чувствовать себя вполне комфортно в любой обстановке, отличной от той, в которой провела ранние годы своей жизни.