Ольга Небелицкая
Органный комплекс. Готическая новелла в современном исполнении
Корректор Мария Котова
Дизайнер обложки Антонина Высланко
© Ольга Небелицкая, 2024
© Антонина Высланко, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0064-6533-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Автор считает своим долгом предупредить, что все события и герои вымышлены, и города Сабинограда с его кафедральным собором в реальности не существует. Хотя, несмотря на то что у персонажей произведения нет реальных исторических прототипов, прототип Сабинограда на карте читатель отыщет без труда.
2024, декабрь
В состав сердечно-сосудистой системы человека входит сердце – мышечный о́рган, заставляющий кровь двигаться, и кровеносные сосуды. Длина всех сосудов взрослого человека составляет около ста тысяч километров.
Сто тысяч километров тончайших мышечных трубочек и главную мышцу тела мне предстояло вырвать из собственного тела.
Разумеется, простому человеку это не под силу; разумеется, человеческий разум даже не может вместить подобную задачу – если только человек не встретился с Гельмутом и не побывал на органном концерте в кафедральном соборе Сабинограда.
Я – встретился.
Теперь я сидел у воды в темноте и слушал тихие шлепки волн о камень.
Я надёжно укрылся от посторонних глаз: фонари светили в отдалении – у моста. Отголоски концерта ещё звучали в моей памяти, сердце разгоняло кровь по сосудам, и мне казалось, что с каждым сокращением оно выбрасывает в кровь ещё одну порцию музыки.
Траурный марш на смерть Зигфрида.
Вагнер.
Самое прекрасное из того, что я слышал на сегодняшнем концерте.
Самое прекрасное из того, что я слышал в своей жизни.
Последнее из того, что я слышал в своей жизни.
Запас музыки в камерах моего сердца бесконечен – и музыка будет работать как анестезия, я почему-то был в этом уверен. По крайней мере, этой анестезии хватит на то, чтобы вырезать из рук и ног крупные сосуды и вытянуть веточки более мелких. Насчёт дальнейшего я был уже не уверен, но знал: мне помогут завершить начатое.
Вряд ли я смогу вынуть сердце из своей груди, но я был полон решимости попытаться.
* * *
Мой самолёт прилетел без задержки, поэтому уже к трём я вселился в отель. Конференция начнётся с утра, необходимые бумаги и бейдж я получил при регистрации, доклад у меня готов – в самолёте я ещё раз пробежался по тексту и слайдам, – поэтому сегодня я был предоставлен самому себе. В Сабинограде у меня не было ни единого знакомого, а искать среди прибывших в отель коллег из других городов я не хотел. Зачем, если завтра всё равно не избежать шумной толпы? С большинством коллег мне говорить не о чем, их профессиональные навыки на порядок ниже моих, а снисходить до тех, кто преуспел в жизни меньше, чем я, было не в моих правилах. Искать в этой толпе кого-то равного себе я перестал. Эти юношеские бредни я отбросил давно, похоронив их вместе с осколками былой дружбы. Снова. И снова. С годами стена склепа, в котором я похоронил своё сердце, росла, становилась выше и крепче, пока я, наконец, не перестал чувствовать боль от одиночества. Пришло спокойствие. Хотя… время от времени стены этого склепа начинали дрожать от непрошеного воспоминания, и оттуда будто вываливался камушек. Но я быстро вставлял его обратно и надёжно цементировал щель.
Я был только рад оставаться один. С тех пор как уже вторая жена хлопнула дверью, обозвав меня бесчувственным ублюдком, я понял, что без общества обходиться легче, чем снова и снова пытаться нащупать эмоциональные законы, по которым это общество функционирует.
Я отправился на прогулку.
Про город я знал немногое: сменивший имя, он сохранил, как островки, осколки прежней – довоенной – архитектуры будто осколки прежней цивилизации, нелепо торчащие среди советского и современного новостроя. Лёбенкирхен – так звался когда-то город, но с тех пор выросло несколько поколений людей, считавших своей родиной Сабиноград.
Мне доводилось бывать в этих краях в детстве.
Родители не любили говорить о сабиноградской вехе нашей семейной истории. С восьми до одиннадцати лет каждый июль я проводил у нелюбимой бабушки в маленьком пограничном посёлке Сигово. Бабушка-полячка была единственной из оставшихся в живых бабок и дедов по отцовской линии – она была мне не родной, а то ли дво-, то ли троюродной, в эти тонкости я в детстве не вникал. Нелюбимой бабушку называли сами родители, и я думал, что это её фамилия. Сейчас я понимаю, как, должно быть, обидно было бабушке Божене слышать, как я звонким мальчишеским голоском объясняю кому-то во дворе, что нормальные бабушка и дедушка – в Крыму, а эта – так, нелюбимая.
Родители отправляли меня поездом. На грудь мне вешали унизительную табличку, будто я груз, а не человек, и табличку нельзя было снимать в течение суток. Ко мне всё время подходили разные люди, трогали табличку и зачем-то мои волосы и спрашивали: «Всё хорошо?»
К моменту прибытия в Сабиноград я был уже настолько раздосадован повышенным вниманием к своей персоне, что на бабушку Божену моё недовольство обрушивалось с первых минут встречи.
Нам предстояло долго добираться до села: сначала на пригородной электричке, потом на крошечном автобусе, который пыхтел так, будто его мотор работал из последних сил. Всю дорогу я сидел насупившись и на любые бабушкины вопросы огрызался или выразительно молчал.
Сейчас я понимал, что вёл себя как невоспитанный говнюк, но чья в том была вина? Я склонен винить родителей: они радовались возможности сплавлять меня хоть иногда к дальней родственнице, с которой и отношений-то не поддерживали. Родители не внушили мне уважения к бабушке, даже не задумываясь о том, что их нелюбовь автоматически считывается ребёнком и транслируется дальше как единственно верное поведение.
Я мыском туфли пнул камешек и повернул от центра к реке.
Город мне не нравился – давили бетонные конструкции советского наследия, от шоссе веяло пылью и выхлопными газами, и я хотел скорее дойти до парка и кафедрального собора.
От бабушкиного дома воспоминания остались обрывочные, мрачные. Я помнил только, что было темно – и вонюче. Я так и говорил вслух, нимало не заботясь о том, что могу обидеть бабушку. Позже я понял, что в доме пахло свечным воском и ладаном: у бабушки круглосуточно горела свечка в углу перед статуей Иисуса.
Статуя меня пугала.
Она была большой – ростом с ребёнка. Опущенный взгляд Иисуса был прикован к сердцу, которое он держал в своей руке. Я испытывал ужас, находясь в одном помещении с деревянным истуканом, который пялится на человеческое сердце. Но хуже было то, что бабушка периодически вставала перед статуей на колени и заводила долгие заунывные молитвы: то на польском, то – видимо, в расчёте на моё внимание – на русском языке.
Обычно я старался удрать во двор, там было повеселее, хотя и местные мальчишки казались мне недоумками, – но перед сном, когда деваться было некуда, а дверь моей комнаты закрывалась неплотно, я всё равно был вынужден слушать шипящие и свистящие звуки чужого языка.
И обрывки дурацких фраз.
Сердце Иезуса, кроли ш зьедносчение серц вшистких, змилуйще над нами.
Сердце Иисуса, от полноты которого все мы приняли, помилуй нас.
И так далее.
Я лежал в темноте и злился: зачем обращаться к человеческому о́ргану как к одушевлённому существу?
Бабушка коверкала моё русское имя Иван на польский манер и называла меня то Яном, то, ласково, Янушем. В её доме, оторванный от привычного мира и друзей, от родителей и знакомых занятий, окружённый книгами на непонятном языке и старинной мебелью, я и впрямь начинал чувствовать себя другим человеком. Часть меня отчаянно сопротивлялась смене имени, и в первые дни после приезда я дерзил бабушке, убегал от неё с рёвом, отказывался вовремя вставать и вовремя идти за стол. Спустя неделю я смирялся с неизбежным. Бабушка – я понял это только спустя годы – была предельно терпелива и выносила мои выходки со стоическим спокойствием.
С какой радостью я садился в обратный поезд!
Даже то, что мне предстояло ехать сутки и снова какие-то люди будут трогать табличку и мои волосы и говорить глупости, меня больше не раздражало, ведь я ехал домой! Я кидал последний взгляд в окно на бабушку – сгорбленная, седая, она опиралась о трость. Затем она прижимала одну руку к груди и делала вид, будто что-то вынимает из себя, целует и протягивает мне. Уши мои вспыхивали от стыда: бабушка изображала, будто держит своё сердце. Она выглядела в этот момент такой жалкой и нелепой, что я спешил отвернуться от окна и сделать вид, что всё это не имеет ко мне отношения.
Поезд трогался, и я выдыхал.
В какой-то момент родители прекратили общение с бабушкой – поездки в Сабиноград закончились, а я радовался и не задавал лишних вопросов. Я так и не знал, когда бабушка умерла и где была похоронена. А когда я вырос и стал интересоваться корнями и родословным древом, оказалось, что сухонькая и ненадёжная бабушкина веточка с этого самого древа исчезла будто сама собой.
Я не был в Сабинограде двадцать восемь лет.
Теперь в памяти невольно всколыхнулось всё: и долгие часы железнодорожного пути, и странно пахнувший тёмный дом, и бабушкино молчаливое присутствие (теперь я понимал, с какой бережливой лаской она исполняла свой долг и как радовалась крохам общения с внуком).
Я подумал, что если бы даже поехал в Сигово сейчас, то не нашёл бы бабушкин дом – слишком смазанными были мои воспоминания.
Оставалось погулять по Сабинограду, раз уж я здесь.
Когда я дошёл по набережной до Зелёного острова – бывшего района Хольцкопф, небо уже насупилось, предвещая тягучие декабрьские сумерки. Вода в реке казалась чёрной, свет фонарей трепетал на поверхности, тревожимой быстрыми утками, всё вокруг виделось зыбким, непрочным. Я стоял на пешеходном мосту и смотрел на громадину кафедрального собора. Когда-то его окружали жилые кварталы, по улочкам рабочего района бегали звенящие трамваи, со всех сторон раздавались гомон и стук – трудились башмачники, плотники, стекольщики. Сейчас собор возвышался чёрной доминантой среди невысоких деревьев, их безлиственные кроны уходили вдаль, к реке, совсем не похожие на черепичные крыши. Стёртый с лица земли квартал вдруг проступил передо мной фантомной вспышкой, будто приступом внезапной боли, я пошатнулся и положил руку на грудь.
– Вы в порядке? – участливо обратился ко мне прохожий. Его белое вытянутое лицо казалось маской, обрамлённой старомодными чёрными бакенбардами. На голове у него был странный убор – котелок, подобные которым я видел разве что в кинолентах прошлого века. К самому кадыку подступал ворот пальто, и весь он, этот странный субъект, казался наглухо застёгнутым, будто был и не человек вовсе, а штангенциркуль в бархатном футляре.
– Да, спасибо. Голова закружилась.
Прохожий перегнулся через перила моста и взглянул на воду.
– Вы впервые в городе?
Он что, понял это по моему головокружению? Мне стало не по себе.
– Позвольте пригласить вас на концерт. Если вы располагаете свободным временем, через двадцать минут начнётся концерт органной музыки. – Он указал рукой на собор. – Совсем рядом. Я Гельмут. – Он церемонно приподнял котелок над головой.
Я растерялся.
Гельмут добавил:
– Разумеется, я проведу вас бесплатно. Наш орган – сердце города, вы просто обязаны с ним познакомиться.
