Ольга Пойманова
Ты в порядке?
Светлый холл, приветливые люди. Работница «Почты» вбивает данные, хмурится. Спрашивает, не хочу ли я стать кем-то еще, более очевидным? Найти Энн сложно. Ни имени, ни даты рождения, даже день смерти неизвестен… Только легенда. Долго-долго всем отделом они колдуют над моим заказом. Наконец приглашают меня в почтовый ящик, в котором в ближайшее время будет пребывать моё настоящее тело… Я прошу их отправить меня туда, где заканчивается история красавицы. Мне важно знать, почему она утопилась…
Закрываю глаза. Гул проникает в мою голову, мысли путаются…
– Клэр, пора просыпаться! – красивый грудной голос зовет. Никак не соображу только, кого?.. Ах, да, кажется, меня! Почему Клэр?… Конечно, вспоминает моё почему-то не до конца уснувшее настоящее «я», никто же не знал имени девушки! Энн – всего лишь прозвище! Оказывается, Клэр…
Открываю глаза. Ветер треплет тонкие занавески на окне. Тонкий аромат ромашек и садовых роз витает в воздухе. Птицы поют так звонко, так радостно! Вскакиваю, от души приветствуя новый день.
Полная, дружелюбная женщина улыбается и прижимает меня к себе. Целует в макушку, а потом несколько раз шутливо стучит пальцем по кончику носа. Я хохочу, мне так здорово от этого!
– Привет, птенчик! – говорит она мне. И вдруг мрачнеет.
– Мамочка, что с Вами, – спрашиваю я. Такая резкая перемена меня пугает. Мадам Нина Буайе, моя родительница, обычно такая веселая и солнечная, стала вдруг мрачнее тучи.
– Сегодня едем в Париж. Я приготовила тебе платье. Умывайся, и давай собираться…
Лучшее, единственное нарядное моё платье, стекало воланами со спинки стула. Мне нравится в него наряжаться, но сегодня какое-то беспокойство не покидает меня. В висках закололо, верный признак, что скоро разболится голова.
Наша повозка бодро бежала по дороге, а я всё расспрашивала маму, куда же мы едем. Она молчала, только вздыхала тяжело и горько.
Наконец остановились. Мама толкнула нарядную калитку, и мы вошли в сад красивого большого дома. Это был богатый район. Я знала, что где-то в столице живут наши родственники, очень дальние, с ними нет никаких отношений. Но что они живут вот так…
Вошли в дом. Я обомлела. Золотая лепнина на потолке, богатая, обитая атласом мебель, фарфоровая ваза с цветами, тяжелые портьеры… Всё это ослепляло мои привыкшие к простым сельским пейзажам и вещам глаза. Слуга предложил нам сесть. Я аккуратно опустилась на самый краешек резного стула.
Мужчина, показавшийся из другой двери в комнату, мне не понравился. Лицо его было надменным, злобным. Глаза словно лёд, и смотрели они так холодно, оценивающе… Сколько брезгливости было в его взгляде…
Мама подтолкнула меня в спину. Я поспешно вскочила и сделала реверанс. Замерла.
– Здравствуй, Нина, – скрипучим голосом поздоровался он.
– Здравствуй, Пьер… – пролепетала мама. Я не смела поднять глаза, но чувствовала, как она боится этого человека.
Он меж тем рассматривал нас как статуэтки на полке. Подошел ко мне. Я сжалась.
– Стало быть, это Клэр… – ледяные пальцы взяли меня за подбородок и редко дернули вверх. Я подняла лицо. Боже, какие злые глаза! – Недурно. Она хорошо воспитана?
– Да, Пьер… Я обучила ее всему, что знаю…
– Этого мало! – проскрипел он. – Ладно, исправим. Ты знаешь, кто я, дитя?
– Нет, месье… – пролепетала я.
– Клэр, это твой отец… – прошептала мама.
Тут уж я не сдержалась. Ахнула, прижав руки к груди, отшатнулась… Не может быть! Мой отец – месье Буайе, Андрэ Буайе, добрый, уютный Андрэ Буайе. У него большие, шершавые, натруженные руки, которыми он всегда крепко обнимает. Еще он пахнет лошадьми, сеном и землей. Когда смеется, вокруг глаз появляется паутинка морщинок. Это самый надежный, приветливый, заботливый и приятный в общении человек, которого я знаю. Я всю жизнь прожила с ним и матушкой…
– Садись и слушай, – прикрикнул на меня неприятный незнакомец, которого зачем-то называюли моим отцом. – Да что ты вся позеленела… Эй, воды сюда!
Сжимая дрожащей рукой стакан, я слушала историю своей жизни, рассказанную заново.
Моя мать, родная мать, умерла в родах. Отец возненавидел меня за это. Как я могла ее убить? Кроха, новорожденная… Но именно меня он винил во всем. Может, именно тогда он и ожесточился? Не знаю, мне ведь никто о нём не рассказывал до этого дня…
На столе в комнате, где я жила у Буайе, лежала скатерть. Тонкая изящная вышивка в виде букетиков роз тянулась по ее краям. Мне нравилось проводить пальцем по этой чудесной вязи… Если бы знать, что это и не скатерть вовсе, а пеленка, в которую меня завернули, отняв от погибшей матери. Повитуха протянула отцу, но тот оттолкнул ее руки и отвернулся. Наверное, я плакала, ведь маленькие дети плачут… Ему было всё равно. Даже больше – противно…
